Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
|
Вынесенные в заголовок слова Ж.П.Сартра отражают одну из основных тем книги Надежды и Майи Улановских "История одной семьи", а именно: выбор своей мировоззренческой концепции. В аспекте осмысления человеком мира и себя в нём книгу можно назвать философской, но она же и историческая – показывает эпоху – Россию ХХ века. На последних страницах дан указатель настоящих имён участников событий, для чего понадобились долгие поиски в архивах. Реальные судьбы людей убедительней художественного вымысла. Да и можно ли разграничить художественную литературу и историю, ведь мир чувств, безмолвный крик отчаявшегося человека принадлежит и тому и другому жанру. Проблема
выбора себя, своего жизненного пути обозначается уже в предисловии.
Пожилая женщина, посвятившая молодость революционному переустройству
России, приходит к выводу о безрезультатности своих усилий. Посещая
подруг в израильском кибуце, понимает – их работа оказалось плодотворнее,
нежели её борьба. Конечно, есть в кибуцах свои проблемы, но Надежда
Улановская всякий раз повторяет: "Это ближе всего к идеалу,
о котором мы мечтали". Речь идёт
об идеалах справедливости и добра, вытолкнувших евреев на путь революции.
Для основных персонажей книги не существовало вопроса "Что
делать?" Ответ им был очевиден: строить мир на основе свободы,
равенства, братства. Вот только спустя несколько десятилетий очарованные
мечтатели не нашли ответа на вопрос "кто виноват", что
из усилий героев получился обезьянник. "Бандерологией"
– (страной обезьян) называет Советский Союз Александр Улановский,
арестованный в 1949 году за то, что в молодости был анархистом.
Настоящее имя Улановского – Израиль. Таким образом, на первых же
страницах обозначается проблема роли евреев в революции. Авторы "Истории
одной семьи" акцентируют внимание на духовных истоках, экзистенциальных
поисках участников повествования. События, о которых пойдёт речь,
дают нам представление как об объективной ситуации в России тех
лет, так и о субъективном восприятии реальности рядовыми революционерами.
Надежду и Майю Улановских (мать и дочь) отличает
сдержанность в описании своих чувств, личных переживаний. Мать не
распространяется о самом тяжёлом для неё – гибели сына на войне
и смерти младшей дочери. Мало эмоций и в описании её участия в гражданской
войне, на службе советской разведки. Так же документально-лаконично
описывает её дочь свой арест, расстрел руководителей их молодёжной
организации, борющейся за права человека, и пребывание в лагере. Из кратких
биографических упоминаний мы узнаём, что Надежда Улановская была
внучкой раввина и в детстве уличала своего многомудрого деда в непоследовательности.
На её негодующий вопрос: почему курицу с изъяном из богатого дома
он объявляет некошерной, а из бедного – пригодной в пищу, ("ведь
поев трефное, человек попадёт в ад") Дед отвечал: "Нет,
грех будет на мне. Да и Бог не такой уж суровый. Он понимает, что
богатый еврей не пострадает, если выбросит курицу, а бедный пусть
лучше съест и накормит детей". Как тут не вспомнить слова из
Пиркей Авот (Наставления отцов): "Лучше делать добрые дела,
чем испытывать страх перед небесами". Значит, вопрос о справедливости
решается не на небе, а на земле. Самые первые воспоминания детства
были связаны с дедушкой. "Б-г, в существование которого я истово
верила, представлялся мне похожим на деда, только более могущественным".
В семье
была своя легенда. Один из предков тоже был раввином и даже считался
святым человеком. "Однажды его вызвали в суд свидетельствовать
против еврея, который обвинялся в воровстве. Но выступать против
единоверца значило вызвать озлобление русских против всей общины,
а солгать, защищая вора, он тоже не мог. Он пришёл домой и умер.
…Но перед смертью договорился с Богом, что его потомки никогда не
будут страдать от крайней нужды, хотя и богатыми тоже не будут.
И что никто до седьмого колена не умрёт насильственной смертью".
