У меня есть такая знакомая -
Вера Дерпт. Такой тихий ангел с девяносто третьего года. Я имею
в виду - с девяносто третьего года мы с ней общались, потом наступил
перерыв лет в десять, но все равно - тихий ангел. Именно как в поговорке
- кто-то что-то сказал - и тишина; тогда говорят - тихий ангел пролетел.
Так в классические времена говорили, и это - про нее.
Свежеиспеченными репатриантами/иммигрантами мы были. Она - такая
миниатюрная девочка, улыбчивая, тихая, глаза совершенно удивительные.
Щурилась - как будто тебя насквозь видела. Домашняя такая. Щурясь,
улыбалась. При этом - по-доброму. Мы жили неподалеку. У нас район
такой был - репатриантско-иммигрантский.
В гости друг к другу ходили. Муж у нее был - такой суровый бородатый
мужик, мы как-то с ним и не общались даже. Так только - беру Софу
и Димку, еще тогда маленького, девять лет ему было, - и после рабочей
недели идем к ним. Тогда еще мы не были ни историками, ни программистами.
мы тогда только приехали, полы мыли. В подъездах. И в безоружной
охране работали. Уставали очень. Но это как у всех, на это нечего
жаловаться. После пахоты нужно было какое-то человеческое участие,
от таких же как мы. Иврит я знал, я его еще в России учил, я и другим
переводил - тем, кто его нигде еще не учил, а сразу приехал; но
поговорить все же тянуло на другом языке. На знакомом с детства,
вы понимаете. На субботу мы к ним ходили, что ли, не помню. Она
готовила отлично. Мальчик маленький, сын ее Сережка, вокруг бегал.
Толстый такой. Она смеялась, радовалась, подавала пироги-твороги.
Гостям радовалась. Я же говорю - домашняя такая. Мальчик пыхтел,
прыгал вокруг мамы, смешно так, как бегемотик.
Маленький такой. Вера, говорю, вот, смотри - защитник растет. В
армию пойдет, нас защищать будет. Она смеялась. И муж, мрачный,
бородатый, посмеивался, тихо так только - гхы,
гхы. И снова замолкал. А она подавала
пироги-твороги на стол, и все щурилась-улыбалась.
Ничего особенного.
В девяносто четвертом она стала, как мы все стали, устраиваться.
Не спеша, как и все мы. Она познакомилась с бородатым Иосифом. Знаете,
который самолет в семидесятом году хотел угнать. Детское подполье
и смертные приговоры. Полюбопытствуйте, кто хочет. А может, и не
надо, никому эти преданья старины глубокой уже на фиг
не нужны. Читал в детстве (мне восемь лет было, читать уже научился)
- бандиты и террористы, враги народа, и праведный гнев, и дамоклов
меч советского народа воссиял красным лучом возмездия. Потом, когда
в лицо познакомился, уже здесь (а где мы могли познакомиться? я
там с ним не сидел) - ничего бандитского не увидел. Наоборот. Но
это уже дискуссии, а я не хочу сейчас дискуссий. Вышку дали бородатому
Иосифу, короче. Выжил в лагере, да. Это всем известно. В самолет,
когда оттрубил свои двенадцать, замененные с вышки, охранники его
на руках вносили: весил меньше, чем моя дочка сейчас весит. Хрен
с ним, с Иосифом, я сейчас не о нем. Так - смежная тема.
Он был идейным. Он на своей земле хотел жить. Он прилетел сюда,
отдышался, походя женился на такой же, как он, и почти сразу решил - газету
организовать. Безо всякой злобы и яду газету, без проклятий и соплей. Он верующий. Но все равно оппозиционером как был, таким
он и остался, как в песне. Как там, так и здесь. На него косо смотрели
и справа, и слева, хотя уже в ЦК одной партии состоял. Маргинал,
одним словом. Газета на разные темы писала, и Вера наша стала вести
там кулинарную колонку. Она здорово готовила. С Иосифом познакомилась,
и меня по соседству с ним познакомила. Страна манипусенькая,
мы тут все соседи. Смертники, хвастуны, урки,
идейные бандиты, профессиональные стукачи на три фронта, писатели,
поэты, святые, раввины, атеисты, осведомители, гении, ничтожества,
подонки, таланты, наркоманы, бьющие в барабан бессмертия посреди
тьмы этого мира.
Вот вся эта команда у него в еженедельнике и писала. Левые, правые,
атеисты и религиозники, смотри выше по тексту, ведьмы мы али не ведьмы,
патриоты али нет. И я. Она меня за руку взяла раз - и привела к
Бородатому-почти-пророку. Хотя это я физдю,
он никогда пророка из себя не изображал. Это я иногда не по-хасидски,
забыв, откуда ветер дует, из себя что-то корчу. А он в камере смертников
сидел. Он ничего не корчит. Смешно было бы корчить, в такой камере
отсидев.
