Дэниэл Голдхаген.
Ревностные поподручные Гитлера.

(Hitler’s Willing Executioners:
Ordinary Germans and the Holocaust)

Перевод на русский Игоря Островского
  
       
 

Глава 1

 

Новый взгляд на проблему антисемитизма:

Основы анализа

  
       
       

Коль скоро речь идёт о немецком антисемитизме, многие люди склонны исходить из молчаливых допущений о немцах в период до и во время нацистского режима, которые нуждаются в более пристальном рассмотрении и, в конце концов, в пересмотре. Имеются в виду предположения, из которых никто не стал бы исходить, если бы речь зашла, например, о какой-нибудь бесписьменной азиатской культуре или о Германии XIV столетия. Но дело выглядит уже иначе, если предмет рассмотрения называется «Германия в XIX и XX веках». То, что принимается в качестве само собой разумеющегося, можно сформулировать следующим образом: немцы были более или менее такие же люди как и мы сами. Точнее говоря, они соответствовали тому идеализированному представлению, которое мы охотно примеряем на себя: разумные и трезвые дети Просвещения, свободные от власти «магического мышления» и твёрдо стоящие на почве «объективной реальности». Они, как и мы, относились к типу прагматически мыслящих  людей, которые однако порою руководствуются иррациональными побуждениями, коренящимися в ненависти, в экономических неудачах, или в таких общечеловеческих пороках как властолюбие или гордыня. Но всё это для нас понятно и как источник иррационального поведения нам знакомо; это не противоречит тому, что мы согласны считать характерным для человека.

Однако имеются известные основания, чтобы усомниться в этих допущениях. Это установил ещё в 1941 г. один американский педагог, изучавший школы и молодёжь нацистской Германии. Национал-социалистская школьная система, - утверждал он, - «воспитала в нацистской Германии поколение человеческих существ, настолько отличающееся от нормальной американской молодёжи, что простое академическое сопоставление кажется тут неуместным и всякая оценка нацистской системы воспитания представляется чрезвычайно проблематичной».1  Чем же обосновывается господствующее мнение, что немцы периода нацизма были похожи на нас? Не следует ли нам для начала убедиться в том, что наше представление о самих себе и в самом деле возможно перенести на немцев образца 1890, 1925 и 1941 годов?  Мы признаём тот факт, что бесписьменные народы верят в то, что в деревьях могут обитать добрые или злые духи, имеющие власть над на материальным миром. Равным образом, не сомневаемся мы и в том, что атцеки считали человеческие жертвы необходимыми для того, чтобы гарантировать следующий восход солнца, или что в Средневековье евреи считались посланниками сатаны;2  отчего же мы неспособны поверить в то, что многие немцы двадцатого столетия  имели взгляды, представляющиеся нам совершенно абсурдными и что они, по крайней мере, в одном отношении, руководствовались «магическим мышлением»?

Что мешает нам взглянуть на Германию с точки зрения антрополога, изучающего духовный мир малоизвестного народа? В конце концов, речь ведь идёт об обществе, совершившем преступление чудовищного масштаба – Холокост, чего никто не мог предвидеть и что никем, за некоторыми исключениями, не считалось возможным. Холокост представляет собою в истории человечества радикальный разрыв со всеми прежними формами политической жизни. В нём проявились модели поведения и ориентации, полностью противоречившие основам современной западной цивилизации, Просвещению, христианской и светской морали и нормам поведения, принятым в современных обществах Запада. Всё это неминуемо ставит нас перед вопросом, не следует ли нам при изучении общества, совершившего до того непредставимое, усомниться в исходной предпосылке о том, что это общество было подобным нашему. На самом ли деле разделяло оно нашу целесообразно-прагматическую ориентацию, определяющую научные и популярные представления о нашем обществе? Исследование этого вопроса показало бы, что хотя многое в Германии находило свои параллели в нашем обществе, но одновременно германское общество в существенных пунктах фундаментально отличалось от нашего. В особенности немецкая антисемитская литература XIX и XX столетий с её варварскими и безумными представлениями о сущности евреев, об их прямо таки неограниченном могуществе, их виновности во всяком несчастье, постигающем мир, до такой степени оторвана от реальности, что каждый, знакомящийся с ней, должен заключить, что имеет дело с собрание сочинений группы сумасшедших. Ни один аспект немецкой жизни того времени не требует антропологической переоценки в большей степени, чем антисемитизм.

Нам известны многие общества, в которых определённые космологические и онтологические верования пользовались почти единодушным признанием. Возникали и исчезали общества,  в которых люди верили в бога, в существование ведьм, в сверхъестественное, в которых было принято считать, что инородцы это не люди, что расовая принадлежность человека определяет его моральные и духовные свойства, что мужчины превосходят женщин в моральном отношении, что чернокожие неполноценны и что евреи представляют собою зло. Этот список можно было бы и продолжить. На два момента следует обратить особое внимание: хотя многие из этих представлений и кажутся сегодня абсурдными, но в своё время в них верили свято как в догматы веры. Наподобие географической карты, точность которой полагалась вне сомнений, эти представления помогали людям ориентироваться в их социальном окружении и кроме того, в случае необходимости, служили точкой отсчёта и источником вдохновления для тех, кто стремился изменить свой мир.  Второй, не менее важный момент заключается в том, что эти представления, независимо от степени их разумности или нелепости, могли разделяться огромным большинством, если уж не всеми членами общества. Они казались столь само собой разумеющимися, что представляли для людей неотъемлемую часть «естественного порядка вещей». В средневековом христианском обществе, например, расхождения по вопросам теологии могли приводить к вооружённым конфликтам между соседями, однако вера в единого бога и божественность Иисуса, делавшая всех в это веровавших христианами, оставалось в общем и целом вне сомнений. Представления о существовании бога, неполноценности чернокожих, моральном превосходстве мужчин, определяющем влиянии расы или плохом влиянии евреев слыли во многих обществах бесспорными истинами. Как самоочевидные нормы, о которых не спорят, вплетались они в общую ткань морального порядка; их столь же редко ставили под сомнения, как и фундаментальные понятия нашего собственного общества, например о ценности «свободы».3

 И хотя в истории можно найти довольно примеров того, что абсурдные положения вполне могут стоять в центре космологических и онтологических представлений, всё таки при изучении нацистской Германии исследователи, в общем, исходили из того, что в Германии такого не могло быть. Точнее говоря, делалось молчаливое допущение, что большинство немцев не могло разделять взгляды Гитлера на евреев, изложенные в «Майн кампф» и сводящиеся к тому, что евреи представляют собою дьвольскую, хитрую, паразитическую и враждебную расу, принёсшую большие несчастья немецкому народу. Далее, полагалось невозможным, чтобы большинство немцев было настроено антисемитски до такой степени, что они способны были одобрить массовое уничтожение евреев. И поскольку эти допущения до такой степени широко   распространены, то бремя доказательства возлагается теперь на тех, кто их отвергает. А почему, собственно?

Если же однако оказывается возможным и даже вероятным, что антисемитизм в период национал-социализма принадлежал к числу аксиом, принятых в немецком обществе, к числу не подлежащих сомнению фундаментальных принципов, то налицо две причины, чтобы отвергнуть господствующую интерпретационную модель: во-первых, Германия в это время была страною, в которой политика правительства, общественная жизнь и общественная речь были пронизаны антисемитизмом. Даже поверхностный взгляд на это общество откроет непредубеждённому наблюдателю, доверяющему собственным глазам, что оно было буквально пропитано антисемитизмом. В конце концов, со всех сторон только и было слышно: «Евреи это наше несчастье», мы должны избавиться от них любой ценой.

Если мы хотим понять немецкое общество, то должны в качестве индикаторов господствующих убеждений  принять как оглушительную канонаду антисемитской пропаганды, исходившую, заметим, не только от диктаторского правительства, но и –  в значительной своей части – от самой массы населения, так и дискриминирующую и насильственную политическую практику. Общество, до самой сердцевины проникнутое антисемитизмом, уж наверняка и на самом деле заслуживает названия антисемитского.

Во-вторых, имеет смысл бросить взгляд на историю немецкого общества и культуры. В Средневековье и в начале Нового времени, во всяком случае, до эпохи Просвещения, немецкое общество было насквозь антисемитским.4  То, что евреи являются принципиально иными и кроме того злонамеренными существами (эта тема будет развита в следующей главе), было в тот период аксиомой не только немецкой, но и христианской культуры вообще. Взгляды такого рода в равной степени были присущи и элитам,  и – что ещё важнее – простому народу. Так почему нельзя допустить, что столь глубоко укоренённые культурные представления и принципы, могли пережить тот общественный и моральный строй, в котором сформировались? Во всяком случае, до тех пор пока не будет действительно доказано, что эти представления изменились или исчезли?

Если надёжные данные об определённой системе представлений отсутствуют, то историкам и социологам, изучающим распространение и возникновение этих представлений, следовало бы избегать проецировать существенные признаки их собственного общества на общество изучаемое – однако именно это исследователи современного немецкого антисемитизма делают снова и снова. Вместо этого им следовало бы найти перспективный отправной пункт, исходя из которого можно было бы проследить ход исторического развития и выяснить, что же происходило на самом деле.