"Так и случилось, – рассказывала дочери Н.Улановская, – твой
брат, погибший на войне – из восьмого колена нашего рода". Алёша – это имя сохранилось за мужем Надежды
среди родных и близких со времен гражданской войны; то была его
партийная кличка. Так же, как и жена, свои нравственные установки
Александр Петрович Улановский вынес из семьи. Исключительная честность,
трудолюбие, представления о праведности перешли к нему от отца –
бедного портного. "Не убий!" – стало основным принципом
будущего революционера. Жизнь каждого человека представляет абсолютную
ценность. Только однажды Алексей застрелил стражника, – спасал сподвижника-анархиста.
Потом долго мучился, ведь у стражника были дети. В дальнейшем не
только не убивал, но и выгораживая людей от репрессий, брал ответственность
на себя. "Мы не бандиты-грабители, и не охотники за черепами",
– повторял он. Культура еврейских патриархальных семей, обусловившая
гуманистические идеалы супругов Улановских, не исключала готовности
к борьбе. "Чем жить в страхе и прятаться по погребам от погромов,
лучше драться и погибнуть" – девиз еврейской молодёжи тех лет.
По поводу участия евреев в революции примечателен разговор Улановского
с председателем Российской республики Свердловым. "С того времени
как я бежал из ссылки, я числюсь русским", – сказал Улановский.
И Свердлов посоветовал: "Ничего не меняй, достаточно и без
тебя евреев в революции". В тот же период, когда Улановский
начал работать на заводе, он снова стал евреем, потому как решил:
"Революционеров-евреев много, а рабочих мало, пусть будет одним
больше". У евреев,
по сути, не оставалось выбора. Дело не только в бедности, бесправии,
черте оседлости и тяге к образованию. Решающую роль сыграли погромы,
последние вовлекли в революцию и богатых образованных людей. Иосиф
Прут, сын ростовского миллионера, учился в Швейцарии, знал несколько
иностранных языков, военное дело, общался с европейской элитой.
Вернувшись в 1919 году в Ростов, должен был выбрать, с кем он –
с красными или с белыми. "Красные, – сказал ему дед, – ограбят
меня, белые – убьют". Юный Иосиф пошёл советоваться лично к
генералу Деникину – приятелю деда; и тот не скрыл от него, что после
бесчинств белогвардейцев вода в реке была красной от еврейской крови.
Иосифу ничего не оставалось, как податься к Буденному, который расстреливал
за антисемитизм. В книге Улановских на примере одной семьи раскрывается трагедия людей, всё прекрасное связавших с революцией. Путь мирных преобразований казался им исчерпанным. Достаточно вспомнить описание А.М.Горьким расстрела мирной демонстрации рабочих на Сенной площади в романе "Жизнь Клима Самгина". "Царь убийца и самоубийца!" – восклицал Самгин, глядя на трупы и окровавленный снег Сенной площади. Ужас революционеров-мечтателей заключался в том, что большевики оказались ещё более кровожадными, чем их враги. Улановский недоумевает по поводу расстрела в Крыму тридцати тысяч белых, "которые уже никому не могли причинить вреда". Убивали не только офицеров, расстреляли известного врача, оказавшего помощь белому. Не желая нести моральной ответственности за зверства, Улановский не вступил в партию: "Мировую революцию можно делать и без партийного билета", – говорил преобразователь общества, руководствовавшийся гуманистическими идеями. Его понятие чести, верность данному слову порой казались парадоксальными. Предвзятые убеждения о том, что "лес рубят – щепки летят" не имели над ним власти. Пока Улановская
с мужем работали в Китае "на мировую революцию", её отец,
маленький брат и сестра умерли в Одессе от тифа, вернее – от голода.
Пытаясь спасти хоть одного ребёнка, мать продала квартиру и вернулась
в местечко, но ребёнок умер по дороге. Слухи о том, как проходит
коллективизация, вызвали у них сначала недоверие, а потом – ужас.
