"… бессмысленная чернь Изменчива, мятежна, суеверна, Легко пустой надежде предана, Мгновенному внушению послушна, Для истины глуха и равнодушна, А баснями питается она". (А. Пушкин, "Борис Годунов").

"У сильного всегда бессильный виноват. Тому в истории мы тьму примеры слышим. Но мы истории не пишем…". (И.А Крылов, "Волк и ягнёнок", басня).

 

 

Погромная Психология

 

По времени Солженицын разделил свой труд о евреях на две неравные части: 120 лет - том I, 80 лет - том II. Автор округляет даты и начинает отсчёт времени пребывания евреев на территории России с третьего раздела Польши, то есть с 1795 года, а не с первого раздела в 1772 году. Это принципиально неверно, потому что даже Указ Екатерины II о введении "черты оседлости" для евреев относится к 1791 году, на четыре года раньше, чем евреи, по Солженицыну, оказались в России. Первое столетнее пребывание евреев в России закончилось в начале 90-х годов XIX века, но не было отмечено Солженицыным и неслучайно прошло как бы им незамеченным. Ему никак не хотелось признать тот факт, что это "юбилейное" событие по времени совпало с широкой волной кровавых погромов на юге России. По-моему, иначе и быть не могло после векового преследования бесправного еврейского народа и воспитания русского населения в духе ненависти к иноверцам. Эти сто лет Россия как бы жила в ожидании повода для погромов, накопив избыточное количество злобы и ненависти. И вот этот "повод" в масштабах всей Империи возник 1 марта 1881 года после убийства Императора Александра II русскими народовольцами (имена убийц Солженицын, конечно, не называет, ведь не евреи!). И тотчас повсеместно поползли слухи "будто царь убит евреями, и есть приказание об избиении евреев, но власти это скрывают" (стр. 186). Глава книги, посвящённая этим погромам, названа по-солженицынски замысловато нейтрально: "После убийства Александра II". Кто догадается, что это про убийства евреев, а не царя? Однако для Солженицына события 1881 года явились полной неожиданностью и отозвались: "Но непредсказуемо: еврейскими погромами, в Новороссии и на Украине". Он делает вид, что ничего не понял в истории, в архивных материалах которой прокопался всю жизнь, желая переписать её на свой манер. Ему до сих пор мерещатся непредсказуемые, стихийные погромы! В конце предыдущего Размышления мною были названы основные причины кишинёвского погрома 1903 года - преступная политика царского правительства по отношению к еврейскому населению и погромная психология российского общества. Без последнего феномена общественного сознания в России погром был бы невозможен. Погромная психология не может возникнуть неожиданно и вдруг, она воспитывалась веками и передавалась от поколения к поколению через наследственность, семейные традиции и литературное наследие. Эта психология, как неизлечимая болезнь, избавиться то неё почти невозможно. В Еврейской Энциклопедии, например, отмечено, что "в русском былевом эпосе "Иудейский царь" является… излюбленным общим термином для выражения врага христианской веры" (т. 9, стр. 5), то есть уже в те далёкие времена в сознании русского народа изначально создавался образ врага-иноверца! Еврейский историк С. Дубнов подчёркивал религиозную вражду к евреям, возникшую в Киевской Руси и разросшуюся до чудовищных размеров в Московском государстве ("История евреев в России и в Польше"). Их вражда была основана на предрассудках, распространяемых русскими богословами о религиозном фанатизме евреев, которых считали богоубийцами и "врагами Христа". По мнению историка Ю. Гессена, русское законодательство руководствовалось ошибочным мнением, что евреи своей экономической деятельностью создавали угрозу хозяйству России, главным образом крестьянству ("История еврейского народа в России", Л., 1925-1927). Н. Голицын искренне считал евреев виновниками разорения крестьянства, не замечая пороков отсталой феодальной экономики и бесспорной роли земледельцев - помещиков в обнищании крестьян ("Русское законодательство о евреях"). Представитель ортодоксальных славянофилов И. Аксаков в своей газете "Русь" (6 июня 1881 г.) объяснял погромы проявлением "справедливого народного гнева" против экономического гнёта еврейства над русским местным населением", гнёта, в котором ему мерещилось стремление евреев получить "внешнее всемирное владычество и подорвать основы христианского мира" (ЕЭ, т. 1, стр. 660). Эта вздорная идея о всемирном владычестве возникла в головах русских антисемитов ещё в 19 веке, была развита Департаментом полиции в пресловутых "Протоколах сионских мудрецов" в конце того же века и фактически отражала собственные амбиции России по захвату чужих земель. Они приписывали евреям коварные замыслы - от завоевания мирового господства до порабощения русского народа - и носятся с этой маниакальной идеей на протяжении нескольких веков. Никто из русских националистов никогда не задумывался, зачем маленькому народу брать на себя решение таких непосильных задач. Известный русский черносотенец, депутат Государственной Думы царского разлива от "Союза русского народа", владелец и редактор погромной газетёнки "Киевлянин" В. Шульгин в главном труде своей жизни "Что нам в них не нравится…" (Париж, 1929 г., переиздано изд. "Русская мысль", М., 1994, стр. 184) определяет погром, как "массовое истребление жизней и имущества, или тех и других" (стр. 184), и нисколько не смущается его оправданием. Погром по катастрофическим последствиям, по-моему, следует приравнять к разновидности Холокоста. Он не только разоряет и уничтожает мирное население, но и разрушает уклад и моральные основы жизни самих погромщиков с самыми неожиданными для них последствиями. В истории ведь ничего не происходит без последствий. Итак, откуда в России возникла сама идея погрома и почему она так глубоко запала, въелась в народную память? Ответ на прямо поставленный вопрос находим у того же простодушного Шульгина: "Сама мысль - громить, именно евреев, откуда она взялась в Киеве? (в ХI веке)… Кто её подсказал?… Я думаю (каким местом? - В. О.), что они (евреи) сами родят их. Злобная страстная мысль о кровавых массовых расправах… время от времени перекидывается в душу окружающей среды и бросает этих людей… (никак, русских? - В. О.) на евреев". И далее: "Мечтая о погромах (вот, уж, действительно, евреям не о чем было больше мечтать! - В. О.), евреи магнетическим образом (наверное, сам не знает смысл этого понятия! - В. О.) на себя их перетягивают" (стр. 200). Ещё более страшный смысл содержится в следующем безопеляционном заявлении Шульгина: "Именно погром является национальным праздником у данного народа. И именно погромы время от времени падают на этот народ" (стр. 195). Разве эти рассуждения не следует отнести к шедевру человеческой подлости и занести в качестве такового в книгу рекордов Гиннеса! Уже этими фразами Шульгин заслужил славу провокатора всех времён и народов! А Солженицын оправдывает тот же погром 1113 года и цитирует ложь Н. Карамзина, которому спустя семьсот лет после этого события "видимо" "показалось", что еврейские купцы лихоимничали и брали большие проценты, чем русские, и сам добавляет свою долю лжи, как бы относя свои слова полностью к еврейским купцам: "Есть указания, например в "Уставе" Мономаха, что киевские ростовщики брали до 50% годовых" (стр. 16). Но вернёмся к Шульгину: "Невероятно, чтобы на протяжении тысячелетий евреи