Если мы таким образом начнём со Средних веков, чтобы выяснить где, когда и как немцы отказались от антисемитизма, вездесущего в их культуре, то сможем взглянуть на вопрос под совершенно иным углом зрения. У нас будут возникать иные вопросы, иные феномены будут представляться нам доказательными, по иному будем мы оценивать обнаруженные факты. Этот подход вынудит нас отказаться от допущения, что немцы девятнадцатого и двадцатого веков в общем и целом не были антисемитами; вместо этого мы должны будем показать как и когда они освободились от антисемитизма, если они  действительно от него освободились.

Если бы мы будем исходить не из предположения, что немцы в принципе были похожи на нас, а из противоположного, более вероятного допущения, что общество национал-социалистской Германии было насквозь антисемитским, то окажется, что доказать нам обратное будет невозможно. Нет практически ничего, что могло бы подтвердить мнение о несовпадении агрессивного публичного антисемитизма с личными воззрениями отдельных людей. Чтобы доказать такое несовпадение, следовало бы представить заверения самих немцев, в которых они дистанцируются от антисемитского credo. Частные письма и дневники могли бы засвидетельствовать, что имели место и такие представления о евреях, которые расходились с публично представленными. Мы потребовали бы надёжных доказательств того, что немцы в своей стране действительно рассматривали евреев как полноценных членов национального и человеческого сообщества, что они отклоняли и не одобряли многочисленные антисемитские меры, законы и преследования; что они расценивали как серьёзное преступление заключение евреев в концентрационные лагеря, насильственное изгнание их из их жилищ и из единственной страны, которую они знали, и насильственную депортацию туда, где их ожидала страшная судьба. Примеры того, что отдельные личности так думали, недостаточны. Нам нужна информация о многих таких случаях, показательных для влиятельных групп немецкого общества, чтобы убедиться в том, что наша позиция неверна. Но имеющиеся материалы ни в коей мере не достаточны для искомого доказательства.

Какой отправной пункт был бы в данном случае более уместным? Тот, который стоит в ясном противоречии к документам об общественных и приватных высказываниях и действиях? Или тот, который с ними согласуется? Тот, который основывается на допущении, что старинная культурная традиция улетучилась каким-то неясным образом, или тот, который требует действительного исследования неясных вопросов, а не простых заявлений об исчезновении антисемитизма,  в то время как этот процесс ничем не доказан и никак не объяснён? Почему бремя доказательства не возлагается на тех, кто утверждает, что немецкое общество изменилось, освободившись от культурно укоренённого антисемитизма?  Если мы будем исходить из допущения, что немцы были похожи на наш собственный идеальный образ, что они были «нормальны», то тогда бремя доказательства будет возложено на тех, кто утверждает, что во времена нацизма в Германии господствовал антисемитизм. С методологической точки зрения однако такое допущение неверно и необосновано.

Моя позиция, напротив, сводится к тому, что если бы нам не было известно ни о чём, кроме общественного дискурса и правительственной политики в нацистской Германии, а также истории политического и культурного развития страны, и если бы мы должны были на этом основании судить о масштабах немецкого антисемитизма в тот период, то всякий разумный человек сделал бы вывод, что антисемитизм в его нацистской модификации был в том обществе широко распространён. Но к счастью, ничто не вынуждает нас этим и ограничиться. Вывод о том, что антисемитизм был интегральной составной частью мировоззрения нормального немца – при всей его убедительности, даже если мы ограничимся только общеисторическими суждениями и анализом архивных материалов – может быть и далее углублён как в эмпирическом, так и в теоретическом отношении. Так, например, никто до сих пор не смог показать каким образом немецкой антисемитизм должен был ослабнуть и в конце концов исчезнуть. Напротив, как будет показано в следующих двух главах, налицо многочисленные указания на то, что антисемитизм, адаптированный к изменившимся условиям, сохранился и в XIX и XX столетиях; его нацистская версия представляла собою всего лишь акцентированную, интенсивированную и развитую форму уже существовавшей общепринятой базовой модели.

При попытке реконструкции культурных аксиом, когнитивных ориентаций и стереотипов восприятия обществ, которые либо уже исчезли, либо основательно изменились, возникает как правило та проблема, что фундаментальные для данного общества воззрения артикулируются вовсе не так ясно и часто, как это соответствовало бы их значению в жизни общества. И даже если они формулируются, то современники, по большей части, не находят это достаточно примечательным, чтобы сообщать об этом.5  Как пишет Ian Kershаw, изучавший идеологические установки  немцев нацистского периода, «в нацистской Германии было столь само собой разумеющимся быть антисемитом, что никто в принципе не обращал на это внимания».6

Давайте бросим взгляд на наше общество. Мы все верим, что демократия – что бы под этим ни понималось – это хорошо и что она представляет собою наилучшую форму политического устройства. Эту норму настолько мало ставят под вопрос, в политической теории и практике она полагается настолько бесспорной, что если бы мы взялись исследовать распространённость демократических убеждений в США теми же способами, которыми обычно исследуется немецкий антисемитизм, то могли бы прийти к выводу, что едва ли кто в нашей стране разделяет демократические ценности. В публичных и приватных высказываниях, в письмах и дневниках американцев было бы можно найти сравнительно немного заверений в преданности демократии, но это лишь потому, что такого рода взгляды в нашем обществе относятся к общепринятому канону и потому предполагаются само собой разумеющимися. Но мы сможем установить, что люди вовлечены в работу демократических институтов, так же как мы сможем установить, что немцы соглашались и воодушевлённо поддерживали антисемитские институты, антиеврейское законодательство и антиеврейскую политику своей страны. НСДАП, насквозь антисемитская организация, в апогее своего развития насчитывала, что ни говори, более восьми миллионов членов.7  Само собой, американские политики и государственные служащие то и дело расписываются в верности демократии, точно так же как это делают американские литераторы и комментаторы. Но то же самое можно сказать и о немецких политиках, литераторах, редакторах и т.д. в XIX и XX вв., которые в свою очередь многократно расписывались в своих антисемитских убеждениях. Сравнение можно продолжить. Однако решающим моментом остаётся следующее: до тех пор пока мы в качестве критериев приверженности к демократии берём исключительно количество и характер приватных высказываний отдельных лиц, мы не сможем найти никаких оснований для того, чтобы отказаться от нашего первоначального – и ошибочного – предположения о том, что американцы не придают большого значения демократическом институтам и представлениям. Именно потому, что демократические убеждения в США до такой степени сами собой разумеются, может быть найдено столь немного явных доказательств их существования и характера. Таким образом, из недостатка однозначных высказываний по поводу культурных аксиом  в наших источниках не следует делать вывод, что их вовсе не существовало, или что наши культурные аксиомы разделяются другими народами. Тот, кто допустит эту широко распространённую ошибку, не сможет правильно понять общество, которое изучает.8 

Когнитивную, культурную, частично даже политическую жизнь всякого общества можно представить себе в виде «разговора» {дискурса – Прим. переводчика}.9  Всё,   что мы знаем о социальной действительности, почерпнуто из потока этого непрерывного разговора, образующего эту действительность. И как это могло бы быть иначе, если люди никогда не слышат и не узнают ничего каким-либо иным образом? За исключением немногих, крайне нестандартно мыслящих людей, каждый индивидуум видит окружающий мир таким образом, который соответствует «разговору» данного общества.

Многие аксиоматические темы общественного «разговора» практически не слышны даже для тонкого слуха. К такого рода темам относится и большинство когнитивных моделей данной культуры, убеждения, точки зрения и ценности, которые – отчётливо артикулированные или нет – структурируют «разговор» данного общества. Когнитивные модели состоят «как правило из небольшого числа определённых понятий и их взаимосвязей»,10  и определяют тот угол зрения, под которым люди воспринимают все аспекты жизни и мира, а также характерный для них образ действий. Идёт ли речь о чувствах,11 о повседневных действиях вроде покупок в магазине,12 о переговорах с глазу на глаз,13  о поддержании интимнейших социальных связей,14  о создании «карт», облегчающих ориентацию в социальных или политических «ландшафтах»,15 о решениях, касающихся общественных институтов или политических проектов, или же о вопросах жизни и смерти16 – во всех этих случая человек руководствуется как в своём восприятии, так и в своём образе действий когнитивными моделями своей культуры, существования которых он зачастую даже не осознаёт. Как пример одной такой модели можно было бы назвать нашу концепцию автономии индивидуума, которая в культурах с другим представлением о человеке и другими формами общественной жизни и вовсе непредставима.17

Основополагающий способ, которым определённая культура осознаёт и представляет устройство её мира, обозначается здесь как «разговор». Если его формы монолитны – замкнуты или хотя бы достаточно стабильны, то тогда эти формы становятся автоматически составной частью мышления членов данного общества и их когнитивных моделей, в конце концов, аксиомами, используемыми осознанно или неосознанно при всяком столкновении с феноменами общественной жизни. Таким образом основы общественного «разговора» находят своё отражение в духовном мире отдельного человека. Каждый может в процессе развития своего сознания опираться только на то, что уже имеется в наличии – так же как при изучении какого-нибудь языка. И в период нацизма, и в предшествующий ему немцы были столь же мало способны усвоить чуждые их обществу когнитивные модели, например, образ мышления какого-нибудь первобытного племени, как и внезапно заговорить по-румынски, ни разу до того не сталкиваясь с этим языком.