Читатель
становится свидетелем постепенной трансформации сознания людей,
которые готовы были отдать за революцию жизнь. Началось с сомнения
в оправданности жертв. В капиталистических странах, в частности,
в Америке, "стране чудовищной эксплуатации трудящихся",
провозвестники насильственного переворота искали, но не нашли язвы
империализма. Напрасно они искали там трущобы. Американские безработные
были одеты лучше их благополучных, по российским меркам, знакомых
в Москве. Но расстаться одним махом с иллюзией о том, что жизнь
посвящена великой цели, человеку трудно. Слова: "Зато мы строим
коммунизм" звучали для них как заклинание. В Китае, Америке, Германии умный, проницательный
Улановский наблюдает обычаи, нравы людей. Мы с интересом читаем
о своеобразной красоте китайцев, о причине воинственности немцев. Последнюю "советский агент" объясняет
их педантичностью: по полицейской статистике драки во хмелю присущи
счётным работникам – это была своеобразная разрядка. "Во хмелю
войны немцы превратились в зверей и этому не противоречит их
склонность к сентиментальности". Улановские раньше других поняли
ситуацию в предвоенной Германии, где против находившихся у власти
социал-демократов с одинаковой ненавистью выступали коммунисты и
фашисты. Последовательный анализ ситуации в Германии тех лет делает
очевидным факт: Гитлер пришёл к власти с помощью Советского Союза.
Рабочие Германии после коллективизации в России, страшного голода
в 1933 году, массовых репрессии в 1937-1938 гг. отвернулись от коммунистической
идеологии. Нежелание причинить страдания, прирождённая доброта
людей, "служивших делу насилия", сплошь и рядом оказывались
для них выше "профессиональных" соображений. Тут невольно
задумываешься о том, что если и можно говорить о прогрессе человечества,
то только в аспекте количественного преобладания людей, "смотрящих
на мир с безотчётным милосердием". Принцип насилия, положенный в основу Октябрьского
переворота, привёл к победе злого, воинствующего начала. Зло в лице
Сталина можно считать объективным фактором, так как фанатичная жажда
власти и стремление удержать её любой ценой не так уж редки в истории.
Эту данность нельзя обойти при осмыслении исторического процесса
и судеб отдельных людей. Тут-то и проявилось соотношение масс –
движущих сил истории и личности "вождя". Недоумение супругов
Улановских сменилось страхом. Верные соратники были арестованы или
жили в ожидании ареста. Люди теряли голову, доходили до повальной
истерики. Вопрос "за что?" становился неуместным; начальнику
отдела по борьбе с контрреволюцией давали разнарядку, посадить четыре
тысячи человек. Революционеры, раннее убеждённые в своей правоте,
оказались в ситуации абсурда. Уже расправились с троцкистами, анархистами,
бундовцами. Арестовывали и уничтожали семьями. Арестовали Тухачевского.
"Но такого не может быть!" Надежда Улановская пишет о
раздумьях тех лет: "Мы начали обратный путь… Факты стали укладываться,
глаза открываться и мы стали искать в прошлом: когда же началось?
…И разматывали нашу жизнь всё дальше и дальше и дошли до Октябрьской
революции. Вот когда было совершено преступление". Как в той
песне: "Мы сами копали могилу себе". В ситуации бессмысленности, краха жизненных установок
религиозный человек уповает на справедливость и воздаяние в будущем мире. А что делать тому, кто надеялся найти
истину здесь, на земле? Увы, истина стала метафизическим понятием.
Деятели пролетарской революции из непосредственных участников событий
стали их жертвами. В 1948 году Улановский пишет Сталину, с которым
был в Туруханской ссылке, письмо; ручается за арестованную
жену, ведь он знал её ещё девочкой. Ответа не получил. Как сохранить душу в экстремальных условиях –
в тюрьме, в сталинских лагерях? Не только видеть свою беду, но и
сопереживать тем, кто рядом, помогать добрым словом, личным участием.