всегда были невинны как голуби, а окружающей средой были лютые волки… Законно предположение (это по каким, простите, волчьим законам? - В. О.), что евреи столько же виноваты в погромах, как и окружающая их среда" (стр. 239). Под "средой" Шульгин подразумевает русских погромщиков и продолжает: "Русские откажутся от погромов в том случае, если евреи со своей стороны откажутся смаковать в мыслях и претворять в жизнь русские погромы". А ведь, каков "гигант русской мысли"! До такого шедевра не каждый сможет додуматься, а Шульгин смог! Солженицын говорит о том же самом, но другими словами: "Я призываю обе стороны - и русскую, и еврейскую - к терпеливому взаимопониманию и признанию своей доли греха" (стр. 6). Этот "лирический мотив" о доли греха убийц и жертв постоянно звучит на страницах книг обоих авторов. В рассуждениях Шульгина и Солженицына заложен краеугольный камень погромной психологии русского народа. Суть её состоит в том, что всё общество - сверху донизу - признаёт коллективную расправу над мирным еврейским населением не позорным преступлением против человечества, а оправданной и естественной мерой защиты от другого народа. Для оправдания этого мышления ими был создан образ хищного и коварного врага, который только и мечтает, как досадить русским. Этим делом в течение долгих веков занимались русские чиновники, историки и литераторы. Русское общество изначально присвоило себе право судить и совершать расправу над другими народами без суда и следствия, а только на основании собственных эмоций и ложных слухов. Чтобы евреи ни сделали, антисемиты находили коварный умысел во вред русскому народу, и ничего не могли зачесть евреям в заслугу. И всё-то у евреев, мол, не так, как у русских: торгуют с обманом и со всяческими ухищрениями, и вера у них враждебна христианству, и спаивают народ против его же воли, не пашут землю там, где хочется русским антисемитам и т. д. и т. п. Можно подумать, что русские купцы честны в торговле, что их вера не враждебна другим народам, что сами они большие специалисты в земледелии, и так далее и тому подобное. Упрёками заполнена вся литература о евреях, и нет им конца до сегодняшних дней. По поводу этой манеры всегда и во всём обвинять евреев З. Жаботинский заметил: "Человеческая злоба и глупость неистощимы" ("Вместо апологии", 1911). И для чего русским националистам обязательно нужно найти еврейскую долю вины, которую они пытаются установить без суда и следствия, и переходят от обвинения отдельных евреев к обвинению всей нации? Да они, таким образом хотят переложить преступления своего народа на плечи евреев! Оттого и пускаются во все тяжкие - от подмены понятий до откровенной лжи. "Не может быть, чтобы евреи всегда и во всём были правы", - риторически заявляет Шульгин. Одно дело - виновность отдельного человека в конкретном случае, и совсем другое, когда абстрактное обвинение в преступлениях распространяется на всех евреев, которые к нему никакого отношения не имеют. Здесь явная подмена понятий! Конечно, у евреев можно найти множество разных недостатков, как и у людей других национальностей. Преступления, которые совершаются отдельными лицами, всегда конкретны, признание их вины решает суд на основании вещественных доказательств и свидетелей. Однако нельзя огульно распространять понятие вины на всю нацию, как нельзя винить человека из-за его личных успехов, которые достигаются благодаря способностям. И, конечно, нет за еврейской нацией той вины, которую пытаются приписать русские антисемиты: евреи не спаивали русский народ, они не убивали русских мальчиков, они не закабаляли русский народ, не они виноваты в еврейских погромах и не они были преобладающей силой в русской революции. Добровольным русским прокурорам никогда не хватало времени задуматься о собственной судьбе, о справедливости своих обвинений, посмотреть на еврейскую историю непредвзятым взором, без предубеждений и наветов. Когда антисемиты говорят, что для погромов существуют объективные причины, то они не грешат против правды. "Погромы не бывают без причин", - заявляет Шульгин (стр. 195). Причины погромов существуют, но эти причины прячутся в слабостях и беспомощности самих русских, которые, как вечные дети, не могут нормально наладить собственную жизнь и понять свою ответственность за неустроенность и убогость национальной жизни. Оттого и ищут они веками виновных вне себя, особенно, среди евреев, лишённых прав и защиты закона. И почему это Солженицын решил, что русские имеют какие-то основания ограничивать евреев в их естественных человеческих правах? Откуда он взял, что может поучать другой народ, как ему жить и чем заниматься? Евреи, несмотря на ограничения, сумели открыть в России новые виды деятельности, создали и развили финансовую систему страны, основали новые банки, выделяли ссуды на развитие хозяйства, были инициаторами проектирования и строительства сетей железных дорог, организовали экспорт пшеницы, леса, яиц, "еврейские торговопромышленники связали Москву с рынками Запада" и многое, многое другое. Солженицын сам привёл цитату Зеэва Жаботинского: "Кто они такие, чтобы нас допрашивать?" Ответить вразумительно на этот вопрос явно не под силу русскому писателю. Антигуманная философия оправдания Шульгиным еврейских погромов не возмутила русскую интеллигенцию, не задела её совесть, наоборот, Шульгина цитируют, на него ссылаются и даже называют "мыслителем России" в наши дни. Какова Россия, таковы у неё и мыслители! Солженицын тоже считает черносотенца достоверным источником информации и часто цитирует Шульгина, как свидетеля погромных событий начала XX века. "Вот свидетельствовал В. Шульгин, - пишет Солженицын: - "Длиннейшие коридоры университета (1899 г., Киев) были заполнены жужжащей студенческой толпой. Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они "преобладали", т. е. они руководили этим мятущимся месивом в тужурках" (стр. 237). Солженицыну достаточно эмоционального впечатления впечатлительного Шульгина для доказательства чрезвычайной "роли евреев в революционизировании университета"! Чтобы читатель сам убедился, можно ли использовать черносотенца в качества источника информации, приведу следующий пример. "Газета "Киевлянин" привремённо утверждала, что "20-30 тысяч солдат и запасных солдат из евреев… чуть не поголовно скрылись и бежали за границу во время японской войны", - повторяет Солженицын за Шульгиным, владельцем и редактором той газеты, эту неимоверную чушь. Вы можете себе представить, читатель, такую картину, чтобы 20-30 тысяч евреев, находящихся в районе боевых действий, "поголовно" сбежали в Японию? Я - нет. Кстати, в той войне участвовало ещё и "3 тысячи евреев-врачей", которые почему-то "поголовно" никуда не убежали, и даже антисемитская газетёнка "Новое время" "признавала мужественное поведение евреев на той войне" (ЕЭ, т. 3, стр. 168 - 169). Никак за то, что они все убежали в Японию? А вот пример суждения самого Солженицына, на тему о преследовании евреев: "Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако - слово не то. Это было не преследование: череда стеснений, ограничений, - да, досадных, болезненных, даже вопиющих" (стр. 284). Как вам, читатель, нравится этот краковяк слов и чем "вопиющие ограничения" отличается от понятия "преследование"? В этой фразеологии и заключается весь Солженицын, которому словесные выверты нужны для сокрытия