Мама часто рассказывает, как они бежали из Тулы. Когда немцы подошли к городу, громкоговорители стали кричать по городу о том, что на перроне стоит последний поезд, но мой папа не мог уехать, потому что его завод не эвакуировался. Сестры моей мамы, эвакуировавшиеся с их заводом, пришли за ней и папе пришлось последовать за мамой и моим братом Сеней. В растерянности папа взял только диванную подушечку, будильник и фотографии. Месяц под бомбежками добирались они до Новосибирска. Тулу немцы так и не взяли. Какой-то смельчак выстрелил из оставленных армией Катюш и немцы, уже в шутку покупавшие себе билеты в вокзальной кассе, решили, что их взяли в кольцо, и отступили. Мои родители знали, что надо ехать. В городе еще до прихода немцев начали громить магазины и грабить квартиры. Хозяин домика, где мои родители снимали комнату, потрясая топором, говорил: “Я и немцев дожидаться не буду, всех жидов порублю!”
Когда они приехали в Новосибирск, их поселили в маленькой комнате, где в стакане замерзала вода. Шестилетнему Сене было тяжело сидеть в холоде и темноте. Однажды с голоду он съел у соседа-военпреда клейстер из муки. И этот сосед грозно стращал маму милицией. Спустя много лет они переехали на другую коммунальную квартиру и там родилась я. Квартира эта, как говорит моя мама, азей мазл цу майне сонем [1]. Все соседи ругаются и дерутся между собой, но против нас они дружно ведут упорную войну. Сначала они воровали нашу еду прямо из кастрюли на общей плите, а потом стали бросать нам в суп битое стекло, мышей и тараканов. И мама стала готовить в комнате на керосинке, от которой мы все задыхались. В квартире была ванная комната без ванны, так как дом сдали в начале войны и было не до этого. Мама предложила соседям, что она уйдет из общей кухни в эту комнатку. Они страшно обрадовались, что выжили еврейку и только намного позже до них дошло, что они прогадали: мама теперь имела отдельную кухню, закрывавшуюся на замок, и уже нельзя было воровать и бросать нам в еду всякую гадость. Пришлось уйти нам и из коридора: соседи подожгли на вешалке наши пальто. Тяжело жить среди плохих людей.
Об этом я как раз и думаю, лежа в постели. Батарея не топится, и хотя сегодня 4-ое марта, на улице очень холодно. В комнате полутемно, только в углу над маленьким столом, где сидят мои родители, горит небольшая лампочка. Они прислушиваются к сообщениям радио. В доме тихо, дверь закрыта и возле нее, на всякий случай, папа ставит на ночь тяжелый комод: бывали случаи, что среди ночи к нам пытались ворваться пьяные бандиты. Последние дни полны непонятных мне событий и я стараюсь не засыпать рано, потому что только поздними вечерами мои родители обсуждают важные дела. И тогда можно услышать много интересного.
Как-то папа и мама вспоминали, как во время войны папу вызвали в НКВД и предложили доносить на работников завода. Папа отказался. А следователь пригрозил ему: “Да я тебя, жид пархатый, в тюрьме сгною!” Папа мой высокий, худой и в очках, и следователь думал, сказал Папа, что он несчастный, больной еврей, испугается и на все согласится. Придя домой, папа приготовил узелок с парой носков и кусками сухарей. Маме сказал: на всякий случай. Позже его опять вызвали к другому следователю, и он стал спрашивать папу, не вербовал ли его тот, прежний следователь, потому что он оказался немецким шпионом и его расстреляли. Еще я знаю, что папа всегда спит наполовину одетым и каждую ночь, когда в подъезде хлопает входная дверь, папа сразу садится на кровати и, шумно переводя дыхание, ждет. А когда шаги затихают, опять ложится. Слышала я вечерами и рассказы папы о бесконечных арестах на заводе. Как-то он вспомнил о том, как в 1922г. в его местечко Дрисса пришли ночью чекисты, вывели на снег босиком его двоюродных братьев-сионистов и тут же расстреляли. Папа видел все это через окно. Было ему 12 лет и от ужаса он упал в обморок. Только папиного старшего брата Боню, которому было всего 15 лет, осудили за печатание и распространение сионистских книг и прокламаций и посадили на 5 лет в Александровский централ в Иркутске.
