Дорогой мой Галкин! Пишу тебе это письмо, хоть и знаю, что тебя уж больше нет среди живых, что письмо мое никогда не придет к тебе, ведь почтовая связь между живыми и мертвыми - дело, как известно, сложное и ненадежное.
И все же пишу тебе это письмо ныне, после твоей кончины, твоих похорон.
Послание вроде этого я не смел отправить при твоей жизни, опасаясь причинить тебе вред.
Ибо тебе, вероятно, известно то, что знает НКВД, а именно, что я принадлежу к тем магнатам, у кого сам Рокфеллер ходит в приказчиках. А что я злобный империалист, так это ведомо каждой собаке, - любую империю я готов проглотить, как галушку, причем безо всякого для себя вреда, - такой способностью не обладал до меня никто из завоевателей от Александра Великого до Адольфа Презренного. Им все же в конце концов пришлось изрыгнуть проглоченное.
А раз уж я вот такой, понятно, почему я не отважился написать тебе это письмо при жизни.
Не раз хотелось мне это сделать, особенно, когда вышла в свет книга новых твоих стихов, но я не поддался искушению, поскольку, сам знаешь, как щелкнут зубы в Советском Союзе, положи им только палец в рот.
Хочу тебе признаться, смерть твоя больно отозвалась в моей душе, ведь ты был нежным лириком, и я убежден, большая часть твоих творений займет место в укрытом траурным забралом еврейском Пантеоне.
Сейчас могу тебе сказать, что среди всех певцов на идиш в Советском Союзе ты явился невероятным исключением. У тебя есть адрес после смерти - могила, легальная могила. Близкие могут придти к тебе, зная, что здесь похоронен ты. Здесь, под этим холмиком, навеки упокоилось сердце благороднейшего из певцов Шмуэля Галкина, Поэта.
Кто из плеяды еврейских поэтов в Советском Союзе может тебе уподобиться? Ни один еврейский писатель, ни один еврейский поэт в Стране Советов не удостоился такой чести.
Где могила Ошера Шварцмана? Вы все считали его зачинателем советской еврейской поэзии; его племянник Давид Гофштейн просто-таки становился на голову, доказывая, что Ошер Шварцман был большевиком.
Какова же правда? Ошер Шварцман был кавалеристом в царской армии. Во время гражданской войны, когда банды всех цветов бесчинствовали на Украине, громя еврейские города и местечки, он, еврейский поэт и солдат, вступил добровольно в красный отряд. Хотел "очистить дороги, что были запружены страхом", и пал в бою за свободу. И могила его безымянна по сей день.
Ошер Шварцман погиб в бою. Молодой драматург Бейнуш Штейман погиб в погроме, - еще одна безымянная могила.
Таковым было начало советской еврейской литературы. Как это символично! Первые же вестники этой литературы сгинули в безымянных могилах.
А впрочем, Ошер Шварцман и множество таких как он, погибли все же ради того, чтобы страх не гулял по дорогам. От чего же и после того множились анонимные могилы в Советском Союзе? Почему они стали роковою судьбой чуть ли не всех, за небольшим исключением, еврейских писателей?
"Страх, запрудивший дороги" был-таки побежден. Был изгнан, но не исчез, лишь затаился, а выждав, впоследствии распростер свои крылья над всею великой страной. Он поселился в каждом сердце, заставляя его мучительно сжиматься от всякого шороха шагов по ступеням.
Намек на подспудное чувство тревоги, нервное беспокойство тех времен находим мы в последних стихах Льва Квитко, которые так и называются "Тревога".
Ей слышится: бессонница - со мною,
И непрерывно в сумраке ночном
Кровать скрипит и ходит ходуном...
"О чем он думает - мой милый? О плохом?"
Тревога сердце залила волною.
Ее волшебный сон одолевает,
Таким бы сладким сном забыться мне!
Смыкает он глаза, уста смыкает,
Но ноги сами тело поднимают
И ощупью ведут ее ко мне.
И пять шагов для сна - далекий путь...
И полуспящая, к моей постели
Она подходит, произносит еле:
"Ты понимаешь, не могу заснуть!"
Она почти что в сон погружена,
Ее блаженство отдыха зовет,
Но мне она свой сон передает...
Я засыпаю. Бодрствует она.
1947 г.
Перевод М. Светлова
Тревога, вторгшаяся в спальню, предвещает нечто такое, что любое другое интимное ощущение не может прогнать. Разве что - на мгновение.
Всего через несколько лет после опубликования этих стихов опустился топор палача - и в безымянную могилу лег поэт Лев Квитко. Его судьба - печальный жребий всей еврейской литературы в Советском Союзе...
Есть ли смысл излагать тебе всё это? Ты ведь сам был на самом краю такой же анонимной могилы! Кабы не смерть грузинского тирана, кто знает, отделался бы ты только больным сердцем и укороченными годами жизни.
Но всё-таки, всё-таки у тебя есть могила, адрес, которого ни у кого до тебя не было: ни у Изи Харика, ни у Мойше Кульбака, ни у Давида Бергельсона, ни у Переца Маркиша, ни даже у полковника Советской Армии Ицика Фефера!
А коль зашла уж речь об Ицике Фефере, хочу тебе кое-что поведать.