подлой мысли, в отличие от более прямолинейного Шульгина. Заражённые психологией вражды, Шульгин и Солженицын никак не поймут вздорности и бесполезности своего труда, поэтому попытки оправдать преступления русских против евреев даже с помощью самых высокопарных цитат или кручёных фраз обречены на неудачу. Ложь всё равно вылезет наружу, как вода просачивается сквозь песок. Спрятать её невозможно! Дискриминационная политика царского правительства по отношению к еврейскому населению редко встречала в России осуждение, наоборот, "тонкий слой русской интеллигенции", по ироническому определению З. Жаботинского, считал эту политику необходимой и оправданной для защиты собственного народа от более сильных и способных конкурентов-евреев. Русская интеллигенция сознательно направляла гнев своего бедствующего народа на еврейское население, не менее бесправное и нищее, придумывала новые виды обвинений и распространяла ложные слухи, отрабатывая методику погромов и оправданий разбоя. Значительный вклад в погромное дело внесли многие русские литераторы. Этот вклад З. Жаботинский образно назвал "русской лаской". Художественный талант не помешал русским писателям создавать крайне негативные еврейские образы. Н. Гоголь без стеснения прославлял в повести "Тарас Бульба", как благое дело, истребление сотен тысяч евреев бандами Хмельницкого на Украине. У него нет к евреям никакого сочувствия, как будто они не люди. "В обеих редакциях этой повести еврейский погром показан как справедливая кара, а погибающие евреи представлены в комичном виде" (КЕЭ, т. 8, стр. 499). Его Тарас Бульба говорит: "А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть чёрта проведёте, вы знаете все штучки". У Гоголя даже "башмаки и кафтаны жидовские", он находит для характеристики евреев самые унизительные слова: "жидовское племя", "чёртов иуда", "жиденек Янкель", а про Соломона пишет ещё более омерзительно: "Верхняя губа у него была просто страшилище. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосиков, и то на левой стороне". "Нет, не впустую прошли в России ни Герцен с "Колоколом", ни Белинский с Грановским, ни Гоголь (ибо и он, хотя не имея такой цели, действовал в том же направлении, что и они), - вспомнил Солженицын ни к селу, ни к городу имя Гоголя, создавшего злобные антисемитские образы (стр. 137). З. Жаботинский назвал Гоголя "единственным из первоклассных художников мира, воспевшим в полном смысле этого слова, всеми красками своей палитры, всеми звуками своей гаммы и всем подъёмом увлечённой своей души еврейский погром". "Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур", - замечает З. Жаботинский по этому поводу ("Русская ласка", 1913 год). Можно восхищаться способностями писателя, зачитываться "Мёртвыми душами" или смеяться над головотяпством русских взяточников в "Ревизоре", но никакого уважения к автору, как человеку, не питать, и никогда с подобным типом не иметь ничего общего, а обходить стороной, как заразного и опасного больного. Согласно Ф. Достоевскому, "от жидов придёт гибель России", "жидки будут пить народную кровь". В этих словах проступают явные признаки шизофрении. Россию может погубить только ненависть самих русских писателей, которая веками отравляла сознание собственного народа. "Антисемитизм Достоевского страшен тем, что он действует не на мысль, а на чувства", - отмечает Еврейская Энциклопедия (т. 7, стр. 310). Критик Н. Страхов, долголетний друг писателя, так характеризовал Достоевского в письме ко Льву Толстому: "Он никогда не каялся до конца в своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими". Сам Достоевский писал о себе: "Хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде и во всём я до последняго дохожу и всю жизнь за черту переходил". При подобных характеристиках ничего положительного о евреях такой человек сказать не мог. Не лучше относился писатель к полякам, немцам и французам. Достоевский искренне верил в опасность покорения евреями не только России, но и остального мира. Он считал, что если русские не заселят Крым, тогда туда "непременно набросятся жиды и умертвят почву края" ("Дневник писателя", т. 10, стр. 244). Не случайно Л. Толстой написал о Достоевском: "Он сам больной, и все его герои тоже больные". У антисемитов совершенно иная, чем у Жаботинского, оценка русской литературы. "Еврея - типа отрицательного, аморального с точки зрения общечеловеческой, Шейлока или просто мошенника, в русской беллетристике того времени мы будем искать тщетно…. Ведь Гоголь дал правдивый тип Янкеля (в "Тарасе Бульбе") и описание еврейского погрома. Писемский во "Взбаламученном Море" дал яркий образ откупщика - еврея Галкина (который "старательно и точно крестился") и его сыновей. Достоевский провидел роль евреев в России и вызвал этим ненависть всего еврейства" (Дикий, "Евреи в России и в СССР", 1994, стр. 54). Этот шедевр лжи и противоречий, который, по-моему, в комментариях не нуждается. Что от Дикого можно ожидать: Дикий, он и есть дикий! Все мы бесконечно любим светлый гений А. Пушкина и не разрешаем себе даже усомниться в святости его образа. При всем блистательном уме и таланте поэта, сознательная жизнь которого прошла во времена правления Николая I, отличавшегося политикой жестокого притеснения еврейского населения, Пушкин не смог преодолеть неприязненного отношения русского общества к евреям. Поэтому часто встречаем у него фразы - "презренный еврей" ("Чёрная шаль"), "проклятый жид, почтенный Соломон", "богат и сам, как жид", "жида убил, как собаку", "проклятый жид", вон, пёс" и другие, хотя поэт хорошо знал, что слово "жид" - оскорбительная кличка, иногда применял и выражения помягче: "В еврейской хижине лампада…". Зеэв Жаботинский писал о поэте: "Для Пушкина понятие "еврей" тесно связано с понятием "шпион" (это в заметке о встрече с Кюхельбекером). В "Скупом рыцаре" выведен еврей-ростовщик, расписанный всеми красками низости, еврей, подстрекающий сына отравить папашу - а яд купить у другого еврейчика, аптекаря Товия" ("Русская ласка", 1913 год). Некоторые пожизненно влюблённые в поэта пушкиноведы считают, что Пушкин не случайно дал ростовщику имя мудрого царя Соломона ("стилизованный под Шейлока Соломон и Товий в "Скупом рыцаре" - КЕЭ, т. 7, стр. 497), не обращая внимания, что этот "мудрец" имеет дело с хулиганом, молодым рыцарем Альбертом, который оскорбляет и прогоняет его со словами "собака, змей!" Пушкин не смог разглядеть в российских завоеваниях польских территорий трагедию малого народа в то время, как его современник П. Вяземский понимал и трезво оценивал царскую политику: "Мы тормоз в движении народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому… Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы "не сожжём Варшавы их" В своём "Дневнике" Вяземский потешался над Пушкиным, который "осмелился воспеть победы Паскевича…, потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь", "… не совестно ли … сравнивать нынешние события с Бородином? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии" (П. Вяземский, "Дневник", стр. 151-156). В стихотворении "Памятник" Пушкин написал о себе: "И милость к падшим призывал", имея в виду и казнённых декабристов. Пушкин написал даже цикл стихов "На 14 декабря", в том числе запрещённые цензурой стихи "И буря мрачная минёт", "Приветствую тебя, моё светило", из-за которых Государственный Совет учредил негласный полицейский надзор за поэтом в июле 1828 года. В русской истории образ декабристов овеян героическим ореолом государственников будущего устройства России. "Оппонент императора декабрист Пестель, - пишет Солженицын, - ища решение для будущей России, которую намеревался возглавлять, в "Русской Правде" предложил два выхода. Либо - реально слить евреев с христианским населением России: "Паче же всего надлежит иметь целью устранение вредного для христиан влияния тесной связи, евреями между собой содержимой и противу христиан направленной". …Второй же выход "состоит в содействии евреям к учреждению особенного отдельного государства в какой-либо части Малой Азии. Для сего нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление" (стр. 85). И Солженицын добавил от себя в скобках, то ли спрашивая или утверждая: "Очень недалеко до будущей сионистской идеи?" Не правда ли, очень знакомое сочетание слов: "сборный пункт" для еврейского народа, "несколько войск" для подкрепления? Чудно, что Солженицын так примитивно судит о сионистской идее! Декабристами ставилась глобальная задача - "превратить жидов, татар и многих других народов в русских", задача, которая почти не отличалась от целей царя Николая I. В том же издании декабристов говорилось, что "ежели Россия не выгоняет евреев, то тем более не должны они ставить себя в неприятное отношение к христианам". В 1824 г. Пестель в своём "Наказе для временного Верховного правления" записал: "Еврейские духовные лица, называемые раввинами, содержат свой народ в неимоверной от себя зависимости, запрещая именем веры всякое чтение каких бы то ни было книг, кроме Талмуда… Народ, не ищущий просветиться, останется всегда под властью предрассудков" ("Русская правда", 1906, стр. 50-52, по книге Солженицына стр. 68). Думаю, что читатель понял, что в будущей России Пестеля места для евреев не предусматривалось, а идею создания "в какой-либо части Малой Азии" государства даже и фантазией трудно назвать. И сразу же померк для меня образ декабристов, которые в еврейском вопросе совсем не отличались от обычных русских националистов. Пушкин много раз встречался с Пестелем (с 1820 по 1823 год) и однажды записал в дневнике: "9 апреля. (1821 г.) Утро провёл с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч." (А. Пушкин, "Дневники", М., стр. 33). Пушкин не мог не знать о взглядах Пестеля, о его программе по национальному вопросу, сочувствовал Пестелю, дружил со многими декабристами и призывал к "милости" по отношению к ним. Но тот же Пушкин проявил полное безразличие к судьбе и преследованиям еврейского населения, которое при его жизни царские чиновники сотнями тысяч сгоняли с мест проживания и под ружьём переселяли в городки и местечки, где не было ни жилья, ни работы. Во времена Пушкина в Велиже проходил процесс по делу об убийстве, якобы, евреями христианского мальчика. Следствие и суд заняли 13 лет (с 1822 по 1835 год), но никто из российских литераторов того времени ни разу не упомянули об этом ужасном событии! Как будто жили в другой стране, в иной эпохе. Неужели шорох женских юбок и громкий шум побед русского оружия над Францией и Польшей заглушили для них все остальные звуки российской жизни? Мог ли не знать об этом великий поэт? Конечно, знал, ведь он живо обсуждал с друзьями все новости российской жизни, сам встречался с евреями, когда жил в Бесарабии во время первой южной ссылки, иначе, откуда у него "еврейка плачет молодая" ("В еврейской хижине лампада…")? О соприкасании поэта с еврейским бытом существует упоминание в книге И. Новикова, когда Пушкин останавливался в Екатеринославе: "Это был собственно город, на окраинах же и в слободах - еврейские лачуги, раскиданные в причудливом беспорядке. В одну из убогих хат Пушкин и перебрался из единственной грязноватой гостиницы города, где остановился тотчас по приезде… Старик и старуха, евреи-хозяева, подобно цыганам, также питались на воздухе, но у них в землю вкопана была небольшая, обмазанная глиной печка" ("Пушкин на юге", Киев, 1983, стр. 3, 8). В своём дневнике Пушкин иногда упоминает евреев, называя их "жидами" (кто же его неволил в личном-то дневнике так писать? - В. О.): "Третьего дня хоронили мы здешнего митрополита; во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах: со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движения! Они бояться христиан и потому во сто крат благочестивее их" ("Пушкин, "Дневники", М., 1989, стр. 33). О жизни евреев не могли не знать русские литераторы, если учесть, что евреи в то время по количеству составляли значительную часть населения, были на третьем месте в Империи. Даже в небольшой "Истории села Горюхина", уместившейся на четырнадцати страницах и, согласно фантазии автора, представляющей подобие крошечного государства, Пушкин зачем-то посадил на козлы плетёной крытой брички, въехавшей в село, "оборванного жида". Очевидно, для того, чтобы оставить нам следующую фразу: "Безумцы глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: "Жид, жид, ешь свиное ухо!…". Так свершалось кругообращение ненависти к евреям в русском обществе: писатели отображали то, что видели в жизни или додумывали сами, а читатели реальных, невыдуманных российских городков и сёл, впитывали в себя, слово губка, написанное в произведениях писателей. И никто из них - ни писатели, ни читатели - не хотел или не мог разорвать порочный круг ненависти, не имеющий начала и конца! Русская интеллигенция своим творчеством на национальную тему возбуждала животные инстинкты низов и направляла их естественное раздражение от убогости жизни на бесправное еврейское население. В этом вопросе Пушкин фактически оказался на позициях обывателя, хотя согласно таланту, собственному происхождению и непростому смешению кровей, полученному по наследству, мог быть и внимательнее и добрее к проживавшим рядом инородцам. Ведь его самого в детстве не раз попрекали африканской кровью, и он не случайно сетовал: "Бывало, что ни напишу, всё для иных не Русью пахнет". Невольно вспоминаю пророческие слова В. Маяковского "Бойтесь пушкинистов" и слышу возмущённые голоса некоторых пожизненных представителей этой когорты: "Мы не позволим чернить образ национального поэта и возводить на него клевету!" Успокойтесь, господа, никто не собирается отнимать у Пушкина то, что отнять невозможно: его гениальное творчество, божественную лёгкость поэтического пера, которая доставляет всем поколениям так много радости на протяжении жизни. Но ведь и "на солнце русской поэзии" могут проступить тёмные пятна! Некоторые литературоведы, склонные отстаивать непогрешимость пушкинского мышления, утверждают: "Не очень плодотворны попытки отыскать националистические мотивы в великих явлениях культур". Такая вот спасительная подсказка, чтобы никто не посмел усомниться в величии русской литературы, о котором громче всех говорили и не устают утверждать сегодня её же представители. " …Во всём этом славословии о себе самих, решительно вздорном и курьёзном, гулко звучала нота национального самообожания, - написал Жаботинский ещё в 1913 году. - Мы и тут не поняли, что пред нами взрыв непомерно вздутого национального самолюбия, туманящего глаза, мешающий школьникам учиться уму-разуму у Европе, у Америки, у Австралии, у Японии, у всех, потому что все их обогнали". Культура, наполненная ненавистью и презрением к народам-изгоям, по-моему, не