Вокруг Надежды Улановской были женщины осуждённые в основном по
одной статье – "за шпионаж" и на один срок – двадцать
пять лет. И сама она отбывала срок по той же статье. Сидели иностранки,
приехавшие в Советский Союз строить коммунизм; их мужья, бывшие
меньшевики, работники райкомов – расстреляны. Отбывали практически
пожизненный срок заключения вернувшиеся на родину эмигранты. Сидели
мужественные, решительные люди – те, кто бежали из немецкого плена,
выжили в концлагерях. Были и случайные, из глухих деревень, непричастные
ни к какой идеологии, женщины. В советских лагерях собрались все
сословия и все народы многонационального государства. Жена старого
большевика на вопрос: "А муж ваш не сидит?", ответила:
"Мой муж похоронен у Кремлёвской стены". Как могла, помогала
Улановская смертельно больной племяннице Троцкого, сидевшей с девятнадцати
лет. Сидела вся родня, невесть когда встречавшаяся с ним. Единственной
родственницей, с которой Троцкий поддерживал отношения до революции
и после, была известная поэтесса Вера Инбер, и она – единственная
– не пострадала. "Какой ценой спасла себе жизнь!?" – не
столько спрашивает, сколько утверждает умирающая племянница бывшего
деятеля международного социалистического движения Ужас ситуации
передаётся кратко, всего лишь несколькими словами; гроб всплыл в
яме с водой, и перед тем как хоронить, труп проткнули штыком. В ходе повествования читатель уточняет исторические
факты, которые раньше были на уровне домыслов, предположений. Так
один из врачей, присутствовавших при вскрытии А.М.Горького, рассказывал,
что тот был отравлен. Всех свидетелей вскрытия арестовали. Люди
в лагерях вели себя по-разному – были измены, предательства, но
были и чудеса верности. Кроме деморализованных страхом, находились
и такие, которые говорили правду, протестовали, апеллировали к неуместному
в данной ситуации здравому смыслу. При готовности к высшей мере
наказания – расстрелу – Надежду Улановскую мучил страх не за себя,
а за семью – детей, мужа. И всё-таки нужно было найти в себе силы
надеяться, сопереживать несчастьям других, радоваться чужим удачам.
"Меня там прозвали ребе", – пишет Н. Улановская. Она, и в самом деле, предсказала смерть Сталина и перемены к лучшему; "Ну
ребе, что теперь будет?" – спрашивали солагерницы. Бытует мнение, что в экстремальных условиях интеллигенту,
выжить легче, то есть речь идёт о человеке не утрачивающем нравственных
принципов. Одна из религиозных женщин внушала Улановской: "Вы
верующая, вы сами не знаете, что вы верующая". Должно быть,
человечность, внимание к людям и есть вера, помогающая устоять,
не сойти с ума; она даёт силы выжить. Сознание автора переориентируется
– от былой нетерпимости к пониманию и состраданию. Раньше Н.Улановская
ненавидела И. Эренбурга за ложь – он заявил официально, что польских
офицеров в Катыни расстреляли немцы, хотя военный журналист из "Красной
звезды" знал правду. Но, вспомнив, как выглядел Эренбург во
время интервью с иностранным корреспондентом, бывшая революционерка
почувствовала к нему острую жалость: "Это был глубоко страдающий
человек с потухшими глазами". Так же в силу обстоятельств появляется
у нее интерес к еврейскому вопросу, сионизму. 1949 год.
В лагпункт прибыли еврейки с Московского автозавода им. Сталина,
а в 1951 году стали прибывать большими партиями
отовсюду, и все с двадцатипятилетним сроком. Интересно, что самыми
уважаемыми в лагере оказались настоящие, идейные сионистки,
отличающиеся не только убеждённостью, но и умением работать. Готовясь
вступить в израильский кибуц, они научились делать тяжёлую
работу: запрягать лошадей, пахать, рубить дрова. При всём многообразии мест – еврейское местечко, разные страны, тюрьма, этап – авторы книги отмечают характерные детали, быт, нравы встретившихся им людей. Точные наблюдения помогают представить особенности культуры и национального свобеобразия китайцев, немцев, американцев. И уж конечно, читатель воочию видит девятнадцатилетнюю Майю Улановскую, которая долбит замерзшие фекалии неподъемной киркой. У неё нет сил, и она валится вместе с киркой. Слышим лай собак, окрики часовых. Воображаем тучи комаров в таёжном крае и ту "животную естественность", с которой матерились блатные. Ощущаем тесноту тел на полу в битком набитых теплушках, жажду, – "есть давали селёдку, а воды было мало, и я тогда поняла, что от жажды можно умереть или сойти с ума". Описание ссылки в царской России, где отбывал срок А.Улановский, выглядит в сравнении с советскими лагерями санаторием. Стражники, бывало, стреляли в заключённого не только поддавшись соблазну: за убийство вышедшего за запретку полагалась награда – месячный отпуск, двадцать пять рублей и часы; но и из человеконенавистничества. Наряду с нелюдями попадались мягкие, сочувствующие надзиратели, не чуждые сопереживанию конвоиры. Историческое время прослеживается и в аспекте
взаимоотношений "отцов и детей". Нередко дети отказывались
от родителей. На вопрос: "Что бы ты сделал, если бы узнал,
что твой отец враг народа?", ровесник Майи Улановской ответил:
"Задушил бы собственными руками". Майя же считала своих
родителей "образцом чести, бесстрашия и нравственной высоты".