 

* * * * * *

 

Антисемитизм, обладающий зачастую свойствами и устойчивостью когнитивной модели, всё ещё едва ли понят. Наши представления о том, что он из себя представляет, каково его определение, как он возникает и функционирует, как следует его анализировать,  –  все ещё остаются, несмотря на обилие работ на эту тему, на неудовлетворительном уровне. В значительной степени виноваты в этом те трудности, с которыми связаны попытки исследования установок и отношений, включающих в себя исходные элементы антисемитизма в качестве культурных аксиом. Очень трудно получить необходимые для этого материалы, поддающиеся осмысленной интерпретации, а результаты всех усилий, даже при самых оптимальных условиях, ненадёжны и обманчивы.18  Но понять этот феномен лучше всё же возможно. На следующих страницах будет представлена попытка в этом направлении.

Антисемитизм, т.е., негативные убеждения и чувства, относящиеся к евреям как таковым, рассматривается в большинстве случаев весьма недифференцировано. Определённый индивидуум определяется либо как антисемит, либо как неантисемит. Даже в тех случаях, когда учитываются и нюансы, то для аналитических целей они обычно либо ограниченно полезны, либо вовсе бесполезны и лишь вводят в заблуждение. Так, например, часто проводится различение между «абстрактным» и «реальным» антисемитизмом.19  В то время как первый обращается против «идеи» еврейства или еврейства как целого, второй направлен против реальных живых евреев. Аналитически однако такое различение бессодержательно.20

Всякая форма антисемитизма в принципе «абстрактна», поскольку не выводится из реальных свойств евреев; в то же время она имеет совершенно реальные и конкретные проявления. Что именно могло бы составить сущность «абстрактного» антисемитизма, не обнаруживая при этом никаких конкретных проявлений? Разве антисемитизм имеет дело только со словами или с понятием еврея – и никогда с живыми людьми? Если бы такое имело место, то тогда какой-нибудь «абстрактный» антисемит, сталкиваясь с конкретным евреем, подходил бы к этому еврею, его характеру и личным качествам так же открыто и без предрассудков как и к любому нееврею. Чего однако не наблюдается. «Абстрактный» антисемизм вполне конкретен, поскольку реально влияет на восприятие, оценки и готовность к действию. Он обращается на живых евреев, и прежде всего на тех евреев, которых «абстрактный» антисемит вовсе ещё не знает. Таким образом, он берётся характеризовать сущность реальных евреев. Исходные понятия и источники антисемитизма всегда абстрактны – поскольку они не имеют ничего общего с реальными евреями, - однако его проявления всегда конкретны и реальны. И поскольку решающим критерием для оценки характера и значения той или иной формы антисемитизма являются  последствия, которые эта форма будет иметь, то в этом смысле все антисемитизмы «реальны».21

Уже при попытке оценить значение такого рода различий становится ясно, что они способствуют постижению социальных и психологических реалий лишь в грубом приближении. Такие составные категории как «динамичная, страстная ненависть к евреям»22 хотя и способны описывать определённые разновидности антисемитизма, но не могут стать основанием для анализа. Нередко наблюдается известное противоречие между восприятием и формированием понятий, которые имеют идеально-типическую природу, с одной стороны, и аналитическими потребностями, с другой стороны, которые предполагают измеряемость объекта. Без димензионального анализа объекта, разлагающего сложное явление на его составные части, нельзя обойтись не только из-за присущей ему ясности. Он необходим также для того, чтобы объяснить различные аспекты антисемитизма, в том числе его флуктуации, а также отношения, связывающие конкретные антиеврейские установки  с практическими действиями антисемитов. Дискуссия об антисемитизме, в том числе о немецком, потому столь бессистемна, что его различные измерения, как правило, не выявляются и аналитически не различаются.23

Первый параметр характеризует тип антисемитизма. Что полагается причиною плохих качеств евреев, что бы при этом ни имелось в виду? Чем объясняется в глазах антисемита никчемность или вредность еврея? Его раса, его религия, его культура или предполагаемые деформации личности под воздействием среды? Каждая из этих точек зрения влияет на то, как понимает конкретный антисемит «еврейский вопрос» и как  существующий в его воображении образ евреев  трансформируется – если вообще трансформируется –  в зависимости от социальных и культурных изменений. Это происходит, в известной степени, потому, что каждый из вариантов происхождения нежелательных еврейских качеств укутан в ткань метафор; это расширяет автоматически область феноменов, ситуаций и разговорных штампов, имеющих значение для кругозора антисемитизма,  таким образом, какой соответствует характеру метафорической ткани. Модели мышления, соответствующие различным метафорическим тканям, определяют, в конечном итоге,  каким образом дефинируются ситуации, как распознаются проблемы, какой образ действия рассматривается как адекватный. К примеру, биологическая метафора обладает повышенным суггестивным воздействием. Она образует ядро национал-социалистского антисемитизма. Суть утверждения сводится к тому, что скверные качества у евреев в крови, и потому антисемиты сравнивают евреев с паразитами и бациллами, если уж ограничиваться только двумя примерами.24

Второй параметр представляет собою шкалу измерения  степени одержимости антисемита евреями – в диапазоне от латентного (скрытого, неявного) до манифестного (явного, очевидного) антисемитизма. Если антиеврейские взгляды занимают мысли и влияют на действия индивидуума лишь в небольшой степени, то его можно считать латентным антисемитом, по крайней мере на момент анализа. Иначе говоря, его антисемитизм находится в латентной стадии. Когда же евреи занимают в повседневном мышлении и – возможно – в деятельности индивидуума центральное место, то тогда его антисемитизм достиг манифестной стадии. Диапазон этой шкалы простирается от такого антисемита, который едва ли вообще размышляет о евреях,  до такого, который находится в состоянии непрерывной одержимости евреями. Этот параметр говорит нам о том, какую часть своего времени индивидуум занят мыслями о евреях и какими обстоятельствами этот основанный на предрассудках мыслительный процесс порождается. Из этого становится ясным насколько центральную роль играют евреи в мире представлений данной личности.

Третий параметр показывает уровень, или интенсивность антисемитизма. На сей раз на шкале будет отображена предполагаемая злонамеренность евреев. Считает ли антисемит евреев лишь группою людей, которая отличается сплочённость и алчностью, или же подозревает среди них некий заговор и верит, что они стремятся контролировать политическую и экономическую жизнь общества? Всякий, кто интересовался антисемитизмом, знает, что те качества, которые антисемиты приписывают евреям, бывают самого различного характера. Обвинения, исстари выдвигаемые антисемитами против евреев, были разнородны и многочисленны; их диапазон простирался от вполне обыденных до совершенно фантастических вещей. Нам ни к чему здесь вдаваться в подробности; отметим лишь, что у каждого антисемита есть своё представление о том, насколько опасны евреи. Если бы можно было воззрения антисемитов по этому вопросу измерить в определённых единицах, то тогда можно было бы и вычислить индекс приписываемой евреям злонамеренности.25  И хотя одни и те же предрассудки антисемитов могут вести к совершенно различным реакциям, но общая картина «еврейской угрозы», какой она представляется антисемиту, - общая, а не отдельные обвинения – имеет решающее значение для понимания того, как его убеждения могут быть связаны с его практическими действиями. (Очевидно, третий параметр, вопреки названию, относится нек  степени накала антисемитских настроений, а к степени предполагаемой опасности евреев в глазах антисемита. – Прим. переводчика.)

Антисемиты, располагающиеся на этой шкале рядом друг с другом, вполне могут на шкале латентности оказаться на совершенно разных уровнях. Антисемиты могут постоянно и во всё горло обвинять евреев в различных бедах, но при этом одни из них могут иметь в виду, что евреи придерживаются групповой морали и берут на работу исключительно евреев же, а другие верить, что евреи стремятся подчинить себе и разрушить всё общество. Эти виды антисемитизма хотя и варьируются в известном диапазоне, но оба имеют манифестный характер, даже занимают центральное место в мышлении данных антисемитов. (Психологически это не особенно правдоподобно: одержимость кем-либо необходимо ведёт к завышению масштабов предмета одержимости. – Прим. переводчика.)  Но обе приведённые точки зрения могут быть свойственны и латентным антисемитам; они могут оставаться латентными, поскольку носители таких убеждений лишь изредка соприкасаются с евреями. Некий индивидуум может, к примеру, полагать, что евреям свойственен групповой эгоизм и стремление отгородиться от других, без того, чтобы во времена экономического процветания часто об этом задумываться, поскольку в такие времена у всех дела идут хорошо, включая и антисемитов. Другой может даже верить, что евреи стремятся к разрушению общества, однако быть настолько занятым повседневными делами и так мало интересоваться политикой, что это убеждение лишь мерцает где-то в глубине его сознания. А если обратиться к измерению происхождения, то оба этих представления о зловредности евреев, будь они в латентной или манифестной форме, могут восходить к различным основаниям. Антисемит может считать, что евреи запрограммированы в силу своего «расового» происхождения, т.е., биологических задатков; он может однако и верить, что религия евреев, предполагающая, кстати, и отрицание Иисуса, предписывает им определённые модели поведения.

Всякое исследование антисемитизма должно выяснить как его конкретные формы позиционируются по каждому из этих параметров . При этом следует устоять перед искушением истолковать два мыслимых как непрерывные измерения – латентность и злонамеренность – в качестве дихотомических, по принципу «или-или». Само собой, в антисемитизме наблюдаются некоторые часто повторяющиеся схемы, но годятся ли они в качестве «идеальных типов» зависит от анализа на основе предложенных измерений (параметров), обещающем большую аналитическую ясность и точность и проникновение в сущность и способ функционирования антисемитизма.