может считаться великой, несмотря на значительные художественные успехи, потому что она антигуманная, от неё заражаются погромной психологией и на ней воспитываются десятки поколений русского народа. Что нам, читатель, до величия той культуры, которая оскорбляет наш народ и каждого из нас! И дело не в том, что русские писатели часто применяли и применяют оскорбительное слово "жид", и не только это слово выражает их отношение к униженным и бесправным. Русские писатели действовали в "атмосфере" национальной ненависти, которую сами и создавали. И нельзя забывать их понимание собственной роли в государстве: "В России писатель больше, чем писатель". Вот и несите за это ответственность, будьте выше инстинктов толпы, не плетитесь у неё на поводу, а ведите тёмный народ за собой к более справедливой жизни. Ведь чернь и обыватель образуют лишь исторический фон, но они не способны сформулировать моральные принципы и определять психологический климат общества. "Надо помнить, - писал З. Жаботинский, - что философию народа, его настоящую коренную, философию выражают не философы и публицисты, а художники" ("Русская ласка", 1913 г.). "И не хочется… останавливаться на одном Гоголе, - писал Жаботинский в "Русской ласке", - делать выписки из него и не делать выписок из его братьев по великодушной литературе. Чем он хуже их, и чем они лучше?" И действительно, послушаем, что писали о евреях другие великие русские литераторы. Некоторые предпочитают цитировать слова Л. Толстого, что "еврей - первооткрыватель культуры… символ гражданской и религиозной терпимости… вечности" из статьи "Что такое еврей". Однако эта статья принадлежала перу Г. Гутмана и впервые была опубликована в "Еврейской библиотеке" (СПБ, 1871 г., т. 1). В 1908 г. в варшавском еженедельнике на идиш "Театр велт" появилась апологетическая статья за подписью Толстого "Что такое еврей?", впоследствии перепечатанная в других изданиях. На ошибку указал парижский журнал "Рассвет" (1931 г.), однако, во "Всеобщей еврейской энциклопедии" (на английском, Н. Й., 1943, т. 10) вновь утверждалось, что текст принадлежит Толстому. Появление этого апокрифа свидетельствует лишь о том, что евреи относились к Толстому, как к "совести мира", "учителю морали и жизни". Л. Толстой не выступил в защиту бесправного еврейского народа и вместе с И. Тургеневым отказался подписать статью, осуждающую страшные погромы 1881 - 82 годов. И. Тургенев объяснил свой отказ тем, что это может плохо отразиться на его репутации в русском обществе. Обоим писателям было хорошо известно погромное настроение общества, и они вели себя соответственно "историческому фону"! Л. Толстой создал героический образ правой руки Шамиля чеченца Хаджи-Мурата, который безжалостно вырезал горских евреев, но русский писатель не обратил на это внимание. Чужое горе, не своё. Солженицын, без ссылки на источник и, видимо, завидуя авторитету Толстого, написал: "Только Лев Толстой, при уникальности своего общественного положения, мог позволить себе сказать, что у него еврейский вопрос стоит на 81 месте" (стр. 461). "Среди персонажей произведений Толстого евреев почти нет, - написано в статье о писателе в Краткой Еврейской Энциклопедии. - В "Севастопольских рассказах" (1855 - 56) упоминаются солдаты - евреи, в "Войне и мире" (1865 - 69) - "австрийские жиды", в "Анне Карениной" (1876 - 77) князь Стива Облонский отправляется просить должность к финансисту-еврею Болгаринову (прообразом которого послужил один из братьев Поляковых, скорее всего Лазарь.) В "Плодах просвещения" (1891) появляется гипнотизер Гросман, а в черновых вариантах "Воскресения" (1889 -99) - политический ссыльный, "твердый, умный и мрачный еврей Вильгельмсон" (такая фамилия, однако, невозможна в еврейской антропонимике) - прообраз Симонсона в романе. Эти эпизодические персонажи и упоминания дали некоторым критикам утверждать, что евреи "несомненно, были ему эстетитечски антипатичны" (Б. Горев, "Евреи в произведениях русских писателей", М. , 1917г.) (КЕЭ, Израиль, 1996, т. 8). Ради справедливости следует отметить, что Л. Толстой в 1890 году подписал запрещённый к опубликованию "Протест" против антисемитизма, составленный В. Соловьёвым по инициативе еврейского педагога и публициста Ф. Геца. В печати этот текст появился только в 1902 году, он был опубликован в Лондоне в статье Ф. Геца "Об отношении Вл. Соловьёва к еврейскому вопросу". В "Протесте", например, есть такие слова: "Единственная причина так называемого еврейского вопроса - забвение справедливости и человеколюбия" (стр. 318). На Солженицына, видимо, они не произвели никакого впечатления, если он взялся мусолить еврейский вопрос на старости лет. Толстой отказывался выступить в защиту Дрейфуса и в ряде интервью утверждал: "Я не знаю Дрейфуса, но я знаю многих Дрейфусов, и все они виноваты…. Лично я уверен в виновности Дрейфуса" ("Курьер", "Русский листок", 1898 г.). Он даже осуждал русских, которые выступали в защиту Дрейфуса: "Нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека ни в чём не замечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей повешено, сослано, заключено на целую жизнь в одиночные тюрьмы". Здесь уместно вспомнить слова Толстого из дневника, написанные в 90-х годах после прочтения книг по еврейским вопросам, которые привёз ему публицист Ф. Гец: "Какое отвратительное дело имярекфильство. Я сочувствовал евреям, прочтя это, - стали противны" (КЕЭ, т. 8, "Толстой"). Очевидно, это чувство и сопровождало Толстого в последующем отношении к евреям. В переписке с Гецем (1890-1894 г.) он сообщил, что понял свою "ошибку о степени высоты требований еврейской этики", а также пояснил нежелание выступать от своего имени в защиту евреев: "Я жалею о стеснениях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает меня исключительно… Есть много предметов более волнующих меня, чем этот. И потому я бы не мог ничего написать об этом предмете такого, что бы тронуло людей. Думаю я о еврейском вопросе то…., что нравственное учение евреев и практика их жизни стоит без сравнения выше нравственности учения и практики жизни нашего квази-христианского общества". Исходя из своей аксиомы о равенстве всех людей, Толстой отрицательно относился к идее избранности, которую понимал, как проявление национальной гордости: "Рассуждения о миссии еврейства, обособляя еврейство, делают его отталкивающим, для меня, по крайней мере". О Талмуде Толстой отзывался так: "Трудно найти у какого-нибудь народа такую нелепую книгу, которая считается священной, как Талмуд", "… в Талмуде узкое националистическое учение и ряд величайших истин. Разумеется, того много, а этих мало". После кишинёвского погрома Л. Толстой обвинил царское правительство, в отличие от Солженицына, в прямом подстрекательстве, правда, сказал такие слова только для зарубежного читателя. На вопрос филадельфийской газеты "North American Newspaper" "Виновата ли Россия в кишинёвском побоище?" (10 мая 1903 г.) ответил: "Виновато русское правительство" (М. Шнейдер, "Лев Толстой и кишинёвский погром", "ЕК", 13 - 10 - 1995 г.). Однако и здесь нужно вспомнить нелицеприятную правду. Трижды в течение трёх месяцев 1903 года Шолом-Алейхем безуспешно обращался к Толстому с просьбой публично осудить погром или хотя бы выразить сочувствие пострадавшим (письма от 27 апреля, 10 мая, 24 июня). К Толстому обращались с подобной просьбой и другие еврейские литераторы. Отказав в публичном сочувствии избитым евреям Кишинёва, Толстой написал письмо корреспонденту Э.