Выслушав обвинение следователей
в том, что её отец и мать против советской власти, она невозмутимо
ответила: "Значит, так и надо советской власти". А ведь
совсем недавно, как все пионеры, она обожала Сталина, спрашивала
у матери: "Кого следует больше любить – Сталина или родителей?"
В семье Улановских понятие чести, бескомпромиссный выбор
себя были на генетическом уровне. Ожидая ареста, отец говорил шестнадцатилетней
дочери: "Я знаю, что и ты будешь сидеть, но никогда не смиряйся
с несправедливостью". Решающую роль в формировании антисоветских взглядов
Майи сыграли арест родителей и антисемитизм. Евреев не брали в престижные
вузы, но можно было поступить в Пищевой институт. Там и появился
у них молодежный лидер – необычно эрудированный для своих лет Женя
Гуревич. Майя, естественно, не осталась в стороне от союза борьбы
против беззакония и произвола. Юные преемники революционеров-идеалистов
отстаивали ленинские идеалы. Когда всех арестовали, Женя Гуревич,
Борис Слуцкий, Владик Фурман взяли вину на себя. Не случайно, кроме
"молодёжной" и "террористической", организация
называлась еще и "еврейской" – почти все были евреями.
И впрямь, создаётся впечатление о наличии у евреев некоей характерологической
особенности – неумения мириться со злом. Казалось бы, "ну что
этим жидам надо" – главари, все трое, были из благополучных
семей, и ведь понимали: дело их безнадёжно. Троих мальчиков расстреляли…
Остальным дали по двадцать пять лет. Если в 1917 году участие в революционном движении было на уровне массового сознания, то этот молодёжный Союз явился единичной, обреченной организацией, чем-то вроде выступления декабристов. О том, как отбывали срок взрослые заключенные, писал Солженицын, который пользовался не только личным опытом, но и сведениями, полученными у Улановских. А вот как отнеслись к двадцати пяти годам заключения студенты, мы читаем впервые. Казалось жизнь кончена, "к нам относились как к покойникам", кто может думать о конце срока и ещё пяти годах ссылки и пяти годах поражения в правах. Нужно было приучить себя жить без надежды. Если и утешало что, так это сознание своей правоты. Сомнения по поводу обоснования Марксом необходимости пролетарской революции сменились уверенностью в фальсификации фактов – не было абсолютного обнищания рабочих. Большевики использовали Маркса для оправдания своих действий не только в области практики, но и теории, политики. Подобные размышления не заполняли душу. В молодости, при недостатке жизненных впечатлений, "когда и вспоминать-то, вроде, нечего, одиночка (одиночная камера), не скажу – невыносима, потому что мы все её вынесли, но очень тяжела". Устояла Майя и в карцере, где "холод настолько мучителен, что от голода начинаешь страдать только на третьи сутки". Беспомощная плоть должна сохранить дух. Что зависит от личных усилий человека – его воли, ума, – а что во власти обстоятельств? О мыслях, настроениях Майи в лагере можно судить по её стихам. Искусство, в данном случае поэзия, более адекватное средство для выражения состояния души. В стихотворении "Сон в тюрьме" приснилось чувство обречённости, которое во сне сильнее, ведь наяву можно защищаться сознанием своей правоты. Приснилось мне, что мы с тобою Толпой врагов окружены, Что мы измучены борьбою, Что мы на смерть обречены. Нетрудно представить,
что Женя Гуревич – самый умный мальчик,
которого встретила Майя, – был её первой любовью. Когда нет возможности
спасти любимого, жизнь тяжелее смерти. Робкая надежда сменилась
безнадежной уверенностью – Женю расстреляли. И жизнь, и сон одинаково
ужасны. Со смертью любимого мир стал холодным, пустым. Отождествление
с загубленными женщинами, которых Майя, так же как и мать, видела