Такой тип анализа позволяет нам классифицировать и описать все разновидности антисемитизма; но конечно, между различными видами антисемитизма продолжает оставаться одно важное различие, накладывающееся на общую схему и модифицирующее её. Это различие можно представить себе дихотомически, хотя, строго говоря, это может быть и не всегда так. Короче, некоторые виды антисемитизма находятся ещё внутри моральной структуры общества, другие – уже вне её. Многие формы неприязни к евреям могут быть хотя и интенсивны – например, мягкие стереотипы,  типичные для всякого группового конфликта, или даже определённые формы теории заговора, сводящиеся, например, к тому, что евреи контролируют все газеты данной страны, – но оставаться вне жёсткой связи с представлениями о моральных основах общества или бытия. Кто-то может придерживаться мнения, что евреи наносят вред его стране, точно так же как кто-то другой может быть такого же мнения о чернокожих, поляках или любой другой группе, – в этом случае евреи рассматриваются как группа среди других групп, которым приписываются нежелательные качества. В таком случае перед нами  пример классической антипатии между группами, всплывающей обычно при каждом групповом конфликте. При этом индивидуум хотя и придерживается отрицательного мнения о сущности евреев, но не видит в них одновременно и угрозы всему нравственному миропорядку. Классическое американское предубеждение формулируется следующим образом: «Я итальянец, ирландец, поляк, а он еврей и потому я его не люблю.» Таким образом констатируется различие и выражается антипатия, но не выдвигается обвинение в нарушении морального порядка. Евреи воспринимаются иногда лишь как «этническая» группа среди многих других групп, живущих в рамках одного общества.

Совсем иным был средневеково-христианский угол зрения. В те времена представления об основах общественной жизни были бескомпромиссны, далеки от плюрализма и толерантности и евреи обвинялись в подрыве нравственных основ миропорядка. Поскольку они отвергли и якобы убили Иисуса, то тем самым вошли в открытый конфликт с общепризнанными понятиями о боге и человеке. Всё, что было свято, оскорблялось самим фактом существования евреев. И в конце концов, евреи символически и дискурсивно превратились в тех, кто несёт ответственность за большую часть всех зол; они не только представляли злое начало в мире, но и были в глазах христиан, как кажется, идентичны Злу, в качестве его добровольных инструментов.26

Понятия и представления антисемитов о евреях были увязаны с представлениями о нравственном миропорядке. Это имело далеко идущие последствия. Отождествить евреев со Злом, рассматривать их как нечестивцев, оскверняющих всё святое и сотрясающих основания Добра, к которому должны стремиться люди, означало демонизировать евреев и в таковом виде интегрировать в жизнь антисемитов в языковом, метафорическом и символическом смысле. Таким образом, евреи не просто оценивались, исходя из моральных принципов и норм данного общества; в значительной степени они стали конституирующим фактором нравственного миропорядка и когнитивных структур общества и морали, которые – для того, чтобы сохранить свою внутреннюю взаимосвязь и непрерывность – стали в итоге нуждаться в антисемитизме. Если представления  неевреев о евреях переплелись с понятиями о нравственном миропорядке, т.е., с символическими и когнитивными базисными структурами общества, то значение этих представлений будет становится всё более всеобъемлющим, они будут всё более когерентны и целостны. Многое из того, что рассматривается как позитивное, дефинируется через противопоставление евреям и эти дефиниции сохраняют смысл лишь постольку, поскольку сохраняются и антиеврейские представления. Таким образом, неевреям становится трудно изменить антиеврейскую концепцию, без того, чтобы одновременно не оказаться перед необходимостью ревизии обширной и взаимосвязанной символической структуры, включающей в себя  значимые когнитивные модели. Но на них покоится и общее понимание общества и морали, так что неевреям едва ли возможно в действиях евреев и даже в самом факте их существования увидеть что-либо, кроме попрания и осквернения святынь.

Некоторые разновидности антисемитизма не ограничиваются осуждением евреев как носителей более или менее серьёзной угрозы для моральных устоев – это делается, в конце концов, всеми формами антисемитизма, – но видят в них существа, которые самим фактом своего существования подвергают опасности нравственные основы общества  –  фундаментализм, свойственный не всем разновидностям юдофобии.27  Причём именно более фундаменталистские варианты оказываются и более жизнестойкими, будят более сильные страсти и влекут за собою обычно гораздо более широкий спектр страстных обвинений против евреев; они находят как правило и более широкую поддержку. Помимо всего, в них скрыт более высокий потенциал насилия, идущий вплоть до готовности к убийствам. Концепции, сводящиеся к тому, что евреи разрушают моральный порядок, и демонизирующие евреев, могут обосновываться как религиозно, так и расово. Первое было характерно для средневекового христианства, второе для национал-социалистской Германии.

 

Помимо этих аналитических различений, следующее ниже исследование немецкого антисемитизма базируется на трёх основополагающих идеях о сущности антисемитизма:

  1. Существование антисемитизма и содержание антисемитских обвиненией и оскорблений являются выражением нееврейской культуры и в принципе не могут рассматриваться в качестве ответа на объективно оцениваемое поведение евреев, даже в том случае, когда антисемиты ссылаются на действительные качества евреев или какие-то аспекты реальных конфликтов с участием евреев.
  2. Антисемитизм принадлежал, по крайней мере с начала крестовых походов и до двадцатого века включительно, к основным чертам христианской культуры.   
  3. Тот факт, что антисемитизм в пределах некоего ограниченного исторического периода – скажем, от двадцати до пятидесяти лет, – в отдельно взятом обществе может проявляться то более, то менее чётко, никоим образом не объясняется тем, что антисемитизм сам по себе то появляется, то исчезает, или тем, что  большее или меньшее число людей являются или становятся антисемитами. Скорее всего,  антисемитизма остаётся константным и он в различных ситуациях лишь проявляет себя более или менее манифестно, в первую очередь, в зависимости от политических или социальных перемен, которые то поощряют, то сдерживают открытые проявления антисемитизма. (С этим трудно согласиться без оговорок: число и характер внешних проявлений антисемитизма нельзя отделить от его внутреннего накала, если оставить в стороне ситуации, в которых такие проявления последовательно и жёстко подавляются.  Сам по себе факт наличия антисемитских убеждений, в отрыве от вопроса о «температуре», мало о чём говорит и во многих случаях недоступен для наблюдения. Ещё менее реальна возможность надёжного установления факта исчезновения антисемитских предрассудков в определённый момент времени.  – Прим. переводчика.)

О каждом из этих тезисов можно было бы долго говорить, но здесь мы коснёмся их лишь вкратце.  Первые два тезиса подтверждаются имеющейся литературой по антисемитизму. Третий является новым.

Антисемитизм не говорит нам ничего о евреях, но очень много об антисемитах и той  культуре, которая их порождает. Даже самое поверхностное знакомство с тем, какие характерные черты, проступки и способности приписывали антисемиты на протяжении столетий евреям – сверхъестественные силы, международные заговоры, могущество, позволяющее разрушать целые экономические системы, ритуальные убийства христианских детей, сотрудничество с дьяволом, контроль как над интернациональным капиталом, так и над большевизмом – показывает, что антисемитизм подпитывается, прежде всего, из культурных источников, не связанных с существом и поведением самих евреев. Евреи определяются антисемитизмом через проекцию на них представлений, порождённых в рамках собственной культуры. Тот же самый механизм характерен и для других предрассудков, хотя найти аналогии тому впечатляющему полёту фантазии, который снова и снова обнаруживают антисемиты, даже в обширных анналах предрассудков не так-то легко. Предрассудок основывается не на том, что делает или какими качествами обладает его объект. Речь идёт не о том, что кому-то действительно не нравятся реальные свойства объекта. В классическом случае то, что именно объект делает, не играет вообще никакой роли – фанатик всегда найдёт в чём его обвинить. Источник предрассудка это личность носителя предрассудка, её когнитивные модели и её культура. В предрассудке манифестирует себя индивидуальный и коллективный поиск смысла.28 Если мы пытаемся понять, откуда берутся такие убеждения и почему люди так цепляются за них, то дискутировать в этой связи о действительном характере объекта ненависти фанатиков, в нашем случае, евреев, было бы вряд ли целесообразно. Такой образ действий вёл бы не к прояснению сути вопроса, но лишь к ещё большей путанице. 

Поскольку антисемитизм коренится в культуре антисемитов, а не в поведении евреев, то не вызывает удивления, что характер антисемитизма всякий раз соответствует культурным моделям отдельных обществ, определяющим их понимание социума. Во времена доминирования теологии антисемитизм базировался скорее на догматах веры; в эпоху расцвета социал-дарвинизма на первый план выходят представления о том, что человек детерминирован биологически, его качества, следовательно, являются врождёнными и неизменными, и что народы борются друг с другом по схеме, описываемой теорией игр с нулевой суммой, поскольку мир как таковой вообще характеризуется борьбой за существование. И так как когнитивные модели лежат в основе не только картины мира, которую рисует себе данное общество, но и антисемитизма, то последний подобен определённым аспектам господствующей культурной модели. Более того –  в той степени, в какой антисемитизм стоит в центре картины мира определённого общества (прежде всего в христианском мире), повышается и вероятность того, что он взаимосовпадает с культурной моделью. Стоит антисемитизму войти в конфликт с культурной моделью и психологически-эмоциональная гармония соответствующей картины мира нарушается, следствием чего становятся существенные когнитивные противоречия.

