Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

Пасхальный визит

- "Предьявитель сего - человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах".

- «Вы стоите на самой низшей ступени развития, - вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе... вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества.» (с)

Самолет из Чикаго приземлился на Святую землю ровно в 17:25. Мы стояли, обмирая, в зале ожидания. Мы потели. Температура воздуха была не высока, но мы потели. Софа утирала лицо, я нервно поддергивал рукава рубашки, с тестя просто текло крупными каплями, - и одна лишь Буся искренне веселилась. В толпе встречавших, радостно гомонивших на двадцати языках, она стояла в первом ряду. В руках она держала самодельный плакат на русском языке. На плакате было написано синей гуашью, неровным детским почерком, с зачеркиваниями и двумя исправленными мною грамматитческими ошибками:
«Привет мичиганской мафии от иерусалимских придурков!»

Она трудилась над плакатом всю ночь.

«У нас в Мичигане...» - произнес с акцентом по-русски старик справа, тряся академической ермолкой, и укоризненно отошел в сторону.

Я посмотрел на часы. В моем сознании взвыли винты, самолет совершил пробежку по асфальтированной дорожке аэропорта имени Бен-Гуриона и замер. Под солнцем Юга шелестели ненавидимые мною пальмы. Дядя Миша Чикагский приземлился. Тесть пригнулся. Я встал навытяжку. В ушах моих грянул неслышный гимн.

В 18:00 распахнулись двери зала встречающих. Первой из помещения таможни выскочила какая-то американообразная старушенция, юркая, как мышь, заметалась в белых штанах по залу и с криком вернулась обратно. Мы вздрогнули. За гулкими, самораздвигающимися, металлически отсвечивающими дверьми послышались крики и невнятная ругань. Взвыла сирена скорой помощи. Кого-то понесли.
- Кой черт, бога-душу-мать, это опять Он, - прохрипел тесть, согнувшийся в позе дискобола у Фидия. Я мельком посмотрел на него, и тут же отвел взгляд. Напряжение достигло наивысшей точки.

Мы услышали удар. Потом ещё. Взрыв явно негативных эмоций за стеной. Толпа встречающих притихла.
Задрожав, стены раздвинулись. Грянул туш.
Туш – это проклятье сопровождает нас всегда. Нет приезда Большого босса (как он себя называет), чтобы нашу с ним встречу не сопровождал туш. Или аргентинское танго.
Прчем танго – всегда одно. Дядя Миша не отличается разнообразием. То самое, полузабытое, ещё предвоенное танго – а может, и не танго вовсе, может, оно лишь приснилось ему на жестких одесских нарах пятьдесят второго года, под громовой аккордеон, гитару и скрипку, голосом Аркадия Северного:
- В далекой солнечной и знойной Аргентине,
Где небо южное сияет, как опал...

Из дверей на нас шагнул абсолютно седой старик.
Всего лишь год назад он явил себя в образе Бени Крика, в белом жилете с золотой цепочкой, в соломенной, сбитой набекрень шляпе, в полосатых штанах.
Не было ни шляпы, ни золотой цепи. Штаны, впрочем, кажется, были те же. На плечах его болталось странное лоскутное одеяло грязно-белого цвета, отделанное красной каймой. Вместо шляпы голову его венчал пробковый шлем, который носят в джунглях европейцы, но взор потух, походка была шаркающей, и чуть заметно при ходьбе он опирался на черную тросточку.

Впрочем, когда он приблизился, мы заметили в его глазах тлеющий огонек. Огонек в глазах – это все, что осталось от прежнего Дяди Миши...
Я судорожно вздохнул.
Плакат в руках Буси чуть приспустился.
Старик, отыскав нас глазами в толпе встречающих, на мгновение замер. Потом обильно харкнул на пол и рысью припустил к нам. Тросточку он держал наперевес, как красноармеец – штык от винтовки Мосина.
Мы инстинктивно отшатнулись, но старик был уже среди нас.