вокруг себя, мысли об общности с ребятами, получившими смертный
приговор, притупило её внимание к личной жизни. Наверное, так легче. Казалось бы, что делать измученному человеку,
как не искать забвения в вере? В стихотворении "Молитва"
мы читаем: Душе усталой, одинокой Слабеющей в мирской борьбе, Так сладок веры сон глубокий, Молитва жаркая к Тебе, О Боже, дай блаженство веры… Но, увы, не проходило
отчаянье. Лагерные будни, непосильный рабский труд, когда передышка
в пять минут казалась подарком, не прибавляли оптимизма. Смерть
представлялась избавительницей от обреченности и тоски по замученному
другу. При всём уважении к отдельным религиозным людям Майю не покидало
сознание несправедливого устройства мира. Всякое оправдание зла
неисповедимым Божьим промыслом она считала аморальным. В стихах Майи передано
состояние человека на грани жизни и
смерти, эфемерна эта грань, преодолеть бы соблазн и не соскользнуть
в небытие. А вот стихотворение "По дороге на работу": "Нет
выхода из замкнутого круга, Нет выхода" – тайга мне шелестит. "Нет
выхода", – зловеще воет вьюга, И солнце тусклое безвыходно блестит. К глазам бессилья слёзы подступают, Не вижу впереди себя пути. А ноги механически ступают, И я должна идти, идти, идти. Лагерник, словно лошадь с завязанными глазами, из года в год ходил по кругу. Куда? Зачем? А вот еще отрывок из стихотворения тех лет (они все написаны на трассе Тайшет – Братск в 1952–1954 гг.): Оскорблённая гордость притихла, молчит, Льдом покрылись, замёрзли сердца. Пусть стреляет конвой, пусть нарядчик кричит
– Всё спокойно, как сон мертвеца. И всё-таки луч солнца, пробившийся из-за туч,
молодая трава или огонёк во мгле на другом берегу воскрешают надежду,
инстинкт жизни. Дочь и мать Улановские отвлекались от своих бед
вниманием и интересом к судьбам окружающих. "Человек один,
– писала в те годы Майя, – и спастись от отчаянья может только любовью
к себе подобным". Тему и сюжет книги выстраивает образ отца – факты
его биографии и духовные поиски. Война отодвинула сомнения, вызванные
массовыми репрессиями, снова появилось сознание необходимости единения,
победы. А.П.Улановский идёт добровольцем на фронт. В 1949 году его арестовали.
Не спасли ни тяжёлое ранение, ни революционное прошлое. Далее –
тюрьма, инвалидный дом на лагерном режиме в Караганде и размышления
об истории страны. Страдания интеллигента в данном случае больше
носили экзистенциальный характер, нежели физический. Всё так же
Улановский уповал на мощь человеческого разума и возможность установить
социальный порядок на основе принципов справедливости. При этом
исключалась принадлежность к какой-либо партии, ведь в угоду линии
партии взгляды деформируются. В самом деле, политический прогресс
есть результат независимого познания, часто интуитивного постижения
должного, преддверие тех или иных событий. В данном контексте бедствия,
предсказанные еврейскими пророками, представляются как неизбежное
последствие неправедного поведения людей. И в лагере Улановскому
не изменяло его всегдашнее чувство юмора, внутренняя свобода. "Насмешка
над безумием мира, – считал он, – начинается с насмешки над самим
собой". Израиль, он же Алексей, как всегда, довольствовался
малым и, как всегда, вызывал безотчётное доверие и уважение всех,
с кем его сводила судьба. Над социальным опытом отца Майи Улановской
всегда брал верх личный жизненный опыт – опыт души, он-то и определял
направленность размышлений, веру в добро. Ведь высшее проявление
справедливости, еврейский идеал – Машиах – не что иное как символ
собственных возможностей человека. Религиозность, по мнению бывшего
революционера, носит не коллективный, а индивидуальный характер.