Обычно антисемиты выражают характерные для них чувства ненависти на языке своего времени. Они апеллируют и к реальным культурным качествам евреев или, по крайней мере, некоторых членов еврейской общины. Этого и следовало ожидать – было бы даже странно, если бы это было не так. Но тот, кто стремится к научному изучению антисемитизма, должен избегать искушения слишком увлечься теми немногими темами антисемитской пропаганды, для которых в реальности имеются какие-то исходные соответствия, должен остерегаться искать причины антисемитизма в поведении евреев и, таким образом, подменять причину симптомом. Так, например, нередко утверждают, что антисемитизм обусловлен завистью к экономическим успехам евреев, вместо того, чтобы понять, что эта зависть сама по себе есть следствие уже существующей антипатии против евреев. Две из несообразностей экономической теории антисемитизма заслуживают здесь упоминания. Одна из них представляет ошибку понятийного, другая - эмпирического характера. Враждебность на экономической основе необходимо предполагает, что антисемиты уже обозначили евреев как  инородное тело; они не видят в них личностей, но лишь просто евреев и делают этот ярлык определяющим критерием, вместо того, чтобы видеть в них таких же людей.29  Без этого уже существующего, базирующегося на предрассудках представления, антисемиты не воспринимали бы еврейское происхождение конкурентов в качестве релевантной экономической категории. С другой стороны – и это указывает на вторую несообразность упомянутой теории – во многих странах группы национальных меньшинств занимали посреднические позиции в экономике, например, индийцы в Африке или китайцы в юго-восточной Азии. И хотя и им приходилось сталкиваться с предрассудками, которые равным образом выражались в экономической зависти и враждебности, но эти предрассудки не породили и в отдалённой степени столь же безумных обвинений, какие снова и снова выдвигаются против евреев.30 Исходя из этого можно сказать, что экономический конфликт никоим образом не может быть главною причиной антисемитизма.

Вероятно, наиболее убедительным доказательством тому, что антисемитизм не имеет ничего общего ни с поведением евреев, ни со знанием реальных черт их характера, является то, что он наблюдается на протяжении столетий, причём порою в своих наиболее агрессивных разновидностях, даже там, где никаких евреев нет, и представляется людьми, в жизни не видевшими ни одного еврея. Этот нередко встречающийся  феномен трудно объяснить и в случае иного, чем здесь, понимания природы предрассудка, т.е.,  если исходить не из представления о том, что схемы предрассудков обусловлены социально и представляет собою аспекты культурных и когнитивных моделей, передающихся от поколения к поколению. Люди, никогда не видевшие ни одного еврея, верили, что евреи это посланцы дьявола и враги всего доброго, ответственные за всё зло этого мира, которые стремятся к тому, чтобы господствовать над обществом неевреев и разрушить его. Англия в период с 1290 г. по 1656 г. представляет в этом отношении яркий, но далеко не единственный пример. В этот период остров был в буквальном смысле слова «judenrein», поскольку англичане, в результате начавшейся в середине XII в. антиеврейской кампании,  изгнали всех евреев. И тем не менее английская культура оставалась насквозь антисемитской. «Почти четыре столетия английский народ едва, если вообще, реально соприкасался с евреями. Евреи считались заслуживающей проклятия группой ростовщиков, которые в союзе с дьяволом несли ответственность за все преступления, какие только могла изобрести фантазия народа.»31 То, что антисемитизм в условиях физического отсутствия евреев мог сохраниться в народной культуре почти четыреста лет, на первый взгляд может удивлять. Но если знать о взаимосвязи между христианством и антисемитизмом и о том как когнитивные модели, убеждения и верования передаются в рамках общества от поколения к поколению, то удивительным было бы скорее исчезновение антисемитизма. Как часть моральной системы английского общества он был необходим для сохранения позиций и влияния христианства, независимо от того, жили ли в Англии евреи или имели ли англичане вообще какие-то контакты с евреями.32

Антисемитизм без евреев был в средневековой Европе, а также в начале Нового времени правилом.33 И даже там, где евреям было разрешено жить среди христиан, лишь немногие христиане знали евреев и имели возможность наблюдать их непосредственно. Обычно христиане изолировали евреев, запирая их в гетто и ограничивая их многочисленными дискриминационными законами и обычаями. Евреи были физически и социально до такой степени изолированы, что христианский антисемитизм был бы вовсе не в состоянии возникнуть в результате контактов с реальными евреями. И многие агрессивные антисемиты периода Веймарской республики и нацизма едва ли соприкасались с евреями. В Германии были целые регионы, в которых евреи практически не жили, поскольку евреи составляли менее одного процента населения страны и семьдесят процентов из них жили в больших городах.34 Антиеврейские представления и эмоции при таких условиях никак не могли опираться на самостоятельную объективную оценку евреев, но лишь на то, что немцы о евреях слышали.35

Второе из существенных представлений о природе антисемитизма сводится к тому, что антисемитизм был более-менее постоянной характеристикой западного мира. Нет сомнений, что в христианских странах эта форма предрассудков и ненависти была  долгое время важнейшей. Тому есть целый ряд причин, о которых речь пойдёт в следующей главе. Здесь же укажем лишь, что к началу Нового времени – и в меньшем масштабе также и позднее – определённые представления о евреях были интегральной частью нравственного миропорядка христианского общества. Христиане определяли самих себя отчасти через отграничение от евреев, а порою даже через прямое противопоставление. Такое понимание еврейства было переплетено с моральной системой христианства, которая не только лежала в основе христианского общества, но и на протяжении длительных периодов западной истории была равнозначна понятию нравственности вообще. Так почему взгляды на евреев должны изменяться легче, чем христианские представления, помогавшие людям объяснять их общество и жить в нём. В известном отношении антисемитизм показал себя даже более долговечным. На протяжении столетий было, собственно, невозможно быть христианином без того, чтобы не разделять одновременно и антисемитские убеждения, без того, чтобы не думать плохо о людях, которые отвергли Иисуса и всё ещё продолжают его отвергать и тем самым выражают презрение к нравственным устоям, основанным на его учении и откровении. Однако прежде всего христиане обвиняли евреев в смерти Иисуса.

Этим объясняется не только то, почему антисемитизм просуществовал так долго, но также и то, почему он до такой степени заряжен эмоционально и столь удивительно многолик. Необходимость быть плохого мнения о евреях, ненавидеть их тесно переплетена с христианством. Чтобы эти чувства и уверенность в том, что евреи являются противоположностью христианской системе нравственности, имели смысл, необходима была готовность верить в то, что евреи способны на любое преступление. Тем самым все обвинения в адрес евреев становились правдоподобными.36 Если уж они убили Иисуса и отвергли его учение, то перед чем же ещё они остановятся? Какие чувства, опасения, страхи, фрустрации и фантазии нельзя в таком случае на них спроецировать? А поскольку антипатия к евреям исторически была увязана с процессом кристаллизации нравственного миропорядка, то быстро находились новые обвинения, если культурные, общественные, экономические или политические формы изменялись, лишая почвы некоторые из традиционных предрассудков. Такое можно было, например, наблюдать по всей Европе в XIX столетии, когда антисемитизм сбросил свою средневековую религиозную оболочку и нарядился в новые мирские одежды.

Антисемитизм обладает необыкновенной приспособляемостью к новым условиям и умеет шагать в ногу со временем. Если вопрос о существовании дьявола в плотском обличии волнует всё меньшее число людей, то нет смысла клеймить еврея как инструмент сатаны; теперь он выступает в мирском обличье, но остаётся столь же опасным и зловредным как и его предшественник.

Несомненно, понимание морального порядка в качестве христианского, в который евреи были включены в роли заклятого врага, было важнейшей из отдельных причин эндемического антисемитизма христианского мира. Это подкреплялось социальными и психологическими функциями, которые имела ненависть к евреям в ментальной политэкономии общества – ведь отказ от антисемитизма означал бы необходимость переустройства всего общественного порядка. Что было бы крайне обременительно. Во-вторых, евреи были, как политически, так и социально, в ходе истории «надёжными» мишенями для ненависти, для вербальных и физических атак; атаки же на иные общественные группы или институты были бы чреваты большими жертвами.37 Оба этих обстоятельства способствовали успеху христианского дела – тем, что была порождена глубокая и постоянная ненависть, несравнимая ни с какой другой групповой ненавистью в западной истории, поскольку она взрывает любые представления о соразмерности в случаях реальных материальных или социальных конфликтов.

Существенным в рамках данного исследования является и третий фундаментальный постулат об антисемитизме, базирующийся однако на втором. Антисемитизм, связанный с существенными убеждениями и когнитивными моделями, не может в одном и том же обществе в течение определённого периода проявиться, исчезнуть, затем снова появиться на поверхности. Гораздо вероятнее, что он присутствует постоянно, но в то более, то в менее манифестной форме. Его когнитивное значение, эмоциональный накал и способ проявления подвержены колебаниям и изменениям.38 Причины этих изменений кроются, в первую очередь, в изменении политических настроений и социальных условий. Немецкая и европейская история пережили волнообразные колебания антисемитских проявлений. Такие волны описываются обычно как выражение растущего антисемитизма – в том смысле, что люди, до того не испытывавшие влияние антисемитизма, вдруг стали антисемитами – и приписываются воздействию тех или иных конкретных причин. (Это не вполне корректное описание – нередко под ростом антисемитских настроений понимают их растущий накал, рост числа активных антисемитов, не  подразумевая, что увеличилось общее  число антисемитов. – Прим. переводчика.) А когда волна сходит на нет, то делается вывод, что уменьшение числа открытых проявлений антисемитизма обусловлено уменьшением или даже исчезновением антисемитских убеждений и эмоций. Но это представление неверно. Не сам антисемитизм прибывает или убывает, но скорее его внешние проявления.39 Таким образом, если доказано, что антисемитизм в какой-либо момент определённой исторической эпохи широко распространён, то это, собственно, является свидетельством его латентного существование в течение всего изучаемого периода. (Точнее говоря, можно с абсолютной уверенностью постулировать наличие латентного антисемитизма в период ДО последней известной вспышки. – Прим. переводчика.)