Из черной тарелки радио все чаще звучит торжественно-печальный голос Левитана, говорящий “о постигшем нашу партию и народ несчастье - тяжелой болезни нашего великого вождя и учителя, Иосифа Виссарионовича Сталина”. В эти дни на улицах народ вовсю горюет и напивается еще больше. Мне страшно во дворе, среди злобных людей, которые все время говорят про врачей-отравителей и о том, что скоро всем евреям придет конец. Боюсь оставаться и в квартире, когда соседи ворчат под нашей дверью, что они “скоро перережут всех евреев и отнимут у них все золото”. Даже в электричке, в которой мы с папой недавно ехали, люди вслух говорят, что евреи все вредители и что скоро им каюк придет. А недавно папа рассказывал ночью, что один из больших начальников на заводе сказал ему по секрету, что составляются списки всех евреев и что всех их вывезут: “Беги отсюда, Арон Файвишевич, куда глаза глядят”. “Да куда же убежишь? - горестно спросила мама.
У мамы в аптеке, куда она часто берет меня, тоже не лучше. С тех пор, как радио стало говорить о врачах-отравителях, покупатели возмущаются, что моя мама, типичная еврейка, продает им лекарства. Если становится особенно опасно, мама потихоньку стучит в перегородку, где находится кабинет управляющего аптекой (как называет его мама) Федора Ивановича Мясника. Он хороший человек, очень меня любит, часто сажает на колени и дает мне конфеты, а однажды даже подарил красно-синий карандаш. Непонятно, почему его боятся. Так было на днях, когда в аптеку зашел какой-то мужчина и стал требовать морфий. Навалившись на прилавок, он размахивая ножом, грозил перерезать нам горло: “Жиды всех отравляют! Я всю войну кровь проливал, раны имею, а они в тылу все, враги эти… Убить их всех!” На его крики вышел Федор Иванович, ловким движением выхватил у него нож и сказал: “На войне, говоришь был, а евреев там не видел? Врешь, значит. На посмотри!” И Федор Иванович задрал обе штанины: на его ногах были следы страшных ран. Федор Иванович улыбнулся маме, которая стояла ни жива, ни мертва, прижавшись к дверям в ассистентскую.
Ведь он тоже нееврей, но почему-то хороший, думаю я теперь, лежа в кровати. Значит, не все плохие. Но почему их так мало и отчего нас так ненавидят? Не умея ответить на такие сложные вопросы, я стала обдумывать еще одно мучившее меня явление. Почему они говорят по радио такие странные слова: моча, температура, давление, разве он, про которого нам говорят, что он самый великий и мудрый, чуть ли не бог, может в уборную ходить?
А вчера во дворе побили Веню Лифшица. Без всякой причины накинулись на него все, даже взрослые: “Еще один отравитель! Матери помогает травить детей!” Мать Вени детский врач и меня лечит. Не сдобровать бы ему, но, на его счастье, домой возвращались его старшие братья. Я это видела и сказала Вене, что надо нам учиться драться, а он засмеялся. И напрасно, я никому не спускаю обиды и часто дерусь во дворе. Мама только вздыхает, глядя на мои синяки и разбитые коленки.
Не так давно кто-то убил молодую женщину, работавшую в маминой аптеке. Нюся была сестрой какого-то милиционера и поэтому допрашивали всех сотрудников. Вызвали и маму. Нас провели в кабинет начальника милиции. Он начал с того, что им все известно, и для мамы будет лучше, если она сразу скажет, кто убил Нюсю. Мама тихо сказала “Я не знаю”. Тогда он, привстав со стула, закричал маме прямо в лицо: “Сгною в тюрьме и никто не узнает!” Мама побелела и стала хватать ртом воздух. А он, увидев, что я смотрю на него исподлобья, понял, что переборщил и попытался погладить меня по голове: “Хорошая девочка!” В тот же миг я со всей силы укусила его за руку. Он выбежал из-за стола на ковровую дорожку и, странно прыгая на одной ноге, завопил истошным голосом. В кабинет вбежали люди. “Волченок! Сколько волка не корми, он все в лес просится!” - кричал он задыхаясь от злобы. У мамы подгибались ноги и мы присели на скамейку в соседнем садике. Отдышавшись, мама сказала тихо: “Как же это ты?” А я была рада, что он меня волченком назвал, значит, могу за себя постоять.