- Видение! – кричал он непонятно. – Всё те же сны! Поднимите же склоненные головы, о неразумные отроки!
Мы подняли головы и отшатнулись вторично.

Следом за чикагским гостем четверо служителей с натугой катили черный полированный гроб на колесиках. Колесики визжали, гроб вихлялся.
- Я! Это я! – кричал обезумевший старик. Седые власы его крутились вкруг главы его, как нимб, и застиранное одеяло билось по плечам. – Гришаня, узнаешь ли ты брата Мишу?? Ах ты, черт...
Он отшвырнул тросточку и сграбастал тестя хищным движением рук. Толпа вокруг ахнула и отшатнулась.

- А ты! Ты!! – закричал он со слезами в голосе, взглянув на меня. – Ты, костеривший меня при всем честном народе за недочитанность! Понимаешь ли ты, скотина, КАКАЯ честь выпала на твою утлую, скучную долю? Ну-ка, крикнем дружно: нафиг нужно! Идьёт, ты понял?!

Я всё понял. Я, ничтоже сумняшеся, один из всех родственников Дяди Миши по обе стороны океана могу определить четко, что в каждый конкретный момент желает высказать бунтарская, нежная, червленая сущим золотом мятежная его душа, какие намеки нам готовят её неведомые загодя ассоциации.

Да, я понял всё. Мысленно забыв о толпе встречавших, забывших о своих визитерах и оживленно снимавших нашу живописную группу на фото и видео, я окинул взором его одеяние. Одеяло упало на мраморный пол. Золотой зуб во рту гостя ходил вверх-вниз, как зоб голодного пеликана.

- Скажи! Скажи! Скажи!! – кричал безумный старик, тыча волосатым пальцем вниз, туда, где валялось стеганое одеяло с криво пришитой красной оторочкой. Софа принялась доставать из сумочки успокоительное, полузадохшийся тесть, вырываясь из могучих объятий брата, прохрипел: «я же говорил – загодя заказать неотложку!» - но молящие, слезящиеся, голубые глаза смотрели на меня в упор, и я приосанился, и голосом, который я попытался вознести над толпой, как набат, проревел, как в вату:

- В белом плаще с кровавым подбоем...

- Аа-а-а-а-а! – заорал Дядя Миша, захохотал, запрыгал, поднимая большой палец. – Это пяяяять! Он понял, он понял!! Теперь он не будет говорить, что я – неначитанный, убогий старик с двадцатью миллионами в кармане!.. Это – пяяяяяять...

- Да, представление свершилось, - говорил я, тычась ему в плохо выбритое лицо. – Вы-таки осилили Булгакова.
- А спасибо? – тревожно спрашивал старец, звучно чмокая меня и подставляя волосатое ухо. – Ась? Спасибо ты забыл?
- Спасибо! – кричал я в заросшее шерстью ухо, пытаясь вырваться. – А гроб – зачем?

- Это – моя смерть. – Уже более спокойно отвечал он. – Я так стар, немощен и болен, что не уверен, что после визита к вам вернусь домой. На всякий случай я купил хороший гроб. Пусть меня в нем и похоронят в святой, - он вытер глаза кулаком, - земле. Типа – я, можно сказать, пришла навеки к вам поселиться. И только скажите, что нет.
-Ну почему же, - забормотала Софа, - мы будем очень рады... только вы ещё вполне молодо выглядите, ей-Богу, к чему эти разговоры о смерти...

- О-ля-ля! – вскричал старец, восторженно отпрыгнув от племянницы и обращаясь к толпе посторонних встречавших. – Слышали?!

- Э-э-э... – сказал я. – Умереть и быть похороненным в Святой земле – это хорошее начинание, между прочим. Но ведь гроб-то – католический?..

На черной полированной крышке желтым пламенем горел огромный, украшенный бриллиантами, золотой крест.