Мнение о том, что периодические волны антисемитских проявлений равнозначны периодическим колебаниям уровня антисемитизма, не может быть теоретически обосновано. Каким образом можно было бы доказать исчезновение воззрений, лежащих в основе вербальных и других проявлений антисемитизма? Как возникновение различных форм его проявления, так и их исчезновение могут объясняться многообразными причинами, которые не имеют ничего общего с распространённостью соответствующих воззрений. Субъект, в принципе верящий в бога, может в силу каких-то причин прекратить посещение церковных служб. Возможно, ему антипатичен новый священник; возможно, он натворил что-то такое, после чего ему не хочется показываться на людях; возможно, он просто слишком занят, например, работой. Допущение, что в случае с антисемитизмом действия и убеждения являются равнозначными, что спад практических антисемитских действий обусловлен ослаблением антисемитских представлений, ничем не оправдано.

Ведь если антисемитские убеждения и впрямь улетучились, то откуда тогда они снова вдруг всплывают? Падают с неба? Новая вспышка антисемитских проявлений характеризуется обычно возвратом к тем представлениям, убеждениям и обвинениям, которые были в центре внимания и при предыдущих вспышках антисемитизма.40 Но как это могло быть, тем более, что такие воззрения включали в себя зачастую и  совершенно безумные элементы? (Отчасти через антисемитскую литературу. – Прим. переводчика.)  Как могли бы такие воззрения возродиться в практически той же самой форме, если они уже один раз действительно исчезали? Во времена между вспышками пламенной ненависти, – а это месяцы, иногда годы – не начинают же вдруг видеть бывшие антисемиты в евреях  добрых соседей, сограждан, людей? Вряд ли у них возникает какое-то позитивное отношение к евреям, вряд ли они начинают относиться к ним как к равным. Появляется ли у них, хотя бы в зачатках, нейтральное отношение к евреям с их иудаизмом, который они всё ещё считают определяющим признаком евреев? И если всё же маловероятная возможность полного излечения антисемита однажды реализуется, то что происходит потом – они осознают  вдруг, что их новые позитивные взгляды на евреев неверны, а прежняя ненависть была вполне обоснованной? Подобные колебания маятника в индивидуальных или коллективных воззрениях недоказуемы.

Те, кто рассматривает антисемитизм как следствие экономических кризисов, – а это всё ещё господствующее воззрение – заблуждаются в ключевом пункте. Они опираются не представление, что антисемитизм исходит из поиска в лице еврея козла отпущения. Ко многим эмпирическим и теоретическим недочётам этой концепции относится и пренебрежение тем фактом, что массы нельзя так просто мобилизовать против произвольно выбранного лица или группы. Это вовсе не случайность, что евреи, независимо от их реальной роли в экономике или их действий, – и  даже тогда, когда подавляющее большинство евреев данной страны живёт в бедности – становятся снова и снова объектами фрустрации и агрессии, восходящих своими истоками к экономическим проблемам. Дело в том, что для большинства антисемитизм, ещё до всякого кризиса, является интегральной составной частью картины мира, до времени, конечно, в латентной стадии. В результате экономических кризисов этот антисемитизм становится манифестным, что ведёт, в конце, концов, к его открытым проявлениям. Издавна наличествующие воззрения побуждают известные группы людей искать причины их несчастий, разочарований и страхов в других людях, которых они и без того традиционно не любят.   

Примечательная приспособляемость антисемитизма, о которой уже много говорилось, сама по себе служит показателем его устойчивости. To, что антисемитизм появляется и исчезает, находит разнообразные формы проявления и даже тогда снова оживает, когда, казалось бы, общество уже переболело им – всё это доказывает, что он всегда в наличии и только и ждёт, чтобы его «разбудили». То обстоятельство, что он имеет иногда более, иногда менее манифестную форму, показывает, что именно от общественных и политических условий зависит, насколько центральной может стать его роль в сознании отдельных людей и дойдёт ли дело до готовности к открытым проявлениям антисемитизма.

Здесь уместно беглое сравнение с другой идеологией: и национализм способен производить впечатление того, что он то исчезает, то вновь оживает. Так же как антисемитизм, и национализм – то есть, стойкие убеждения и  эмоции, связанные с понятием нации, которая полагается высшей политической ценностью и важнейшим объектом  всяческой лояльности – не образуется и не рассасывается снова и снова, но лишь перемещается в представлениях и эмоциях народов из центра к периферии и обратно. Националистические убеждения и эмоции могут, как и антисемитизм, долгое время пребывать в состоянии покоя, но затем быстро и легко, нередко с катастрофическими последствиями, активироваться, если социальные или политические обстоятельства дают к этому повод. Быструю активацию41 националистических чувств, наблюдавшуюся неоднократно и совсем ещё недавно в германской и европейской истории,42   следует постоянно иметь в виду и не только ради параллелей с антисемитизмом.  Исторически национализм манифестировал себя, особенно в Германии, постоянно рука об руку с антисемитизмом, поскольку самоопределение нации производилась нередко через противопоставление евреям. В Германии и других странах национализм и антисемитизм были идеологиями, друг друга взаимодополняющими43.  

 

 

Заключение

 

Изучение вопроса о немецком антисемитизме донацистских и нацистских времён должно осуществляться в рамках той же методологии, с которой антрополог подходил бы к изучению воззрений бесписьменных народов. Прежде всего, непозволительно и далее исходить из тех предпосылок, что немцы интересующего нас периода соответствовали в каждом мировоззренческом аспекте нашим идеализированным представлениям о нас самих. Основная задача состоит в том, чтобы выявить те когнитивные модели, которые определяли образ мыслей немцев о социуме, политике и в особенности о евреях.

Модели такого рода конструируются прежде всего социально, они исходят в языковом и символическом отношении из общественного «разговора». «Разговор» определённого общества определяет и формирует в значительной степени  мировоззрение индивидуума. Если в данном обществе известные убеждения и представления не ставятся под сомнение или доминируют, то отдельными людьми они будут как правило восприниматься в качестве само собой разумеющихся истин. Точно так же как люди сегодня верят, что Земля вращается вокруг Солнца, а некогда верили в то, что Солнце вращается вокруг Земли, усваивают они и нормативные для данной культуры представления о евреях. Способность отдельного человека отклоняться от господствующих культурных моделей обычно невелика, поскольку когнитивные модели принадлежат к структурным элементам, образующим индивидуальную способность к пониманию; они встроены в его миропонимание столь же естественно, как грамматика в его речь. Индивидуум осваивает когнитивные модели своей культуры так же надёжно и беспроблемно как и грамматику родного языка. И когнитивные модели, и грамматика определяют нашу способность понимания и  производство форм, от них зависящих;  разве что, индивидуум прилагает сознательные усилия, чтобы изменить унаследствованные когнитивные модели. Грамматика помогает составлять осмысленные предложения, когнитивные модели имеют решающее значение для нашего восприятия социальной действительности и для того, каким образом артикулируем мы наши воззрения. В каждом обществе социальные институты, и прежде всего семья, являются важнейшими местами, в которых ведётся общественный «разговор». В этих институтах, прежде всего в тех, которые играют решающую роль в социализации детей и подростков, индивидуумам сообщаются системы убеждений и когнитивные модели, в том числе и те, которые касаются евреев. Без институциональной поддержки индивидуумы, собственно, не в состоянии усвоить воззрения, которые противоречили бы тем, что господствуют в обществе, или упорствовать во взглядах, наталкивающихся на широкое, или даже единодушное общественное, символическое и языковое неодобрение.

На основе способности общества к воспроизводству в прежнем виде, характерные для него аксиомы и когнитивные модели как правило репродуцируются.44  И поскольку ничто не указывает на то, что относящиеся к евреям когнитивные модели в Германии изменились, то вполне естественно допущение, что эти модели и следующие из них  убеждения также репродуцировались и потому сохраняли свою действенность. Тем самым я противоречу общепринятому допущению, что господствовавшие ранее когнитивные модели были забыты, раз уж нельзя найти никаких – и без того лишь с трудом обнаруживаемых – доказательств их продолжающегося присутствия. В конце концов, настоящее исследование исходит из того, что относящиеся к евреям когнитивные модели сыграли фундаментальную роль при формулировании тех «решений», которые немцы измыслили для ими же поставленного «еврейского вопроса», и что действия, обусловленные этими «решениями», в конечном итоге восходят ко всё тем же моделям.

Здесь были представлены социологическая модель познания, аналитические рамки для исследования антисемитизма в виде трёх параметров – происхождение, злонамеренность, манифестный характер, а также некоторые фундаментальные содержательные представления об антисемитизме, поскольку эти элементы, в явном или неявном виде, представляют собою необходимые предпосылки для  выводов об антисемитизме. Такого рода основа потому важна, что данные, которыми мы располагаем для нашей интерпретации антисемитизма, во многих отношениях слишком скудны. Поэтому мы не в состоянии делать выводы исключительно на основании этих данных, но нуждаемся и в теоретических основах, дающих нам возможность понимания таких феноменов как убеждения, восприятие, а также антисемитизм.