Она, Вера, за руку меня привела: Иосиф, это вот - Мишка. Он из Ленинграда.
Привет, Мишка. Я - из Риги. Очень приятно. Пиши. Если можешь.
И я стал писать. Это было первое печатное место, где я стал писать
- и вдруг увидел свои мысли в прессе. Напечатанными. С моей фамилией
под. Ай.
Про негров, индейцев, армян, про бабушкины сказки, про Махно и про
самое холодное из всех чудовищ. Про сына, оставшегося там, про жену,
со мной живущую здесь, про папу-маму, про арабов, про свои встречи,
про писателей и стихотворцев. Которые сияли
как Полярная звезда во льдах нового палеолита. Про всё и про всех.
Я наслаждался. Я впервые в жизни увидел.
что можно писать не в стол. Бородатый смертник
много удивлялся, иногда морщился, иногда начинал бродить по кабинету,
со скрипом тер сухие ладони друг о дружку. Удивлялся: я об этом
ничего не знал; но у меня же всего образования - три класса и два
коридора. Пиши.
И я снова писал. И он говорил - а знаешь, если бы я был не я, то
есть не мое имя, которое ничего не значит для Всевышнего, но много
значит для долбоебов, сидящих в креслах, - то газету закрыли б в два
счета. За провокативность. Которую
ты вносишь. Пиши. Про негров, про белых.
Про китайцев. Про черта в ступе. У тебя получается, хотя я во всем
этом ни черта не понимаю. У меня ведь образования - три класса и
два коридора. Пиши.
И я писал. И с каждым моментом чувствовал себя свободнее и свободнее.
Как беляевский Ариэль - порхнул в воздух
над Мадрасом и в Лхасу полетел на своих
двоих, типа того. И за все я должен был благодарить Веру; но о том,
что должен ее благодарить, я забыл. И не благодарил, а просто улыбался
при встрече. В городе, в нашем репатриантско-иммигрантском
районе, и на заседаниях авторского коллектива. И она улыбалась и
щурилась в ответ. Ей не нужна была благодарность, вы понимаете.
Она просто за меня радовалась. А я передавал привет ее бородато-угрюмому
мужу и толстому мальчику - сыну.
А потом мы прекратили общение лет на двенадцать. Так бывает, и никакой
обиды тут никому ни на кого нет. Просто разъехались в разные районы.
И всё. Некоторые авторы стали научными сотрудниками при университетах,
и уже писали толстые монографии, и сам Солженицын их цитировал;
а некоторые так и остались в быту уборщиками чужих подъездов, а
некоторые - как были еще в России, так и тут - остались просто сумасшедшими.
Дипломированными в дурдоме или без, как
в Одессе говорят.
...Иногда я вспоминал ее смутно - потому что редактор по ее наводке
сказал как-то - а ты собери статьи из еженедельника, обработай и
давай, мы тебе книжку издадим.
И издали. И вторую книжку, и третью, и четвертую, и уже меценаты
нашлись, и на церемонии приглашать стали, и премиями награждать.
И каждый раз в мозгах - смутно так, эхом - отдавалось: Вере спасибо,
это она меня за руку привела.
Но каждый раз все глуше и глуше.
Вот прошло полтора десятка лет, и настало сегодня, и мне позвонил
бородач из камеры смертников, и сказал (это было сегодня)
:
Ты придешь? Ты должен одеться в смокинг и вручать премии за этот
год так, как тебе самому в том году вручали. От имени тех, прошлогодних.
И Вере, кстати, выразишь соболезнование, пусть запоздалое.
С чем соболезнование, спросил я, но там уже повесили трубку.
А через минуту снова позвонил телефон, и звонкий молодой голос,
почти забытый еще лет десять назад, сказал: Мишка, это я. Ты приходи
сегодня, приходи обязательно; привет, кстати, а как ты? Я тебя давно
не слышала, лет десять, а то и больше... а у меня все уже ничего.
Только соболезнований не надо, пожалуйста... я не могу больше.
Каких соболезнований, ошеломленно спросил я. Верочка, как я рад,
а что случилось?..
И, клянусь, в этот момент у меня в голове пронеслось имя, прочитанное
в газетах еще летом, пронеслось метеором, ни с чем не соотнесенное
имя, и снова забылось, и снова выскочило, как чертик из коробки:
Сережа Дерпт. Сережа Дерпт. Толстый мальчик.
Мишенька, сказала она, у меня сын в Ливане
погиб, он был врачом. Еще в августе... ты не слышал? Прости, Мишенька...
Но ты приходи.