В переписке с дочерью по поводу её интереса к христианству, мы читаем:
"Чего стоит, например, такое положение: "Любите врагов
ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас.
…Со всяким страхом повинуйтесь господам вашим не только добрым и кротким, но
и суровым". Что же касается жертвы Христа, "так ведь в
натуре человека жертвовать собой, и для этого не надо быть Христом;
любить, давать – естественная потребность присущая людям".
И далее Александр Петрович пишет о том, что его всегда занимала
история христианства; "Я никак не мог понять, каким образом
"кроткие яко голуби" преследуемые христиане так сравнительно
быстро превратились в бездушных и прямо кровожадных гонителей всякой
живой мысли". В том же письме дочери: "Маечка, милая,
не надо! Это не для тебя.
Ты мыслящий человек и, как ни старайся, ты им останешься".
Каждый ответственен за понимание причин возникновения зла в мире
и борьбу с ним. От людей Улановский требовал одного – усилия ума,
значительности. Должно быть, отождествился, не сознавая того, с
культурой предков: иудаизм в большей мере, нежели другие религии,
апеллирует к разуму. Мудрецы Израиля подвели человека к осознанию
своей свободы и ответственности. В лагере нужно противостоять обстоятельствам, нужно выстоять, и потому в большей степени, чем где бы то ни было, необходимо сформировать свои взгляды, убеждения, о чём Улановский пишет "разбросанным по всей территории" членам семьи. Его письма с размышлениями о литературе, истории, философии, отвлекая от мрачных мыслей, поддерживали в дочери интерес к жизни. Он обращает внимание на "поразительную значимость" фантазёров в развитии человечества; размышляет о роли евреев в становлении культуры европейских народов, в частности, Киевской Руси. Объясняет наблюдения дочери по поводу большей актуальности антисемитизма для русских, чем для украинцев; ведь "русским он заменяет отсутствующую политическую программу или вообще мировоззрение". Творческая натура Улановского вместо рухнувшей идеи мировой революции ищет новые пути; разумом человек защищается от бессмысленности. Задумываясь над тайнами мироздания, бывший идеалист – преобразователь общества обращается к науке. Неутомимый самоучка с юношеским восторгом изучает в Карагандинском инвалидном доме теорию относительности, "стараюсь по цитатам, ругающим Эйнштейна, разобраться, в чём дело". С упоением, как роман, читает и случайно попавшуюся ему геохимию. Политика Советского правительства от участия в ней Улановского не выиграла, а вот наука проиграла. Наука, в отличие от политики, дело верное. …О последних годах жизни А.П.Улановского его жена пишет: "Он с горечью думал о напрасно прожитой жизни. И мало разговаривал. Ходил по комнате и молчал. Или напевал вполголоса старые песни, всё чаще вспоминая песню на идиш, которую слышал в детстве, – об исходе евреев из Египта". Знакомство с "Историей одной
семьи" приводит к мысли о том, что если и можно говорить о
прогрессе социального устройства, то главным образом в смысле накопления
нравственных традиций. Истоки изменения общества следует искать
в преемственности гуманистического опыта, в преобладании творчески
мыслящих людей и их влиянии на ориентацию миропонимания окружающих.
Кстати, легенда о цадике, о котором мы упоминали выше, вовсе и не
легенда; рассказы о нём передаются из поколения в поколение. О чем
свидетельствует недавно полученное Майей Улановской письмо от докторанта
киевского Института иудаики А.Кержнера. Жива память о человеке,
руководствующимся не физическим, а духовным инстинктом самосохранения.
Взаимосвязано прошлое, настоящее и будущее; из настоящего мы перемещаемся
в прошлое, которое определяет наше будущее. Изначально задуман человек
решать дилемму правды-истины, правды-справедливости – и представлять мир совершенным. |
Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
||||