Разумеется, надо подчернуть, что настоящее исследование ни в коем случае не претендует на окончательность. Исходные материалы в высшей степени неудовлетворительны прежде всего потому, что речь идёт не о том, чтобы отыскать следы антисемитизма в среде политических и культурных элит, а о том, чтобы измерить его наличие и распространённость в толще немецкого общества. При всех их недочётах, самые обычные опросы общественного мнения могли бы здесь быть крайне информативными и дополнить скудную базу источников. Настоящее исследование  даёт лишь абрис известных аспектов антисемитизма и обрисовывает степень его распространения. Оно концентрируется на центральных тенденциях немецкого антисемитизма, не только вследствие ограниченности исходного материала, но также и из убеждения, что прежде всего следует выявить ту когнитивную путеводную нить, что тянется сквозь сложное, но всё же отчётливое сплетение антиеврейских практик. Анализу содержательной стороны немецкого антисемитизма посвящается меньше внимания, чем обычно, поскольку эта тема уже освещена в других работах. Больше смысла имело бы ограниченный объём данной работы использовать для описания параметров, диапазона и энергии немецкого антисемитизма и его роли как первопричины антисемитских действий.

Две следующие главы посвящены новому пониманию современного немецкого антисемитизма. Будет сделана попытка, основываясь на представленных выше общих теоретических и методологических основах и исходных рамках димензионального анализа, внимательнее рассмотреть историю антисемитизма в Германии сначала в донацистский, затем в нацистский периоды. Этот исторический очерк необходим для того, чтобы объяснить почему немецкий народ с такой готовностью согласился с национал-социалистским антисемитизмом и поддержал антиеврейскую политику нацистов. Ввиду ненадёжности источников дискуссия концентрируется в значительной степени вокруг «критических» случаев, конкретнее, вокруг тех личностей или групп, от которых – по иным критериям – следовало бы ожидать, что они в наименьшей степени соответствуют тем интерпретациям и объяснениям, которые были здесь даны. Если окажется возможным показать, что даже «друзья» евреев соглашались во многих важных аспектах с немецкими антисемитами, и соглашались потому, что их мышление исходило из тех же самых когнитивных моделей, то тогда придётся, наверное, признать, что антисемитизм в немецкой культуре и обществе был у себя дома. После того, как будет описан характер и масштабы немецкого антисемитизма, исследование займётся димензиональным анализом. Таким образом представляется возможным проследить линии связи между антисемитизмом и антиеврейской практикой. Дискуссия завершится, в конце концов, анализом отношений между немецким антисемитизмом нацистского периода и немецкими антиеврейскими мероприятиями.

Выводом из всего станет заключение о том, что в течение нацистского периода в Германии почти безраздельно царило представление о евреях, которое можно было бы назвать «элиминаторским». Господствовало убеждение, что  разрушительное по своей природе еврейское влияние на общество должно быть раз и навсегда ликвидировано (элиминировано). Все политические инициативы и все важные антиеврейские мероприятия исходили, как бы ни различались они по характеру и масштабам, из предполагаемой необходимости изоляции евреев – или, по меньшей мере, были символической формой такого стремления.
     
 
Примечания к первой главе
  
     

1    Gregor Athalwin Ziemer, Education for Death: The Making of the Nazi, London 1941, S. 193f.

2     См. Emile Durkheim, Die elementaren Formen des religiösen Lebens, Frankfurt/M. 1988;  Jacques Soustelle, Daily Life of the Aztecs, London 1961, особенно S. 96f.;  а также Joshua Trachtenberg, The Devil and the Jews: The Medieval Conception of the Jew and Its Relation to Modern Anti-Semitistn, Philadelphia 1983.

3     См. Orlando Patterson, Freedom in the Making of Western Culture, Bd.1, New York 1991.

4     Хотя различные германские государства в тот период ещё не были объединены политически, в нашем случае имеет смысл говорить о «Германии», коль скоро речь идёт о социальных, культурных и политических аспектах, так же как имеет смысл говорить о «Франции» вопреки всем локальныем и региональным различиям.

5     Naomi Quinn и Dorothy Holland пишут по этому поводу в »Culture and Cognition« в изданном ими сборнике Cultural Models in Language and Thought, Cambridge 1987, S. 3-40: »Наше культурное миропонимание базируется на многих молчаливых допущениях. Это фундаментальное культурное знание, если использовать формулировку Хатчинса [Hutchins],  >зачастую ясно тем, кто его использует. Однажды усвоенное, оно становится тем, чем человек смотрит, но редко бывает тем, что человек видит.<  Эта >референциальная прозрачность<  приводит к тому, что культурное знание перенимается его носителями некритически, без «почему» и «зачем». Одновременно эта прозрачность  означаетe запутанную методологическую проблему: какими способами можно реконструировать культурные модели, которые люди хотя и использовали, но о которых не размышляли и которые внятно не артикулировали?  Это остаётся центральной проблемой когнитивной антропологии, изменились лишь исходные пункты.« (S. 14) Всё это верно как для культурных аксиом, которые артикулируются гораздо реже, чем следовало бы, если исходить из их значения, потому что никто не видит необходимости повторять общеизвестное, так и для фундаментальных схем восприятия человеческого мышления, которые людьми в общем и целом вовсе не осознаются.

6     Ian Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich: Bavaria, 1933-1945, Oxford 1983, S. 370.

7     Michael Kater, The Nazi Party: A Social Profile of Members and Leaders, 1919-1945, Cambridge 1983, S. 263.

8     Другим примером могло бы послужить мнение обычного, живущего в родной стране англичанина девятнадцатого века о неполноценности чернокожих или азиатов. Количество высказываний на эту тему, в особенности со стороны простых людей, определённо не соответствует степени распространённости такого мнения. И насколько малая часть того, о чём тогда говорили, вообще дошла до нас?

9     Rom Harré, Personal Being: A Theory for Individual Psychology, Cam­bridge 1984, S. 20. »Разговор« означает все устные и письменные высказывания, а также символы, которые равным образом всегда формулируются и интерпретируются в языковой форме и потому зависят от «разговора», хотя и являются одновременно его составной частью.

10   Roy D'Andrade, »A Folk Model of the Mind«, в: Holland и Quinn (ред.), Cultural Models in Language and Thought, S. 112.

11   См. George Lakoff и Zoltán Kövecses, »The Cognitive Model of Anger Inherent in American English«, в: Holland и Quinn (ред.), Cultural Models in Language and Thought, S. 195-221.

12   D'Andrade пишет по этому поводу: «Культурная модель» покупки некоего предмета включает в себя продавца, покупателя, товар, цену, продажу и деньги. Эти элементы связаны друг с другом в разнообразных формах; взять, к примеру, взаимодействие между потенциальным покупателем и продавцом, которое включает в себя уведомление покупателя о цене, возможно, переговоры о цене, предложение покупателя купить по определённой цене, соглашение между сторонами об окончательной цене, перенос права собственности на товар и на деньги на соответствующего контрагента и так далее. Эту модель индивидуум должен понимать (и практиковать), чтобы иметь возможность не только покупать, но и принимать участие в таких культурных акциях как дача или взятие в долг, аренда,     обсчёт, продажа, извлечение прибыли, ведение торгового дела, реклама и так далее.«   См. »A Folk Model of Mind«, в: Holland и Quinn (ред.), Cultural Models in Language and Thought, S. 112.                  

13   Работа Ирвинга Гоффмэна посвящена в значительной части выявлению культурных моделей, которые – не будучи нами осознаваемы – структурируют и направляют прямые взаимодействия.  См. Erving Goffman, The Presentation of Self in Everyday Life, Garden City 1959, и Das Individuum im öffentlichen Austausch. Mikrostudien zur öffentlichen Ordnung, Frankfurt/M. 1982.

14   См. Naomi Quinn, »Convergent Evidence for a Model of American Marriage«, в: Holland и Quinn (ред.), Cultural Models in Lan­guage and Thought, S. 173-192.

15   С введением понятия »операционный код« Alexander Georges частично решил задачу концептуальной классификации структурных элементов феноменов восприятия, оценки, убеждений и действий в политике.  См.  »The >Operational Code<: A Neglected Approach to the Study of Political Leaders and Decision Making«, в: International Studies Quarterly, 13-й год издания, 1969,  S. 190-222.  Benedict Anderson в своей образцовой работе о национализме,  Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism, London 1983, показывает как «нация», созданная в качестве нового стереотипа восприятия, утвердившись в культуре, стала в свою очередь определять понимание людьми социальной и политической действительности.

16   John Boswell, The Kindness of Strangers: The Abandonment of Children in Western Europe from Late Antiquity to the Renaissance, New York 1988, показывает это на примере обращения с детьми, которое, как и само понятие ребёнка, претерпевает определённые исторические изменения. См. в особенности  S. 26f.

17  Так аргументирует Harré в Personal Being.  См. также: Takeo Doi, The Anatomy of Dependence, Tokyo 1973, о совершенно ином характере японской психологии и индивидуальности.

18   Это побудило многих, не акцентировать внимание на этой теме, и описывать человека так, словно этот аспект не имеет значения. Такая позиция возможно и удобна и утешительна для тех, кто из экономии сил или из методологических соображений исключает из рассмотрения наиболее проблематичные переменные величины, но она ведёт к созданию искусственной и, во всяком случае, ошибочной картины мира. Вопреки всем сложностям и разочаровывающим попыткам объяснения, исследование того, что происходит в головах людей, остаётся необходимым, безотносительно того, какие методы исследования будут выбраны.

19   Kershaw, например, подчёркивает в Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich это различие, когда он пишет о немецком народе после так называемой «Хрустальной ночи»: »В растущей степени духовная отрава юдофобии, по крайней мере, в её абстрактной форме, поражала умы, распространялось убеждение, что и на самом деле существует некий еврейский вопрос« (S. 272).

20   Или, если то, что имелось в виду, выводилось не из реального опыта общения с евреями, а из общепринятых в данной культуре предрассудков; ибо в таком случае, ничего не меняется, поскольку эти убеждения продолжали оставаться руководством к действию во взаимоотношениях с евреями.   

21   О сущности и следствиях стереотипов см. Gordon W. Allport, The Nature of Prejudice, New York 1958. Понятие »абстракного« антисемитизма и различение между абстрактным и реальным  антисемитизмом не говорят в сущности ничего о реально существующем варианте антисемитизма. Единственно, они отражают тот факт, что антисемиты тоже могут иметь еврейских знакомых и друзей, так же как многие люди с укоренёнными предрассудками против чернокожих могут тем не менее утверждать, что какой-то определённый чернокожий вполне неплохой парень. Учёные, пользующиеся этими категориями, вносят хаос в аналитические параметры и не понимают, что людям свойственно делать исключения из общих правил, причём значение этих исключений остаётся третьеразрядным, поскольку те, кто делает такие исключения, способны мыслить о миллионах реальных живых евреях лишь в понятиях их »абстрактного« антисемитизма.

22   Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich, S. 274. В известной степени следует онточке зрения, изложенной в: Michael Müller-Claudius, Der Anti­semitismus und das deutsche Verhängnis, Frankfurt/M. 1948, S. 76ff.  Каждая аналитическая схема должна однако отделять параметры восприятия и действия друг от друга; но Mül­ler-Claudius упускает это из виду.

23   Материалы плодотворной дискуссии и альтернативный димензиональный анализ см. в: Helen Fein, »Dimensions of Antisemitism; Attitudes, Collective Accusations and Actions«, в: Helen Fein (ред.), The Persisting Question: Sociological Perspectives and Social Contexts of Modern Antisemitism, Berlin 1987, S. 68-85.

24   К истории образа «еврейского паразита» см. Alexan­der Bein, »Der jüdische Parasit«, VfZ, 13-й год издания, Тетрадь 2, 1965, S. 121-149. К дискуссии о смысле метафор см. George Lakoff и Mark Johnson, Metaphors We Live By, Chicago 1980.

25   И такая попытка была сделана. См. в особенности: Theodor W. Adorno, Studien zum autoritären Charakter, Frankfurt/M. 1973.

26   См. Trachtenberg, The Devil and the Jews; Malcolm Hay,  Europe and the Jews: The Pressure of Christendom over 1900 Years, Chicago 1992.

27   Это представляет собою существенное различение. Langmuir, напротив, утверждает, что решающий пункт достигнут тогда, когда антисемитизм начинает опираться исключительно на фантазии. См. Gavan I. Langmuir, »Toward a Defini­tion of Antisemitism«, в: Fein (ред.), The Persisting Question, S. 86-127. Многие формы антисемитизма основываются на фантазиях, но их последствия и практические действия бывают разными.

28   О теориях о сущности и причинах антисемитизма см. классическую работу: Allport,   The Nature of Prejudice. См. также: Fein (ред.), The Persisting Question,  и  Werner Bergmann (ред.), Error Without Trial: Psychological Research on Antisemitism, Berlin 1988.

29   Другое объяснение гласит, что люди становятся сначала антисемитами из экономической зависти и лишь затем изобретают все эти обвинения против евреев. См., например, исследование о польском антисемитизме: Hillel Levine, Economic Origins of Antisemitism: Poland and Its Jews in the Early Modern Period, New Haven 1991. Однако почему должно было случиться именно так и в силу каких механизмов »объективная«  зависть на экономической почве превращается в не связанные с экономикой и чреватые насилием воззрения на евреев? Каждое объяснение должно вскрывать и промежуточные стадии такого превращения. Почему антипатии к другим группам, даже если они являются серьёзными экономическими конкурентами, не влекут за собою похожего конгломерата обвинений? Мне неизвестно какое-либо объяснение, отвечающее и на эти вопросы.

30   Обзор этой темы дан в: Walter P. Zenner, »Middleman Minority Theories: a Critical Review«, в: Fein (ред.), The Persisting Question, S. 255-276.

31   Bernard Glassman, Anti-Semitic Stereotypes Without Jews: Images of the Jews in England, 1290-1700, Detroit 1975, S. 14

32   Glassman настойчиво подчёркивает в Anti-Semitic Stereotypes Without Jews значение христианских проповедей для распространения и поддержания антисемитизма в Англии.

33   О многих случаях изгнания евреев см. Paul E. Grosser и Edwin G. Halperin, Anti-Semitism: The Causes and Effects of a Prejudice, Secaucus 1979, S. 33-38.

34   Социальный профиль немецкого еврейства в 1933 г. см. в: Avraham Barkai, Vom Boykott zur »Entjudung«. Der wirtschaftliche Existenzkampf der Juden im Dritten Reich, 1933-1943, Frankfurt/M. 1988, S. 11ff.

35   Glassman пишет об Англии в период после изгнания евреев: »Поскольку в это время в Англии было так мало евреев, то средний англичанин чтобы составить себе мнение о них, должен был полагаться на то, что он слышал с церковной кафедры, видел на сцене или узнавал от бродячих комедиантов или рассказчиков. Эта устная традиция, дополненная различными памфлетами и трактатами, представляла собою важный источник информации о евреях. С другой стороны, в обществе не было буквально ничего, что могло бы противостоять этим силам, опиравшимся на вековые традиции церковной индоктринации.« (S. 11). В следующей главе будет показано, что это описание применимо к Германии в гораздо большей степени, чем многие думают.

36   Trachtenberg убедительно излагает это в: The Devil and the Jews.

37   См. дискуссию о козлах отпущения в: Allport, The Natur of Prejudice, S. 235-249.

38   Под «проявлениями» антисемитизма понимается, что последний обнаруживает себя либо в вербальной форме, либо в виде физических действий.  »Антисемитизм« сам по себе означает простое наличие антисемитских убеждений. Многие люди заражены антисемитизмом, никак не проявляя его длительное время. Оба этих уровня нередко смешиваются учёными, занимающимися антисемитизмом, что приводит к следующей ошибке: увеличение числа антисемитских проявлений принимается за усиление самого антисемитизма.   

39   При этом, разумеется, не исключается, что при каждой рецепции антисемитизма  какими-то институтами, особенно в политической сфере, убеждения и эмоции, движущие антисемитами, могут становиться более интенсивными и принимать новые формы. Такое происходит действительно часто. Однако необходимою предпосылкою таких трансформаций является то, что суть антисемитского вероисповедания уже утвердилась в общественном мнении. Иначе призывы в этом направлении просто не будут услышаны.  

40   В Восточной Европе и прежде всего в Советском Союзе, где обычные проявления антисемитизма в период коммунизма были в общем изгнаны из общественных институтов и форумов,  волна антисемитских проявлений поднялась в тот же момент, когда давление было ослаблено, и эта волна поднялась из самых глубин общества. Это развитие обнаружило следующие примечательные аспекты: 

1.  Отсутствует всякая зависимость между числом евреев, живущих в данной стране и видами антисемитских проявлений.

2.  Фантастический образ евреев и направленные против них безумные обвинения обнаруживают ясное сходство с теми, которые были в ходу до того как коммунизм их табуизировал.

3.  Антисемитизм, в том, что касается его содержания и лежащих в его основе когнитивных моделей, сохранялся, поддерживался и передавался следующим поколениям в рамках семьи и других микроинститутов общества.

4.  Проявления антисемитизма, наблюдавшиеся в период коммунизма, не позволяли сделать выводы насчёт, как оказалось, реально существующих силы и глубины антисемитизма в данной стране. Об этом смотрите, например: Newsbreak, информационный лист национальной конференции советских евреев.

41   Многие авторы пытались показать, как наши установки интерпретируют реальность и даже создают её для нас. Насколько мне известно, никому ещё не удалось убедительно объяснить, каким образом может содержание этих установок так неожиданно и быстро измениться, что это приводит к радикальным изменениям в восприятии и вытекающим из него действиям.  Это происходило при многих насильственных преследованиях,  вспышках кровожадности и геноцидах. И это произошло и с немцами. В: Edward O. Wilson, Biologie als Schicksal, Die soziobiologischen Grundlagen menschlichen  Verhaltens, Frank­furt/M. - Berlin - Wien 1980, S. 96-115, дано эволюционное объяснение внезапных вспышек агрессивности. Но если даже оно верно в том, что касается агрессии как таковой, то не проливает никакого света на на быструю трансформацию мировоззренческих систем.

42   Примечательным примером тому является, надо полагать, начало Первой мировой войны, когда многие марксисты открыли, что несмотря на все их интернациональные убеждения они обладают глубокими национальными чувствами.

43   Взаимосвязь между национализмом и антисемитизмом рассматривается в:  Shmuel Almog, Nationalism and Antisemitism in Modern Europe, 1815-1945, London 1990.

44   В: D'Andrade, »A Folk Model of the Mind«,  в: Holland и Quinn (ред.), Cultural Models in Language and Thought, показано, что культурно-обязывающая когнитивная модель может репродуцироваться столетиями (S. 138).