В комнате тихо. Рядом сладко спит Сеня, а я жду, что скажет папа. Он сидит за столом, опустив голову. “Арик, вос вет зайн?” [2] - спрашивает мама с тревогой. Папа поднимает голову: “Дер Эйберште вет хелфен” [3], - отвечает папа и достает из кривоногого шкафчика все граненые стаканы и водку, которую мы храним для водопроводчика. В каждый стакан мой папа, который никогда не пьет, наливает по капле и, поднимая их по очереди, говорит: “Это за Ошера, это за Иче-Хаима, это за Арье-Лейба, Нюму и Довида, расстрелянных возле нашего дома в 1922 году! А это за Моню, Нисима и Пиню, погибших в тюрьме, это за Биньямина…” Много у папы родных и друзей и стаканов не хватает на всех убитых Лениным, Сталиным и Гитлером. Папа пьет пару капель, плачет и просит маму поднести ко рту стакан. “Лехаим!” - говорит папа. Мама испуганно косится на дверь: “Тише, соседи услышат! Он еще может выздороветь”. “Нет, - возражает папа, - раз сказали, что болен, его уже нет. Первого марта был Пурим, а в месяце Адар дер Эйберште[4] не допустит плохого для евреев. Парех ун газлэн из шойн гепейгерт ви Аман” [5]. От этих слов мне становится спокойно и я засыпаю.
Рано утром в 6 часов утра я просыпаюсь от голоса Левитана, который сообщает, что “за прошедшую ночь в здоровье т. Сталина наступило серьезное ухудшение. Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение, наступило Чейн-Стоксово дыхание…” Папа говорит маме: “Фарштейст?!” [6] и радостно улыбается.
Квартира наполняется дикими криками, из всех репродукторов несется траурная музыка, прерываемая голосом Левитана: Сталин умер. В детском саду все ревут благим матом так, что не хочется там оставаться и я иду с мамой на работу. И там всеобщее смятение. В обеденный перерыв вокруг стола сидит обычная компания: Валентина Степановна Пилипенко и Оксана Михайловна Куропас. Валентина Степановна, толстая бесцветная блондинка, как всегда, отставив мизинец, шумно пьет чай из блюдечка и рассуждает о еврейской подлости. Ей вторит Оксана Михайловна, недавно приехавшая из Киева: “А у нас жиды...” Они говорят о том, что врачи-евреи отравили т. Сталина. Я слышу эти разговоры из-за приоткрытой двери и захожу в комнату. Валентина Степановна морщится, глядя на меня, и говорит со вздохом, манерно прикладывая платок к глазам: “Такая красивая девочка, и на еврейку не похожа, но совершено некультурная. Ну что ты на меня пялишься?” Она не любит, когда я смотрю на нее исподлобья. Отвернувшись, она подливает себе кипяток из треснутой чашки. “А парех, а газлэн ун а роцеях!” [7] - кричу я во все горло и Валентина Степановна от неожиданности роняет чашку. От чашки и блюдца, упавших на пол, остаются только осколки, а Валентина Степановна кричит от ожога. Я же скачу на одной ножке к маме.
К вечеру, когда в аптеке становится пусто, Федор Иванович зовет нас к себе. Написав что-то на бумажке еврейскими буквами, он протягивает ее маме: “Вы можете это прочитать, Мэре Шлоймовна?” Мама, обомлев, тихо читает: “А парех ун газлэн из гешторбен” [8] и роняет бумажку. Обе мы застываем с открытыми ртами. Федор Иванович сжигает бумажку, сажает меня к себе на колени и рассказывает нам свою историю. Мать его была еврейкой, а отец украинец, но он учился в еврейской школе. Провожая нас, он берет меня на руки, и целуя, заталкивает мне в карманы конфеты и шоколадки, как в праздник.
И мы идем по улице, сопровождаемые всеобщим плачем. А когда заходим в комнату, я первым делом убираю папин узелок подальше. С этого дня, думаю я, папа больше не будет просыпаться по ночам от звука хлопающей двери подъезда, думая, что за ним пришли. Ведь дер Эйберште спас нас, как и говорил папа. Папа берет меня на руки. “Ты решила стать хозяйкой?” - спрашивает он с улыбкой. Я обнимаю его за шею и говорю в полной уверенности: “Дер Эйберште спас нас: Аман умер. Теперь нечего боятся!” “Алевай [9], чтобы только он был последним Аманом. Омен!”, - отвечает папа.
13 Марта 2006
1. Такое бы счастье моим врагам (идиш).
2. Что же будет, Арик?
3. Вс-вышний поможет.
4. Вс-вышний.
5. Притеснитель и разбойник уже подох как Аман.
6. Понимаешь?
7. Притеснитель, разбойник и убийца.
8. Притеснитель и разбойник умер.
9. Дай то Б-г.
В праздник Пурим иногда умирают злодеи, Нехама-Сара Шварц