-А черт его знает... – помолчав, ответил родственник. – Я, точно, купил его у епископа Чикагского. Дай, думаю, куплю - красивый такой. И прочный. Тот сперва – ни в какую. Так над своим гробом трясся, как будто это собственный его гроб... Ну, я доплатил, сколько следует, - он и сдался. Я ещё пятьдесят тысяч пожертвовал на этих... католиков-бедняков, так он совсем разомлел. В конце-то концов, мне что - сильно большая разница, в каком гробе меня похоронят? Нехай будет католический. Я что, от этого католиком стану?
- А... – задохнулась моя жена, – пятьдесят тысяч? Пятьдесят тысяч чего?
Мощный старик тут же заметно разозлился.
- Ну, чего, чего... – забормотал он, глядя на племянницу исподлобья. – Ну, не пятьдесят же тысяч старых галош. Кажется, понятно. Долларов, конечно.

- Это не твои доллары! – вдруг завизжал он, наливаясь кровью. – Это ты их заработала? Что ты мне намеки разнообразные строишь? Я вам не их завещаю! Я вам в завещании отпишу, что завещаю! И чтоб я так жил, как хоть какой-нибудь адвокат подпишет тот мой мат, который я вам в завещании завещаю...

- Дядя Миша, - прервал я тягостную семейную сцену. – Солнце склоняется. Мессир, нам пора.

- Да, натурально... – забормотал старец. – Совсем забыл. Веди меня, о бедный сын Тумы. О дочь моя, дукаты, – и так дальше... Видишь, как я хорошо изучаю за-ради тебя классическую литературу.

Я видел. Но Софа категорически отказалась везти гроб с собой в Иерусалим. Дядя Миша брызгал слюной и потрясал кулаками, и в конце концов мы сошлись на том, что изделие пролежит до предполагаемого отъезда чикагского гостя в камере хранения при аэропорте. Я скучным голосом выразил сомнение в том, что он пролежит там до конца визита, потому что бриллианты – во-первых, и золото на кресте – во-вторых. Дядя Миша с энтузиазмом согласился и тут же предложил прикончить его на месте – хотя бы в виде дуэли. Он вытащил из-за пояса какую-то металлическую штуку, в которой я не без удивления признал японский кариган... или хариган... или как это оружие бесшумных ниндзя называется, - причем Дядя Миша хвастался на весь аэропорт, что это совершенное орудие убийства ему подарил председатель общества якудза острова Кюсю, имя которого, к сожалению, вслух произносить опасно, но которое, тем не менее, весьма славное имя, смею вас уверить, - и мы поверили ему на слово, и втащили его за собой в автомобиль, оставив гроб с бриллиантами позади, в распоряжении стоявшего навытяжку офицера полиции, - и с места рванули в Иерусалим на скорости сто двадцать, как будто нас преследовали по пятам все ниндзя островов Кюсю, Хоккайдо, Сикоку, а также Гонконга одновременно.

По дороге дядя Миша развлекался как мог: отбивался от нас ногами, вопил нецензурные выражения на китайском языке, которым владел очень плохо и даже путал его с японским, вытаскивал харриган и пытался швырнуть его в окно мирно проезжавшего мимо нас в районе Петах-Тиквы кортежа правительственных автомашин, застрявших в пробке, порывался достать из чемодана гигантский, черный гуттаперчевый фаллоимитатор, который привез в назидательных целях, - и мне, не отрывая взгляда от дороги, приходилось его успокаивать, вклинивая в вопли родственников два-три уютных оборота на родном для гостя местечковом идиш, - тогда гость на пару минут умолкал, как комиссар, снявший на минуту пыльный шлем и стукнутый в ту же минуту по голове английским цилиндром.