Линецкому. Письмо это очень важно для понимания позиции Толстого, поэтому привожу его здесь полностью: "Эммануил Григорьевич, я получил ваше письмо. Таких писем я получил уже несколько. Все пишущие так же, как и вы, требуют от меня, чтобы я высказал своё мнение о кишинёвском событии. Мне кажется, что в этих обращениях ко мне есть какое-то недоразумение. Предполагается, что мой голос имеет вес, и поэтому от меня требуют высказывания моего мнения о таком важном и ложном по своим причинам событии, как злодейство, совершённое в Кишинёве. Недоразумение состоит в том, что от меня требуется деятельность публициста, тогда как я человек, весь занятый одним очень определённым вопросом, не имеющим ничего общего с современными событиями: именно вопросом религиозным и его приложением к жизни. Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишинёвскому событию (Толстой почему-то тщательно избегает упоминания слова "погром" - В. О.), то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение моё к евреям не может быть иным, как отношением к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как и все люди, сыны одного отца - Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших людей евреев. Отношение же моё к кишинёвскому преступлению тоже само собой определяется моим религиозным мировоззрением. Ещё не зная всех ужасных подробностей, которые теперь стали известны потом, я по первому газетному сообщению понял весь ужас совершившегося и испытал тяжёлое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумением перед озверением этих людей, будто бы христиан (Толстой как будто бы впервые в жизни услышал об озверении христиан! - В. О.), чувство отвращения и омерзения тем так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали её делам и, главное, ужаса перед настоящим виновником всего, нашим правительством со своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников (эти слова адресованы через сто лет как бы напрямую Солженицыну, который сегодня с пеной у рта доказывает, что царское правительство не имело отношения к организации погрома 1903 года! - В. О.). Если же вы спросите меня: что, по моему мнению, нужно делать евреям, то ответ мой тоже сам собой вытекает из того христианского учения, которое я стараюсь понимать и которому стараюсь следовать. Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: как можно более в жизни следовать всемирному правилу - поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием - это средство надо предоставить правительству - а доброю жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближним, но и участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учреждёнными правительством. Вот всё - очень старое и известное, что я имею сказать по случаю ужасного кишинёвского события". Если внимательно вчитаться в каждое слово и проследить изгибы мысли автора этого письма, то можно заметить следующее. Во-первых, от Толстого евреи не "требовали", а нижайше просили, умоляли подать свой голос в защиту жертв, и в этом слове проявляется его раздражение. Во-вторых, писатель живо откликался на многие события российской жизни, не будучи "публицистом", сам написал около трёхсот статей, например, "Исповедь", "О современном строе", "Рабство нашего времени" и другие антирелигиозные статьи, в том числе "Не могу молчать!", много обращений, воззваний и прочее. В-третьих, Толстой неискренен, когда вместо поддержки конкретных жертв говорит о братской любви к евреям вообще и таким образом уходит от ответа по существу. Что же касается заключительной фразы письма, то она, по-моему, ставит все точки над "й". Шолом-Алейхем в своём ироническом стиле написал по этому поводу так: "Что касается до Вашего письма к знакомому Еврею, то некоторые места (особенно заключение) для меня совершенно непонятны, и я не смею критиковать его" (10 мая 1903 года). В другом письме к Толстому Шолом-Алейхем снова возвращается к упомянутому заключению: "Забыл в своё время заметить Вам, что основная мысль сказки (Толстого) "Ассархадон" выражена талмудическим учёным Гилелем - что неприятно тебе, не пожелай твоему ближнему. По мнению рабби Гилеля, это есть основание и цель всего Моисеева учения" (24 сентября 1903 г.). На мой взгляд, в последних фразах письма проявилось полное безразличие писателя к страданиям еврейского народа, он как бы ставит жертвы на один уровень с насильниками, рекомендуя евреям "поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой". Выходит, погром произошёл потому, что кишинёвские евреи что-то делали убийцам недоброе, чего не желали себе. В этих словах нет и намёка на осуждение зверств погромщиков, наоборот, звучит теоретическое оправдание насилия неверными поступками самих жертв. 30 октября 1905 года Шолом-Алейхем вновь пишет Толстому ещё одно письмо, но уже после погромов 1905 года: "Но неужели не раздастся Ваш мощный голос теперь, когда позор и беда постигли нашу общую родину, и, больше всех, они коснулись нас, несчастных евреев?!… 6 миллионов евреев в России и около миллиона моих братьев в Америке ждут от Вас хотя бы слова утешения". Семь миллионов евреев не дождались сочувственного слова русского писателя ни после погрома 1903 года, ни после погромов 1905 года. После погромов 1906 года имя Л. Толстого можно найти среди русских интеллигентов, которые подписали обращение с осуждением зверских убийств мирного населения. Однако Солженицын нашёл в воспоминаниях Д. Маковицкого такие слова Л. Толстого: "Не верю, что полиция подстрекает народ (на погромы). Это и о Кишинёве и о Баку говорили…. Это - грубое выражение воли народа… Народ видит насилие революционной молодёжи и противодействует ей" ("1905 - 1906 г. в Ясной Поляне", Голос минувшего, М., 1923, № 3, стр. 26, у Солженицына стр. 403). Эта фраза слишком соответствует мыслям самого Солженицына, и поэтому её достоверность сомнительна. Солженицын не упускает случая, чтобы скомпрометировать писателя, как бы завидуя его славе. В интервью с редактором "Московских Новостей" В. Лошаком Солженицын заметил: "С Толстым у меня в мыслях и взглядах немало разногласий. Но на еврейскую тему у Толстого нет ничего специально написанного. Однако есть изложения разных людей, беседовавших с ним: "Мне Толстой сказал…". А сказал, не сказал - поди узнай. Но и эти свидетельства о Толстом противоречивы" ("Энергия ушла совсем не на то", ЕМ, № 475, 28 июня 2001 г.). В заключение можно вспомнить извинительные слова из Еврейской Энциклопедии, что для Толстого "показательна уклончивая позиция к еврейскому вопросу, обусловленная, возможно, его незнанием реального еврейства" (КЕЭ, т. 7, стр. 504). Но лучше всех сформулировал своё отношение к Толстому наш великий Шолом-Алейхем: "Я не мог себе представить, чтобы величайший человек нашего столетия мог видеть чудовищную несправедливость, ужасающую жестокость, совершившуюся в его стране с несколькими миллионами несчастнейших созданий, моих несчастных братьев, и не выступить со своим могучим словом, которое бы прозвучало на весь мир" (письмо к редактору И. Перперу в статье М. Шнайдера). В некрологе Толстому в русско-еврейском органе "Новый Восход" Шолом-Алейхем писал: "Непосредственно Лев Толстой не сделал для евреев почти ничего или ровно ничего, если сопоставить то, что он сделал, с