Юный еврейский поэт из Польши, укрывшийся в СССР во время войны, передал мне твоё обращение к нему перед отъездом в Польшу. Ты просил прислать несколько моих книг. И я бы прислал их тебе, но когда припомнил свою встречу с Михоэлсом и Фефером в 1943 г. в Лондоне, то решил, что лучше не слать. Посчитал, что так здоровее для тебя, ибо, не приведи Г-сподь, ты мог попасть под подозрение: что, значит, такой капиталист-империалист, как Ицик Мангер, шлёт тебе свою реакционную писанину.
Тогда-то в Лондоне Михоэлс с Фефером просили у меня мою книгу - свежеотпечатанный сборник "Облака на крыше". Я принёс его с надписью "Михоэлсу и Феферу в подарок" и своей подписью. Такая вроде бы безобидная надпись. Однако я увидел в их глазах страх. Нет, они не признались, что боятся, они лишь заметили, что лучше бы без надписи. Разумеется, им было виднее, что для них лучше, и я забрал подписанный подарок и принес им неподписанный, оставив его у портье в гостинице в соответствии с их желанием.
И, несмотря на все, как ты знаешь, Михоэлс погиб винсценированной аварии. "Отец всех народов" был велик во всех ипостасях. Был он, в том числе, и способным режиссером. Доказательство - "московские процессы", "театральные спектакли", без единого героя, без единой героини. Весь ансамбль составляли одни интриганы. Была роль "Отца", но игралась она за кулисами им самим - Сталиным. Единственным.
Роль режиссера была ему явно по сердцу. Перед тем, как испустить дух, он задумал "дело врачей", однако было уже слишком поздно. Еврейский культурный геноцид, вероятно, происходил за кулисами. Жертвы были лишь статистами, которых даже не выпустили на сцену.
Мне как-то неловко все это рассказывать тебе, все это пережившему, все прошедшему, все претерпевшему. Ты заключил в своем молчании все - твое горе и твой гнев. И это чудо, что сердце твое разорвалось лишь на шестьдесят первом году! Чудо, что твое сердце так долго еще стучало!
Оставшимся в живых еврейским писателям в Советском Союзе была уготована трагикомическая роль. Они стали немыми нищими попрошайками на советской "свадьбе". Мимика без слов. Танец теней без музыки. В Вавилоне языков Советской империи лишь еврейское слово оставалось без звука и без отзвука.
Ассимиляция насильственная, не добровольная. Это не отказ от наследия, но похищение законного наследства. Это коммунистический хам, который между Амосом и Хмельницким предпочел Хмельницкого, погромщика, а не совестливого революционера.
"Совесть" и "революционная совесть" звучит вполне по-еврейски, но как
тяжко истолковывается это на грузинском и, тем более, на украинском и немецком.
"Совесть - порождение еврейского ума, более недостаток, чем достоинство", - так откровенничал немецкий гетман Адольф Гитлер. С его афоризмом вполне солидарен был и грузинский, не говоря уж об украинском.
Лишь полная ампутация совести, цинизм, безраздельно царивший в Кремле, могли запретить оставшимся в живых поэтам оплакать еврейскую Катастрофу на Украине. Это, видите ли, национализм! Пойте лучше о весне на Гоголевском бульваре, о красотах Черного моря!
И вы, еврейские поэты России, пели, но напев ваш был скрипуч и несозвучен вашему духу, справлявшему траур по родным и близким - родителям, сестрам и братьям.
И вдруг - стоп!
Кремль вспомнил, что это не "рациональная политика". "Рациональная политика" диктует перспективу продолжения по отношению к евреям той "рационализации", что ввел в России Гитлер, объявивший оккупированные территории "юденрайн" - свободными от евреев. А раз так, то почему здесь все еще поют по-еврейски? Ведь все эти златоусты и певцы на идиш - лица иррациональные, и, стало быть, нереальные - приведения из тех, что принадлежат дню вчерашнему. Вот и следует отправить их к праотцам!
И ликвидация началась. Оргия анонимных захоронений, вакханалия террора в подвалах НКВД.
Ты, Шмуэль Галкин, был среди считанных уцелевших, но сердце твое уж было разбито, а язык вырван.
Ты видел, как реабилитировали твоих казненных товарищей, ты видел мумию палача в стеклянном саркофаге у Кремлевской стены.
И твое сердце не выдержало.
Союз писателей СССР организовал твои похороны. Говорят, было много венков. Среди них даже венок с еврейскими буквами.
Еврейские буквы были воистину самыми печальными твоими провожатыми. Опаленные огнем и поруганные. Растоптанные и оскверненные. Утонувшие в слезах, они не в силах были взглянуть на парадные литеры кириллицы.
И все же у тебя есть адрес, собственная могила. Просто-таки колоссальное достижение Страны Советов!
Мы знаем, где находится могила Менделе Мойхер Сфорима, где могила Фруга. Но где находятся могилы тех, кто шагал в ногу с революцией, ее певцов и глашатаев, этого мы не знаем. Твоя могила на Советской земле так одинока, что хочется надеяться, место твоего упокоения станет символом нового еврейского возрождения на просторах России.
Открытое письмо Шмуэлю Галкину