- Вы повторяетесь, дядя Миша, - устало бубнил я, не отводя глаз от трассы. – Этот... м-м-м... митатор вы привозили уже в прошлый раз. Не показывайте его Буське, спрячьте его, прошу вас...
- Она узнает об нём и без тебя! – вопил почтенный старец. С улицы – с подворотни – со школы – с твоего компутера, в конце концов, узнает она об нем! И лучше раньше, чем позже! Лучше пусть она узнает об нем от старого, мудрого еврея родом с-под Одессы и с десятилетним стажем подпольного советского миллионера, чем она узнает об нем от своих невежественных, своекорыстных друзей на стезях жизни или с-под порнографической литературы – ты согласен, поц?!

Я не был согласен, и дядя Миша со свистом рассекал уже воздух над моей головой корсиканским кортиком с вьющейся змейкой по рукояти серебряной ленточкой, с надписью «Г-ну М. в день его семидесятилетия – от Коза Ностры города Милано», и Софа кричала Бусе, чтобы ребенок прикрыл глаза и не смотрел на это чудовище, - и тесть кричал, что он не знал, что его родной старший брат так опозорит семью, и в оглушительном гвалте мы въехали в Небесный град, и подъехали к нашему дому, и машина, наконец, остановилась.

Дядя Миша, опираясь на тросточку - нет, даже тяжело на неё припадая – вошел в лифт, и мы вознеслись в квартиру.

Таким было начало Первого Дня Пребывания.

...Войдя в квартиру, он тут же бросился к окну и шумно поприветствовал выглядывавших из всех окон соседей. Он радостно махал рукой. Он яростно колотил тростью по подоконнику, оставляя в нем вмятины. Он убежал в детскую комнату, где, к восторгу детей, стал рвать зубами огромный черный чемодан, доставая привезенные из Чикаго подарки. Он походя подхватил моего внука – нет, просто вырвал его из моих рук – и с воплем «Плюти-плют!!!» подкинул его под потолок. Молодая мать истошно закричала, но, к нашему удивлению, младенец вовсе не испугался, а завороженнно уставился на родственника... на своего двоюродного прадеда... и вдруг заулыбался, - чего с ним не было последние трое суток, так что мы уже начинали было волноваться.
Двоюродный прадед влепил младенцу отличный звонкий поцелуй, вернул внука мне на руки, и тут же забыл о нем, устремившись терзать гигантский свой чемодан.

- Подарочки?! Все бедные родственнички любят подарочки! Если ты такой умный, то почему ты такой бедный? - как сказано в анекдоте... Вот вам подарочки! – и старец театральным жестом выкинул на пол какие-то целлофановые сумки. Я боком, как краб, брезгливо приблизился к рассыпанным по полу пакетам, Софа выражала на лице отрешенное выражение, и лишь Буся, визжа, стала рвать целлофан, вытряхивая на пол каких-то диковинных кукол с электропроводкой, резиновых осьминогов с подогревом и – я с удивлением констатировал это – натуральные девичьи бархатные платья века так восемнадцатого, шитые по борту шелками, бисером и жемчужинами.

-Пришлось доплатить кое-кому, - небрежно махнув рукой и чуть задыхаясь, сказал сидевший на полу в позе лотоса гость, - сперли из запасников Лувра, но это неважно: глядите, как счастлив ребенок!

Ребенок был счастлив.
У меня слегка помутилось в мозгах, я тряхнул головой и, не уточняя доскональности вышеприведенного факта, пригласил гостя отобедать, чем Бог послал.

Гость сел на кухне. Он был великолепен. В белом пиджаке, в святом воздухе Святой земли он оживал на глазах. Он расцвел. Он распустил ремень на брюках и дружелюбно подмигнул молодой нашей, разведенной соседке Алле, прибежавшей шпионить по наводке нерусскоязычных соседей.

Дядя Миша благожелательно налил соседке стакан кашерной водки-пейсаховки, отправил себе в рот хороший кус фаршированной рыбы, и стал рассказывать о своей жизни.
Честно говоря, я загодя вооружился самопишущей ручкой и листом бумаги...