тем, что мог сделать. Если бы мы должны были ценить во Льве Толстом поборника еврейского равноправия, то мы бы спокойно могли бы сказать, что в его лице русское еврейство потеряло немного. Чувствовалось, да и сам он говорил, что еврейский вопрос для него один из многих, нуждающихся в решении, но более чем второстепенных. Евреев это всегда волновало. Если вспомнить даже не тот величественный пафос, который охватывал Толстого, например, при мысли о страданиях русских сектантов или о практике телесных наказаний, даже не те огненные слова, которые он находил, чтобы бросать их в лицо насильникам всех сортов, если вспомнить лишь то тихое внимание, которое встречали в нем муки бессловесных животных, для жестокой забавы избиваемых человеком, и тут же припомнить, что этого внимания оказалось недостаточно, чтобы сказать в защиту своих еврейских сограждан свое прямое, решительное, могучее слово, то, естественно, становится больно. …Пред общим обликом великого человека, раскрывающегося на сходе его величавой жизни, отпадают частности, становятся более мелкими мелочи, и нет нужды напоминать о том, что Лев Толстой учился языку Библии, интересовался еврейской письменностью и излагал талмудические легенды, что он молчал о Дрейфусе или, вызываемый частными письмами, заявлял - что и без того было понятно, - что он тоже не одобряет преследования евреев. Все это - именно с еврейской точки зрения страшно бледно, когда думаешь о том громадном действии на умы, которое производил Лев Толстой и которое есть необходимый шаг в освобождении еврейства". ("Новый Восход", 1910, № 33, "Вести" 23. 09. 1999). О тургеневском рассказе "Жид" (1847) З. Жаботинский заметил: "Ясно, что автор нигде ничего подобного не подсмотрел, а выдумал, как выдумывал сказки о призраках, - и что выдумал, и с каким чувством нарисовал и раскрасил!" ("Русская ласка"). М. М. Антокольский вспоминал, что когда начались погромы, он просил Тургенева сказать своё слово в защиту жертв, но писатель ответил не скоро: "И что отвечал? Скорее отнекивался: теперь, дескать, не время…" (М. Антокольский, Его время, жизнь, творения и письма, 1909, стр. 860). Свою позицию молчания Тургенев сам объяснял в письме к Е. Колбасину 27 мая 1882 года: "Новое время" заплюёт и уличит тебя в желании порисоваться - или даже намекнёт, что тебя евреи подкупили. Остаётся только краснеть (особенно здесь, в Европе), краснеть за себя, за свою родину, за свой народ - и молчать" (Собр. Соч., 1885, стр. 435). Однако позже И. Тургенев и Н. Чернышевский выступили в журнале "Русский вестник" в числе 48, а затем 108, русских литераторов в поддержку евреев Горовца и Чайкина, которые подверглись издевательствам в петербургском журнале "Иллюстрация" (1858 г.). В том протесте, в частности, говорилось: "В лице г.г. Горовца и Чайкина оскорблено всё общество, вся русская литература. Никакой честный человек не может оставаться равнодушным при таком позорном поступке, и вся русская литература должна как один человек с негодованием протестовать против него". У Н. Некрасова карикатурные "жиды" на бирже уговаривают проворовавшегося русского купца: "Нам вы продайте паи, деньги пошлите в Америку", и советуют купцу "бежать в Англию на катере - к насей финансовой матери". И. Гончаров мельком касается еврейской темы. В письме к великому князю К. Романову он заметил: "Жиды здесь, по своему обыкновению, присосались всюду…. Есть ещё у нас целая фаланга стихотворцев, борзых, юрких, самоуверенных, иногда прекрасно владеющих выработанным, красивым стихом и пишущим обо всём, о чём угодно, что потребуется, что им закажут…. Как бы они блестяще ни писали, никогда не удастся им даже подойти близко и подделаться к таким искренним, задушевным поэтам, как, например, Полонский, Майков, Фет….". В отношении Фета национальное чутьё Гончарова явно подвело: Афанасий Афанасьевич Фет был чистокровным евреем, который неслучайно тщательно скрывал своё происхождение от современников, а тайну велел спрятать в могиле и завещал вскрыть только спустя полвека после смерти. Его приёмный отец, помещик Афанасий Шеншын увёз от мужа беременную Шарлоту Фет, родившую мальчика через месяц по прибытии в Россию. "Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им - Фет", - писал о своей судьбе сам поэт, который всю жизнь переживал своё происхождения и стремился получить дворянский титул приёмного отца (А. Фет, Полное собрание, Л., 1959, стр. 4). Еврейские типы в прозе М. Салтыкова - Щедрина настолько отвратительны, что могли бы спровоцировать погромы (сказка "Пропала совесть", 1869). В "Июльском веянии" Щедрин вывел отрицательные образы эксплуататоров, как русского, так и еврея, назвав их даже одним именем, Разуваевым. Предвидя однобокий подход антисемитов, Щедрин писал: "Кому же, однако, приходило в голову указывать на Разуваева как на определяющий тип русского человека? А Разуваева-еврея непременно навяжут всему еврейскому племени и будут при этом кричать: ату!" Именно так Солженицын и поступает, о русских разуваевых даже и не упоминает! "Имеем ли мы хотя бы приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек…. Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание" (М. Е. Салтыков-Щедрин, 1973, т. 15, кн. 2, стр. 299). Евреи помнили добрые слова Щедрина и возложили на гроб писателя венок из терниев "От благодарных евреев". О чеховской "Тине" З. Жаботинский писал: "Этот анекдот ещё более нелепый и неправдоподобный, чем тургеневский "Жид", настолько пошлый по сюжету, что и двух строк не хочется посвятить его передаче. Где это Чехову приснилось? Зачем написалось?" Этот рассказ Чехов написал спустя семь месяцев после разрыва с Евдокией Исааковной Эфрос, в октябре 1886 года, очевидно, в порядке мести. Он собирался на ней жениться, но Эфрос порвала с ним: "С невестой разошёлся окончательно. То есть она со мной разошлась". В "Тине" он создал образ красавицы-еврейки, внешне похожей на Евдокию, безнравственную и растленную, грабящую своих любовников. Ещё до разрыва он писал другу в начале 1886 года о своей невесте: "Моя она - еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиям - ладно, не хватит - и не нужно" (В. Левитина, "Русский театр и евреи", 1988, т. 1, стр. 225). А ведь Чехов в то время был уже вполне зрелым женихом, и вот такие гадкие слова мог сказать о невесте! Чехов относился к евреям по-барски, снисходительно. Даже про лекаря, который спасал его в гостиницы от приступа, записал в дневнике: "В 1877 году я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провёл страдальческую ночь на постоялом дворе Мойсей Мойсеича. Жидок всю ночь напролёт ставил мне горчичники и компрессы". Есть в этих словах нечто зоологическое, животное, нечеловеческое. В "Степи" Чехов отвёл целую главу этому эпизоду. Он изображает хозяина двора и его жену карикатурными личностями: "длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза", звук голоса - тонкий индюшачий", одежда - "бархатная жилетка с рыжими цветами, похожими на гигантских клопов". У Солженицына были литературные предшественники, у кого он мог учиться своим художественным методам. Герой пьесы А. Чехова "Иванов", которую так любят ставить в России, отвратителен вздорностью и душевной пустотой, будучи в плохом настроении, называет "жидовкой" свою жену, крещёную еврейку, кричит ей: "Замолчи, жидовка!" Жаботинский называл отношение Чехова к еврейству "правдивым безразличием", считал его "наблюдателем, не ведавшим ни жалости, ни гнева, и не любившим ничего, кроме увядающей красоты "вишнёвого сада". Думаю, что Жаботинский пожалел Чехова и не сказал в его адрес тех слов, которые тот заслуживал. Неслучайна многолетняя дружба Чехова с черносотенцем Сувориным, редактором газеты "Новое время", который напечатал рассказ "Тина" и другие произведения писателя. Именно Суворину в 1888 году Чехов предлагает совместно написать трагедию об Олоферне, в которой "хороший полководец погиб от жидовской хитрости". Чехов воспротивился браку своей сестры Марии с Исааком Левитаном, написал иронический рассказ "Попрыгунья" с главным героем, явно напоминающим художника. Левитан увидел в рассказе пасквиль на свой роман с художницей С. П. Кувшинниковой и, оскорблённый, порвал отношения с Чеховым. Чехов отказался написать статью о великом художнике и не заступился за него, когда Левитан получил предписание в 24 часа покинуть Москву, как "некрещёному еврею". А Солженицын всё время подсчитывает, сколько свободно могло жить за пределами "прозрачной" черты оседлости евреев, которых, как Левитана, в любой момент могли выселить из столицы! После смерти писателя в связи с опубликованием в 1916 году некоторых писем выявилось его истинное отношение к евреям, которых он называл не иначе, как жидами, шмулями, жиденятами. В его дневниковых записях так же много оскорбительных фраз в адрес евреев, как и в частных письмах. Вот несколько примеров: "Ежедневно бываю у жидочка гимназиста" (1886), "Блистательный бал с жидовками, индейками и Яшеньками" (1887), "При мне вывелись из яиц маленькие, голенькие соловейчики, похожие на раздетых жиденят" (1888), "Вставка Котельникову о шмулях рискует быть ошикана: половина театра всегда у нас занята авраамами, исааками, саррами…", "…видел необыкновенных жидов в лапсердаках и пейсах" (1894), "Липскеров уже не жид, а англичанин и живёт около Красных ворот в роскошном палаццо, как герцог. Tempora mutatur, и никто не предполагал, что из нужника выйдет такой гений" (1896), "…доктору Хавкину, жиду", "Напрасно Толстой разговаривает с этими шмулями", "И шмули, особенно одесские, нарочно будут задирать тебя, чтоб ты только присылал им опровержения" (1900) и другие. А в письме к своей жене Чехов писал: "Там, в Петербурге, рецензиями занимаются одни только сытые евреи-неврастеники, ни одного нет настоящего, чистого человека" (В. Левитина, "Русский театр и евреи", 1988, т. 1, стр. 225-226, 106). Чехов к месту и не к месту использовал оскорбительные клички, как будто это доставляло ему удовольствие. Нетрудно догадаться, что многочисленные адресаты, с которыми общался доверительно Чехов, понимали его с полуслова. Достаточно также вспомнить такие рекомендации русского интеллигента Чехова: "Надо только помнить про жида, что он жид" (КЕЭ, т. 9, стр. 990), чтобы уже некогда не простить его "интеллигентного" антисемитизма, хотя он и возмущался несправедливостью французов во время процесса по делу Дрейфуса. А ведь именно этому интеллигенту принадлежат слова, которые так любят цитировать многие романтики: "В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли". Или ещё такие слова: "Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически". И это словоблудие не случайно. Ведь и Достоевский при своём крайнем антисемитизме утверждал, что "красота спасёт мир", а Солженицын даже написал опус под названием "Жить не по лжи". Все эти русские писатели не упускали случая пустить пыль в глаза с помощью звонкой фразы, надеясь на забывчивость и глупость читателя, совершенно не соотнося сказанное к своей деятельности. Советская власть как бы стеснялась явного антисемитизма русских писателей и всячески пыталась скрыть наиболее злобные высказывания, либо просто пропуская эти места, или не печатая некоторые произведения вообще. Однако шила в мешке не утаишь, тайное стало явным, когда были опубликованы дневники и личная переписка "великих". На антисемитизме произошла осечка многих представителей русской литературы, по отношению к которой наиболее часто применяли эпитет "гуманная". Эти писатели не представляли себе, что их личная переписка может стать когда-нибудь достоянием всех. В этом отношении помимо упомянутого Чехова особенно интересно вспомнить имя А. Куприна, антисемитизм которого наиболее ярко обнаружился в личной переписке, написавшего про евреев: "А ведь что-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная от времён фараоновских" (Л. Торпусман, Израиль, "Новости недели", 13 июня 2002 г.). Все помнят и цитируют широко известный рассказ Куприна "Жидовка", написанный им по просьбе Шолом-Алейхема после кишинёвского погрома в 1904 году. В этом рассказе, несмотря на кричащее название, действительно произнесены замечательные слова в адрес несчастного еврейского народа. Приведу несколько фраз из этого произведения, уместившегося на двух с небольшим страничках: "Удивительный, непостижимый еврейский народ! - думал Кашинцев. - Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошёл он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своём сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пёстрая, огромная жизнь Рима, Греции, Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далёкой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни их младенчества, не только существует, но сохранил повсюду свой крепкий горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью!… А он, гибкий и бессмертный, всё ещё живёт, точно выполняя чьё-то сверхъестественное предопределение. Его история вся проникнута трагическим ужасом, и вся залита собственной кровью: столетние пленения, насилия, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие…". Кто без волнения может прочитать эти строки, проникнутые состраданием и сочувствием к гонимому народу? Но всё, что было написано Куприным по случаю, оказалось бутафорией, обычной ложью, которая выступала антисемитскими пятнами ещё в ранних рассказах писателя. Ростовщик, узнав о финансовом крахе клиента, отказывает ему в ссуде ("Впотьмах", 1893). "Неутомимость и выносливость зайца-еврея поистине изумительны. Весь день он в непрестанном суетливом движении, бегает с поручениями, обманывает, просит, стращает" ("Заяц", 1895), оба еврейских персонажа - жестокий контрабандист и трус-актёр - крайне отрицательны ("Трус", 1902) - таков Куприн в этих рассказах. Не случайно Куприн под псевдонимом сотрудничал в антисемитском журнале Суворина "Новое время". Сегодня известны многие письма Куприна, в которых он неприязненно выражается по отношению к евреям: "Но А. Я. (Анна Яковлевна Малкина) поступила, как форменная жидовка" (в письме к Л. И. Елпатьевой); "Ты же дурень, если останешься в Киеве, то так и останешься тем гоем, которого жиды не принимают в субботу и которому платят по 20 коп." (к М. Н. Киселёву); "А Чуковский - сволочь, гавно, одесский грязный жид…" (к Ф. В. Батюшкову); "Житомир - это тот же Петербург. Только здесь Флексер, Дымов, Дм. Цензор, Свитский, Минский, Фруг, Шолом Аш, Блок и Городецкий Лихонин - занимаются факторством, продажей старых штанов, сводничеством и мошенничеством" (к И. А. Бунину). "Кровь - это самая главная суть животного, а христианин "гой" считается у евреев нечистым, чуть ли не на следующем месте в последовательном ряду нечистых: труп, свинья, собака.

Часть 3 - Горемыкинская Россия
Часть 5 - Близнецы - Братья