...Нет сил воспроизводить на бумаге всё то, что он изрек в те часы – как нет, впрочем, и никаких сил ходить за ним хвостом с блокнотом и карандашом в руках, записывая то, что он изречет – ибо изрекает он ежеминутно, и всё изреченное имеет вполне конкретное отношение к тому или иному периоду его нелегкой, немолодой жизни.

Из эпохи советских древностей:
- Когда я жил в Одессе в тюрьме в пятьдесят втором, то вдруг наступил Песах. Наша Пасха, то-есть. Так шо же вы думете – днем мне выбивали зубы и отбивали легкие у следователя, и я харкал кровью, а вечером мне в камеру начальник тюрьмы сам торжественно вносил мацу на белой салфетке. Начальнику тюрьмы хорошо заплатили. И я делил мацу среди и между всеми однокамерниками заместо хлеба. А вот следователю эти болваны не догадались заплатить вовсе. Да-с, парадокс. Господин историк, обратите внимание. Как вы объясните этот абсурд?

И из современной американской эпохи:
- Лежу я на Грэйси. Очень смешно. Детям не слушать, не читать, а просто спать. Да-с. Оба плачем. Обратите внимание: ей тридцать пять лет, - мне, как вы знаете, восемьдесят три. Она хочет ещё, а я не могу вообще.
...Так, знаете, мне присоветовал внук Аль Капонэ купить зеркала. Ну, купил я зеркала в Пентагоне. Почему в Пентагоне... А я знаю? Они лучше блестят. Там Страшный суд отражается, наверное. Они же военные, атомщики... Ну, ладно. В общем, лежу я на Грэйси перед зеркалами.
Утром разницы я не ощутил. Разницу ощутил этот гад, Грэйсин любовник, Черный Фюрер – он мне зеркала устанавливал, он же ночью и подглядывал - даром я, что ли, плачу ему деньги? Я думал – если этот ниггер будет подглядывать, то, может, Грэйси не будет плакать?
Черта с два.
Зря им избирательные права дали, вот что.

И из эпох вообще, и без эпох, и просто так. И все отчего-то с сексуальным оттенком:
- Мне донесли охранники с моей дачи в Иллинойсе, что там Черный Фюрер имеет мою жену летом прямо во дворе по утрам - на моих дровах. У меня камин, у меня дрова... Дача же! Я прилетел спецрейсом в Иллинойс и тихо зашел в дом. Всю ночь сидел на чердаке. Кипел про себя, понимаете: мой дом! МОИ дрова! На моих, понимаете, дровах!..
Утром вышел – господи боже мой, какая чушь... Это же – НЕ МОИ дрова!
Пришлось дать ему прибавку к жалованью.

...Подарочки? Опять подарочки? Да, и тебе есть подарочек... - Старик, кряхтя, поднял с пола свою тросточку. Эта палка – тебе... да.
Палка была тоненькая и легко складывалась на четыре части. Это было совершенное орудие убийства, изготовленное я уж не знаю где: на вполне официтальных серийных заводах Форда в Сан-Франциско, или на подпольных фабриках негритянских районов Нью-Йорка с небрежным клеймом «Маде ин Харлем. Блэк Фюрер, зе директор оф зе компани «Дияда Миша».
В складывающейся вчетверо тросточке помещалось острое, как зуб тигровой акулы, восьмидюймовое лезвие.

- Этим лезвием, – оживленно говорил дядя Миша, - знаменитый Меир Ланский, мой старинный и, к сожалению, уже покойный приятель, зарезал в шестьдесят седьмом одного конкурента – лидера ирландской мафии во Флориде... Тот позволил себе одну неудачную антисемитсую шутку в кругу ближайших приближенных. – И шо вы думаете? Через два дня его-таки нашли в постели совершенно хладным трупом. Я сам с величайшим наслаждением прочел по нему Каддиш.. Итак, эта тросточка – тебе.

Я, бормоча благодарности, бережно принял тросточку.

Соседка Алла, ни на что не обращая внимания, низко склонившись над тарелкой, истово уписывала тройную яичницу-глазунью с ветчиной.
Я знал, что Алла – бесплатная и совершенно добровольная осведомительница контрразведки. Я подмигнул чикагскому гостю, вальяжно раскинувшемуся на кухонном табурете. Тот не повел веком, но понял всё. Он надел пробковый шлем из джунглей.

- Кстати! – вскричал он оживленно. – Вы, милочка, тут вот трескаете бесплатную буженину и полагаете, что трескаете ветчину. Ведь так?
Алла промычала, что она типа да. Полагает, что ест ветчину.
- Так возрадуйтесь! – радостно вскрикнул Дядя Миша и всплеснул сухими старческими ладонями. – Вы не ветчину трескаете. Вы имеете представить, ЧТО вы трескаете позаправде? Нет? Так я вам скажу. Вы будете рассказывать это своим внукам, если они у вас ещё будут – в чем я лично, между нами говоря, сомневаюсь.

- Это не ветчина, милочка, - он понизил голос до конфиденциального шепота. – Примерно три месяца назад я зарезал одного итальянца... главу мафии в Сан-Диего. Уж больно плохо он, понимаете, отзывался о нас, - ну, вы поняли. – И посему то шикарное блюдо, которое лежит перед вами и которое вы уплетаете за обе щеки и за милую душу - это итальянец. Его филейные части, точнее. То-есть, вы проиграли со смаком: это – не ветчина. Это – буженина. Я привез её с собой. Она дорога мне, как память. На таможне согласились... А вот вы – жрете, как свинья.

И со вздохом облегчения откинулся на спинку стула, воздев брови.

Соседка пыркснула в коридор, зажимая рот руками. Дядя Миша рассмеялся, как младенец.
- ...Что? Что ты там бубнишь? Какой член? Искусственный? Да. Привез. Правильно, ты его видел. Конечно, искусственный. Полагаю, ты не рассчитывал встретить где-нибудь здесь поблизости настоящий?! У кого ты рассчитывал его встретить, идиот?! Разве что у тебя самого... Да и то не уверен. Ась?! Конечно. Да... да. Ребенкам совершенно излишне его наблюдать, вы оба совершенно правы. Я и привез его сюда с одной-единственной патриотической целью: сделать на Святой земле с него слепок. Подписаться под слепком и представить его в ваш Национальный музей. В отделе археологических находок бронзового века. В рубрике «Наш ответ антисемитам». Что, нет такой рубрики?.. Ну, там вы сами разберетесь, кому его представлять... Да.

Таков был первый день Явления.

Сегодня к полудню дядю Мишу увезли в древний филистимский, средиземноморский город Ашдод. Название этого города выучить он не может, и упорно зовет его вот уже все полтора десятка лет нашего пребывания здесь - – Пиздок.
«Когда, в конце концов, я посещу Пиздок? Я же совершенно здесь беспомощен, и вы пользуетесь этим, мракобесы...»
Мне надоели его крикливые жалобы и старческие слезы, я стукнул по столу, и Софа от удивления сдалась.
Сегодня его повезли в город воображаемых им фаллических символов.
Завтра он вернется.

Перед самым отъездом мы накрыли стол. Дядя Миша, чавкая, кушал кашерную мацу и закусывал её некашерной буженинеой из филейных частей своего итальянского недруга. Моя семья с ужасом глядела на него. Я глядел на часы.

Вдруг он оторвал ложку от стола и, опустив на руки большую свою, седую голову, сказал:
- Я ведь, собственно, чего приехал?
Я ведь, собственно, приехал для того, чтобы на всякий случай попрощаться. Я навел тут на всех шухер, да. Мне восемьдесят три года. Это потому, что я думаю – больше я вас уже не увижу.

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад