Все или ничего? Опции

[Soplemennik]

Я припоминаю, что, после появления "Повести о пережитом" Б.Дьякова,
в печати появился некий коллективный протест. Авторы утверждали, что Дьяков длительное время был агентом НКВД-МГБ и приводили раздобытые где-то копии его жалоб на "неправильный" арест, в которых он перечислял свои заслуги в этой области и умолял о снисхождении. Реакции Дьякова на это не последовало и он исчез
(в смысле - со страниц).
Кому-нибудь что-нибудь известно об этом событии в той ли иной интерпретации?

[Kloots]

Повесть Б.А.Дьякова в журнальном варианте впервые появилась в кочетовском (!) журнале "Октябрь", кажется, в 1964-м году, как ответ на "Ивана Денисовича": вот, мол, это "о настоящих коммунистах, остававшихся верными делу партии, а не о каком-то там Иване Денисовиче, который размышляет только о том, как выжить, а не о решениях последнего пленума" (я, конечно, утрирую, но смысл сводился к этому). Отдельное издание вышло в 1966 году. Потом в застойное время выходили книги Дьякова о 20-х - 30-х годах, о его комсомольской работе. В последней книге, вышедшей при Черненко, он доказывал, что ждановские постановления были правильными, а Зощенко и Ахматова "недостаточно советские".
В разгар перестройки (1987) его показали во "Взгляде", представили, как борца. Вскоре (1988 г.?) в "Огоньке" появилась статья о том, что Дьяков был стукачом. Опровержений по этому поводу не было.
По-прежнему считаю, что книга Дьякова сыграла положительную роль. Ибо, если "не все", то пусть будет хоть что-то! Люди, которые были детьми во время Оттепели, искренне считали, что при Сталине были отдельные недостатки, но вообще-то все было хорошо, мы выиграли под его руководством войну, прошли путь "от сохи до ракеты" и т.д. И меня, например, радовали книги, где было "хоть что-то": Б.Дьяков, Г.Шелест, А.Алдан Семенов. Нравилось, что в пьесе Шатрова Бухарин и Рыков отсутствовали потому, что поехали на митинг, а не продаваться Антанте, нравились упоминания в положительном контексте Томского у Ю.Семенова или Смилги у Трифонова, упоминания о репрессиях в книгах Симонова, Гранина, Бакланова. Чтобы было хоть что-то, если нельзя все.

[gena]

Оптимистические похороны

Никогда так хорошо Дриз не одевался!
Никогда так хорошо Дриз не издавался!
Все издатели стоят с книжками у гроба
и торжественно глядят синими глазами.
А костюм на нем такой, хоть езжай в Европу!
А рыдают все по нем крупными слезами.

Кто с Овсеем выпивал, то есть собутыльники,
кто его переводил, то есть переводчики,
приоделись и блестят - новые полтинники! -
выделяясь красотой между всеми прочими.

Я не знаю, зла желал
в мире хоть кому-нибудь
где-нибудь когда-нибудь
наш Овсей Овсеевич.

Знаю, что не делал зла
этот добрый уникум.
Мухи не обидел зря,
уходя отселева.

прожил хорошо, легко
трудную, тяжелую
жизнь,
а заслужил прожить
несравненно лучшую.

На подушку положив
голову веселую,
успокоился Овсей,
наши речи слушая.

Самое начало философии

Только я глаза закрою -
предо мною налицо
местечкового философа
подростковое лицо.
Выцветшие, голубые
и уже полуслепые
и щербленое пенсне
видятся немедля мне.
О вместилище вопросов,
безответных навсегда,
местечковейший философ,
развеселая беда!
Пустенько, узенько
живется тебе.
Кустики, усики
растут на губе.
Но не надо плачу, вою,
потому что тебя для
небеса - над головою.
под подошвами - земля.
Кверху голову задрав,
все отдав ради науки,
ты проходишь, как жираф -
длинношеий, длинноухий.
Собственным умом дойдя
до давно открытых истин,
устремляясь к горным высям,
ты намокнешь от дождя.
Ты озябнешь от мороза,
но прошепчешь: это проза.
Ознобишься на ветру,
заявляя: не умру.
Кто-нибудь из сыновей,
первенец или поскребыш,
истины найдет новей.
если прежде не угробишь
голодухой, золотухой
или чем-нибудь другим.
Длинношеий, длинноухий.
будет он совсем другим.

Возвращение

Становлюсь похожим на деда
и давно похож на отца.
Серебристою ниткою вдета
седина. Седины - без конца.

Это общедоступное средство -
подождать, чтобы годы прошли,
и проступят родство и наследство,
корни вылезут из-под земли.

Сквозь глобальность и рациональность,
сквозь одежд современный покрой
вдруг проступит национальность,
заиграет отцовская кровь.

Все, что тушевалось, тупилось
в быстротечной сумятице дней, -
незатейливость, тихость, терпимость
выступают ясней и ясней.

И о деде я слышал все то, что,
чем мне помнится мой отец,
вдруг доходит, как старая почта,
мне доставленная наконец.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"

[Kloots]

Стихотворение "Про евреев" я встречал в семидесятые годы в самиздате. Остальное - только в Перестройку или впервые здесь. Спасибо, Гена.

[gena]

У Абрама, Исака и Якова
Сохранилось немногое от
Авраама,
Исаака,
Иакова -
Почитаемых всюду господ.

Уважают везде Авраама -
Прародителя и мудреца.
Обижают повсюду Абрама,
Как вредителя и подлеца.

Прославляют везде Исаака,
Возглашают его с алтарей.
А с Исаком обходятся всяко
И пускают не дальше дверей.

С той поры, как боролся Иаков
С богом
и победил его бог,
Стал он Яковом.
Этот Яков
Под любым зодиаком убог.
январь 1953 г.

Люблю антисемитов, задарма
дающих мне бесплатные уроки,
указывающих мне мои пороки
и назначающих охотно сроки,
в которые сведут меня с ума.

Но я не верю в точность их лимитов -
бег времени не раз их свел к нулю -
и потому люблю антисемитов!
Не разумом, так сердцем их люблю.

Отечество и отчество

- По отчеству! - учил Смирнов Василий,-
их распознать возможно без усилий.
Фамилии сплошные псевдонимы,
а имена - ни охнуть, ни вздохнуть,
и только в отчествах одних хранимы
их подоплека, подлинность и суть.

Действительно: со Слуцкими князьями
делю фамилию, а Годунов -
мой тезка и, ходите ходуном,
Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.

Но отчество - Абрамович. Абрам -
отец, Абрам Наумович, бедняга.
Но он - отец, и отчество, однако,
я, как отечество, не выдам, не отдам.

* * *
А нам евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.

Еще не начинались споры
В торжественно-глухой стране.
А мы - припертые к стене -
В ней точку обрели опоры.
1956.

* * *

Было много жалости и горечи.
Это не поднимет, не разбудит.
Скучно будет без Ильи Григорьича.
Тихо будет.

Необычно расшумелись похороны:
давка, драка.
Это все прошло, а прахам поровну
выдается тишины и мрака.

Как народ, рвалась интеллигенция.
Старики, как молодые,
выстояли очередь на Герцена.
Мимо гроба тихо проходили.

Эту свалку, эти дебри
выиграл, конечно, он вчистую.
Усмехнулся, если поглядел бы
ту толпу горючую, густую.

Эти искаженные отчаяньем
старые и молодые лица,
что пришли к еврейскому печальнику,
справедливцу и нетерпеливцу,

что пришли к писателю прошения
за униженных и оскорбленных.
Так он, лежа в саванах, в пеленах,
выиграл последнее сражение.

* * *

Раввины вышли на равнины,
быть может, в первый в жизни раз.
Природу видели раввины
впервые в свой последний час.

За час пред тем, как черный дым
раввинов улетучил в дали,
они впервые увидали
весенних яблонь белый дым.

[michael smolyak]

ЭДУАРД ШУЛЬМАН


ОТЕЧЕСТВО И ОТЧЕСТВО
Борис Абрамович Слуцкий прожил 67 лет.Инвалид войны, майор и политработник - поэт скончался в армейский праздник, 23 фквраля 1986 года...
Говорят, революция пожирает своих детей.Вот и кинули в мясорубку - первых советских мальчиков. Среди поэтов-фронтовиков - и рано погибшие Коган с Майоровым, и Кульчицкий, и Гудзенко("мы не от старости умрем, - от старых ран умрем", и ушедшие на наших глазах Левитанский, Самойлов, Винокуров...
Советский классик Константин Симонов(1915-1979) не считал себя фронтовиком, а только, по совести, военным корреспондентом.И на вопрос, почему прекратились стихи, - вроде бы отвечал : то, что я хотел написать, написал Слуцкий.
Еще живы люди, раскрывшие в середине века "Литературную газету" и прочитавшие небольшую статью Ильи Григорьевича Эренбурга, где Слуцкий сопоставлялся - осторожно и косвенно- с Николаем Алексеевичем Некрасовым.
Силы Небесные, что тут поднялось!.. Впрочем, что конкретно - узнайте из трехтомника Слуцкого. Уже покинувший нас Юрий Леонардович Болдырев подробно все излагает и во вступительной статье, и в примечаниях.
Я же приведу стихотворение, напечатанное после смерти поэта в журнале "Дружба народов", 1988, №11.Неслучайно, подчеркиваю, именно в "Дружбе народов"(ДН).И по тематике, и по особой причине...
В стихотворении, в первой же строчке, встретите вы Василия Александровича Смирнова, что в либеральные, оттепельные годы редактировал ДН.И сочинял, небось, складные статейки под общим титулом "Чувство семьи единой".Стихотворение Слуцкого озаглавлено "Отчество и отечество". По правилам вроде наоборот - "Отечество и отчество".Но Слуцкий пренеберег ритмом и поставил отчество на первое место.

- По отчеству, - учил Смирнов Василий, -
их распознать возможно без усилий.
-Фамилии - сплошные псевдонимы,
а имена - ни охнуть, ни вздохнуть,
и только в отчествах одних хранимы
их подоплека, подлинность и суть.
Действительно, со Слуцкими князьями
делю фамилию.А Годунов -
мой тезка.И (ходите ходуном!)
Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.
Но отчество - Абрамович.Абрам -
отец.Абрам Наумович, бедняга.
Но он - отец.И отчество, однако,
я, как отечество, не выдам, не отдам.

Борис Абрамович лукаво ссылается на Слуцких князей.Дескать, подобно им, происходит с речки Случь, из города Слуцка в суверенной покуда Белоруссии.
Да где ж те князья!.. А Слуцкий( и Слуцкин!) - известно, чья фамилия.Не говоря уж про Слуцкера... Бдительный кадровик мгновенно усекал Яковлевичей, Давыдовичей, Осиповичей, Самойловичей... Плюс Григорьевичи, Семеновичи, Михайловичи, Матвеевичи...
Мой дядя - Моисей СлУчевский - ударял на "у", а дворянский отпрыск - поэт Константин СлучЕвский -на "е".Маленькая ли тут разница, или две большие, - it depends - как посмотреть...
Среди законов, сметенных Февральской революцией, был и такой:не христиане(нехристи) не смели величаться(по документам)христианскими именами.Но Слуцкий родился в 1919 году и был официально записан Борисом(не Борухом и не Бером)...
Отечество и отчество.Лермонтов некогда восклицал : "Люблю отчизну я, но странною любовью!" А Эренбург : "Да что ж тут странного?Она одна".
Идея единой Родины укоренилась не сразу.Сперва как кричали? У ПРОЛЕТАРИЕВ НЕТ ОТЕЧЕСТВА!.. И Александр Исаевич Солженицын, похоже, оглох от истошных тех воплей.
Некий эмигрант, служивший по найму в парижском полпредстве(посольстве), горько сетовал, что им, советским, ближе французские коммунисты, чем он, коренной русак...С годами, однако же, обнаружилось, что "братья по классу" - даже не свояки.
В тридцать седьмом, когда судили военных, Виталий Маркович Примаков - комкор с подозрительным отчеством(не родственник ли экс-премьера и академика?) - и вот будто бы говорил, отводя, кроме прочего, те самые подозрения:
-Состав заговора - из людей, у которых нет глубоких корней в нашей советской стране, потому что у каждого есть вторая родина.У каждого персонально - семья за границей.У Якира (командовал Киевским военным округом) - родня в Бессарабии.У Путны(военный атташе в Англии)и Уборевича(командовал Белорусским военным округом) - в Литве.Фельдман(возглавлял Управление по начсоставу) связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой.Эйдеман(член совета при Наркомате обороны)связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной.
Не имеющие корней...не корневые...не коренной национальности...евреи, литовцы, поляки...
Но как поступить с французским генералом Зиновием Алексеевичем Пешковым?Старший брат Якова Михайловича Свердлова, еврей по крови, приемный сын Алексея Максимовича Горького, православный...И сомнительно, чтобы Шарль де Голль сильно был озабочен, направляя его послом в Китай.
Или Элиас Каннети - лауреат Нобелевской премии по литературе.Еврей, родившийся в Болгарии в испаноязычной семье, учившийся в Австрии, переселившийся в Англию, писавший по-немецки... А почему, кстати, по-немецки?Потому, разъяснил Каннети, что я не силах отдать язык Гитлеру.
Когда в 40-50-е годы разоблачали космополитов, ходила печально-веселая байка.Будто бы Шолохов допытывается у Эренбурга, какой, блин, Родины вы патриот?
-Я патриот той Родины, - сказал будто бы Эренбург, - которую предал казак Власов.
Хотя Андрей Андреевич Власов(1901-1946) - не казак, а великоросс.Семинарист, член партии, генерал-лейтенант...да и с предательством не так оно просто...Но байка, согласитесь, занятная.
В сборник "День поэзии"(1956) пробилось стихотворение Слуцкого "Я говорил от имени России":

...Стою перед шеренгами неплотными,
Рассеянными час назад в бою,
Перед голодными, перед холодными.
Голодный и холодный - так! Стою.
Им хлеб не выдан, им патрон недодано,
Который день поспать им не дают.
Но я напоминаю им про Родину.
Молчат.Поют.И в новый бой идут.
...Я этот день, воспоминанье это
Как справку собираюсь предъявить
Затем, чтоб в новой должности - поэта
От имени России говорить.

[gena]

Одинок этот львовский еврей,
в первый день войны из дверей

выбежавший с чемоданчиком банным,
проживавший по многим странам:

Таджикистан, Казахстан,
Туркменистан, Узбекистан,-

но с тех пор не имевший вестей
от семьи - жены и детей:

мальчика и двух девчонок.
Он любитель селедок копченых.

Иногда он их достает,
водку пьет, песни поет,

смотрит грустно, печально, надменно,
но чего с него взять, с нацмена,

хотя вроде бы выпил и радуется.
Он такой - единственный в радиусе

километров в сто пятьдесят;
отыскался троюродный брат,

а скорее, однофомилец,
многодетной семьи кормилец.

Он ему помогает посильно,
посылает с урюком посылки.


Ваша нация

Стало быть, получается вот как:
слишком часто мелькаете в сводках
новостей,
слишком долгих рыданий
алчут перечни ваших страданий.

Надоели эмоции нации
вашей,
как и ее махинации
средствам массовой информации!
Надоели им ваши сенсации.

Объясняют детишкам мамаши,
защищают теперь аспиранты
что угодно, но только не ваши
беды,
только не ваши таланты.

Угол вам бы, чтоб там отсидеться,
щель бы, чтобы забиться надежно!
Страшной сказкой
грядущему детству
вы еще пригодитесь, возможно.

* * *

Еврейским хилым детям,
Ученым и очкастым,
Отличным шахматистам,
посредственным гимнастам,-

Советую заняться
Коньками, греблей, боксом,
На ледники подняться,
По травам бегать босым.

Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу,
Не лезьте из шеренги
И не сбивайте вех.

Ведь он еще не кончился,
Двадцатый страшный век.

1950-е годы.

[Kloots]

Хорошая статья о Б.А.Слуцком
http://magazines.russ.ru/slovo/2006/50/gr16.html

Сорвавшийся в ересь: о трагедии Бориса Слуцкого

15 марта этого года постоянный автор нашего журнала Марат Гринберг защитил докторскую диссертацию на факультете Сравнительной Литературы в университете Чикаго и получил степень Phd. Доктора философских наук. Темой диссертации явилось творчество поэтов Мандельштама, Бродского и Слуцкого. От души поздравляем Марата Гринберга!

Бродский... уверен, что Слуцкий сугубо еврейская фигура... Он видел в нём глубинный и сильный еврейский характер. Характер библейский, пророческий, мессианский...

Пишущие о Слуцком, как правило, подчёркивают его советскость. Был он советским человеком, советским поэтом, но оставался всё же художником с большой буквы, хотя, не преминут добавить, не всегда. Да, как и Мандельштам, и Пастернак, Слуцкий состоял в диалоге со своим столетием и эпохой. В его стихах цитаты из Мандельштама повсеместны. Более того, создаётся впечатление, что именно у него Слуцкий учился говорить с историей на разные лады. Ведь Мандельштам вечно спорил со временем: и оплакивая, и проклиная век в стихах об этом же веке, и когда грозно напоминал о своей причастности к нему в "Канцоне":

"Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, –
Ручаюсь вам – себе свернете шею!"

В этих строках поэт перестаёт быть поэтом, даже с большой буквы, и становится почти пророком. Пастернак же, согласно которому истинный поэт – "вечности заложник у времени в плену", также помнил, как утверждает Дмитрий Быков, что творец и его эра частo тождественны. Слуцкий отдавал себе отчёт и в этом. И всё же дело не в советскости, и даже когда в ней, то не так, как это формулировали до сих пор.

Слуцкий, как утверждали неоднократно, был поэтом своего дня, излагая его истории в своих прозаических строках. Он был, заключает И. Плеханова, поэтом социального времени, то бишь советской действительности. А потому и замолчал, когда понял, что действительность эта обернулась блажью, что долго ей не протянуть. Последние восемь лет жизни он не писал ни строчки. Как отмечают многие, это была не просто депрессия, вызванная смертью жены, а сознательное удушение собственного поэтического голоса, творческое самоубийство. Но в социуме ли дело? Ведь Слуцкий, будучи творцом своего века, в котором новые божества в хромовых сапогах подменяли старых, а письма с фронта – священное писание, и всесильный Иегова становился лишь игрушкой в руках у усатого бога из Кремля (см. его "Бог"), знал, что над временем покоится вечность. Суть состоит в том, что для него дорога к вечности неминуемо пролегала через время, или, выражаясь языком самого Слуцкого, бытие исходило из быта, неизменно переплетаясь с ним. Из этого переплетения рождается в его стихах одический строй, по определению Никиты Елисеева, и экзистенциальный, по определению Бродского. Дабы проиллюстрировать, насколько далека от простого социума советскость Слуцкого, обратимся к его стихотворению "На экране – безмолвные лики..."

Стихотворение, подчиняясь поэтике Слуцкого, построено по принципу повествования. Во время просмотра фильма в кинотеатре происходит поломка, исчезает звук. Зрители негодуют. Молчание, немота – знак советской жизни. От этого отталкивается поэт и заявляет:

Я себя не ценю за многое,
А за это ценю и чту:
Не жалел высокого слога я,
Чтоб озвучить ту немоту,
Чтобы рявкнули лики безмолвные,
Чтоб великий немой заорал,
Чтоб за каждой душевной молнией
Раздавался громов хорал.

И безмолвный ещё с Годунова,
Молчаливый советский народ
Говорит иногда моё слово,
Применяет мой оборот.

Аллюзии этого стихотворения явны и отсылают к "Реквиему" Ахматовой. Как она вместила в себя всю страждущую Русь, не боясь уничтожить в процессе собственную индивидуальную память:

"У меня сегодня много дела:
надо память до конца убить"

– так он даёт голос немому советскому народу. Но ведь молчит его советский народ из глубины веков, восходя как к историческому Годунову, так и к толкованию его Пушкиным. "Возможно, – парирует Слуцкий Ахматовой, считавшей, что его стихи лишены тайны, – я не говорю Русь, но мой советский народ – "не менее исконный и извечный", – цитируя строку из его другого стихотворения, – чем Ваша Русь. Так советское становится символом всей русской истории, а советская немота – продолжением русской немоты. У Ахматовой именно Ленинград болтается ненужным привеском возле своих тюрем – Ленинград, таящий в себе величие Петербурга; у Слуцкого же “советский” покрывает весь русский путь в истории, являясь не привеском, а его сутью и судьбой.

Слуцкий сторонился звания пророка, предпочитая более приземленный титул прогнозиста. Если пророку дело только до бытия, то прогнозисту не чуждо ничто вещное. Пророк отвечает лишь высшей инстанции, а прогнозист – и земным. И вместе с тем их доля едина, и потому

вдруг ямбы просыпаются хромые,
и прогнозист времен радиоактивных
подписывается так: Иеремия.

Таково кредо Слуцкого: поэт выпавшего ему хромого времени, водящий пером библейского пророка, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Не случайно, что пророк у Слуцкого именно Иеремия. Иеремия – пророк еврейского рассеяния, пишущий по следам катастрофы апокалиптических размеров – разрушения Первого Храма и изгнания народа в Вавилон. В его строках картины ужасающего еврейского настоящего переплетаются с видениями возрождения, мессианского и исторического. Писавший по следам апокалипсиса своего времени – уничтожения евреев Европы, Слуцкий протягивал нить от себя к Иеремии и через него – к тысячелетиям еврейских ответов на постигающие народ беды.

***

Дабы определить, в чём заключалась трагедия Слуцкого, – а был он, как правильно подметил Евгений Рейн, поэтом глубоко трагическим, – следует обратиться не к проблеме советскости, а к двум основным полюсам его творческого пути: поиска им своей традиции, становления ведущим русским поэтом своего поколения и даже эпохи. Эти полюса – русскость и еврейство. Речь здесь идёт не об антисемитизме. Исключительно ошибочны заявления о том, что к еврейской теме Слуцкий пришёл в результате антисемитизма, как и о том, что прошёл он эволюционный путь от советского интернационализма до еврейского национализма. Слуцкий был поэтом, и потому бытие его и быт подчинялись создававшимся им же самим принципам творческой судьбы и биографии, включавшим в себя его мифы о времени, языке, народе и традиции. Важно учесть и то, что Слуцкий не просто был поэтом еврейского происхождения или русским поэтом еврейской крови, а творцом с еврейским мироощущением, покоящимся на его понимании еврейских исторических судеб, священных книг и связи между поэтом и его народом. Слуцкий– поэт еврейского быта и бытия, в противоположность тому, что Эренбург, по его собственному определению, являлся русским писателем и евреем. Слуцкий предстаёт русским поэтом и еврейским творцом, и в то время как формулировка Эренбурга проблематична, но приемлема, ситуация Слуцкого более сложна, дерзка и в корне неразрешима. В споре между русским и еврейским началами, вобравшими в себя и Время, и смысл звания поэта, и пресловутую советскость, – корень того явления в истории русской поэзии, коим стал Борис Слуцкий.

Ещё раз прочтём программные стихотворения Слуцкого. Обращение к советскому в них не наличествует, а присутствует между строк:

Я говорил от имени России,
её уполномочен правотой....

Россия не только занимает центральное место в формировании личности поэта, но становится сакральной единицей, несущей в себе не просто правду, а правоту. Советское, не названное в стихотворении ни разу, внедряется в него путем военного: "Я был политработником". Так оно существует только как часть – не основная, а лишь одна из составляющих всего того, что "Родина – звалось". В последних строках стихотворение становится провозглашением кредо поэта, составной его первородных мифов:

Я этот день,
воспоминанье это,
как справку
собираюсь предъявить,
затем,
чтоб в новой должности – поэта –
от имени России
говорить.


Так текст возвращается на круги своя: говоря от имени России как политработник, он будет говорить от её имени и как поэт. Россия же остаётся уравненной с Правотой (исторической, бытийной), в которой советское находит своё выражение.

Миф, заложенный в этом стихотворении, пошатнулся как на личном уровне Слуцкого, так и на коллективном уровне народа. Слуцкий писал об этом: "До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два, но дело явно шло – не обязательно к этому, а к чему-то решительно изменяющему судьбу... надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать же должны были со мной и надо мной... Надежд не было. И не только ближних, что было понятно, но и отдалённых. О светлом будущем не думалось. Предполагалось, что будущего у меня и у людей моего круга не будет никогда. Примерно в это же время я читал стихи Илье Григорьевичу Эренбургу, и он сказал: "Ну, это будет напечатано через двести лет... Той же осенью, провожая знакомую, я сказал ей: "Я строю на песке", – и вскоре написал об этом стихотворение".

Именно это стихотворение и предстаёт ответом на "Я говорил от имени России". Интерпретировать его лишь как пример разочарования в советской системе, то есть как политический документ, значит недопонять Слуцкого-поэта. Ведь как мы утверждали выше, советское является частью русского в целом, а оно, в свою очередь, служит основой права Слуцкого на поэзию. Поэтому и скала, оказавшаяся текучим песком, не просто советская держава, а русская поэтическая традиция:

Я строю на песке, а тот песок
Ещё недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
А для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,
Я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
За что меня и по какому праву...

Но верен я строительной программе...
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
На уходящем из-под ног песке.

Первые две строчки второй строфы кажутся написанными Мандельштамом, в его воронежский период, когда он тоже висел на волоске. Осознавая всю тщетность сопротивления, Слуцкий продолжает строить, то бишь творить, понимая, что уход из поэзии, из времени, а значит, на данный момент, из советскости, положит конец его творческому проекту. Но не обречена ли его программа, выполняемая на песке, на провал? Вот тут-то в миф поэта и внедряется еврейство. Как отметил Бенедикт Сарнов, "за что меня и по какому праву" является ссылкой на послевоенные антисемитские кампании. Но дело вовсе не в антисемитизме как таковом.

Слуцкий вообще всегда использует антисемитский фактор лишь как повод для чего-то сугубо еврейского, независимого от внешней ненависти. У него антисемиты предстают пророком Валаамом из Пятикнижия Моисея. Желая оклеветать евреев, они их благословляют, принося проклятия на свою собственную голову. Такова картина в ставшем классическим "О евреях", цитируемом многими, но никогда не интерпретируемом. О чём последние строфы стихотворения?

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"

Слуцкий вовсе не соглашается с тем, что евреи – проклятые. Употребление "проклятой" можно понять лишь в связи со смыслом "заразы". Поэт несёт в себе проклятую расу как заразу, таким образом заражая других своим еврейством (то есть читателей стихами. Заражать – термин из статьи Толстого "Что такое искусство?", согласно которой истинное искусство заражает читателя и зрителя своими чувствами) и жаля антисемитов своим жалом. Именно эта “зараза” и спасает Слуцкого на фронте, превращая проклятие в благословение. Антисемитские враки о том, что все евреи выжили на фронте, становятся реалией еврейского выживания. Так антисемиты накликают свою собственную беду, а Слуцкий, говорящий здесь от имени евреев, превращает трагедию в триумф, выполняя божье пророчество Аврааму о благословении, заложенном в его имени.

Но вернёмся к "Я строю на песке". "Прижат к стене" является прямой цитатой из другого стихотворения Слуцкого, написанного в этот же период, – "А нам, евреям, повезло":

А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.

Ещё не начинались споры
В торжественно глухой стране.
А мы – припертые к стене –
В ней точку обрели опоры.

Зло шло и на Слуцкого. Как и евреи, находящие благословение в своих страданиях, он обнаруживает опору, повязнув в плывущем песке. Подчеркнем: обнаруживает именно благодаря тому месту в мироздании, которое он занимает как еврей. Так еврейство питает поэтический миф Слуцкого, понимающего, однако, что у русского поэта и мифы должны быть русскими.

Об этом третье стихотворение, написанное в тот же период, – "Я не могу доверить переводу". Странная формулировка:

Я не могу доверить переводу
Своих стихов жестокую свободу,
И потому пойду в огонь и воду,
Но стану ведом русскому народу.

О каком переводе идёт речь? Слуцкий – еврей, более того, еврей, не просто не отрекшийся от своего народа, но глядящий на мир сквозь призму своего еврейства. С другой стороны, Слуцкий, – поэт, не только творящий в рамках русской традиции, но и подчиняющий себя русскому языку, а вместе с ним и русскому быту и бытию. Таков путь становления русского Поэта с большой буквы. Перевод же подразумевает не служение русскому языку, не слияние с ним, а перенесение своего внутреннего еврейского мира на русскую почву, используемую лишь как материал, оказавшийся под рукой, а не как органическое тело или даже божество. Эльза Ласкер Шилер, немецкий поэт, говорила, что её немецкий – лишь перевод с иврита, который она знает интуитивно. Американский поэт Чарльз Резников утверждал, что его стихи на английском – лишь жалкое подражание тому, что он мог бы написать на иврите, который знал бы, если бы родился на несколько поколений раньше. Слуцкий отвергает подобное мировоззрение, неприемлемое для русской традиции, и вместо него выбирает крещение:

Я инородец; я не иноверец,
Не старожил? Ну что же – новосел.
Я, как из веры переходят в ересь,
Отчаянно
в Россию перешел.
Я правду вместе с кривдою приемлю -
Да как их разделить и расщепить.
Соленой струйкой зарываюсь в землю,
Чтоб стать землей
И все же – солью быть.

Крещение это не имеет к христианству никакого отношения. Сакральное по терминологии, оно – светское по сути. Несомненно, секулярная вера Слуцкого включает в себя и элементы советскости, начавшей писать Бог по-русски с маленькой буквы. Да и правда, и кривда – дань советской действительности и отношению к Слуцкому как к еврею. Потому его крещение – отчаянное, то есть происходящее от отчаяния. Следовательно, и свобода его стихов жестокая, прежде всего, по отношению к нему самому, порывающему с верой – еврейством – и срывающемуся в ересь. В "Я говорил от имени России" Россия ассоциируется с правотой. Сейчас же Слуцкий недвусмысленно заявляет, что переходит в ересь. Сама правота становится лишь правдой, неотличимой от лжи. Поэт же существует как соль земли русской. Но так ли это? Не таится ли нечто более глубокое за этой заезженной фразой? Таится. И опять-таки еврейство.

Соль является символом еврейского духа в произведениях Эренбурга: еврейской жажды к истине. Именно Эренбург ввёл Слуцкого в поэзию с центрального советского входа. Ему Эренбург доверялся, делясь своими сокровенными мыслями. Скорее всего, Слуцкий читал Эренбургу свои еврейские стихи. Возможно, именно с ним Слуцкий говорил о своих "иудейских заботах". Понимание Слуцким еврейской истории и своего еврейства глубоко отличалось от мировоззрения Эренбурга. И всё же создаётся впечатление, что в последней строчке стихотворения, выносящего еврейство за рамки поэтического вдохновения, он закодированно процитировал слова своего наставника, оставив последнее слово за собой как за евреем.

Как определить кредо Слуцкого? Кем он стал в результате крещения? Поданным русской поэзии советского вероисповедания. Гражданином русского культурного и народного пространства советского вероисповедания. Но здесь нельзя поставить точку. Ибо переход Слуцкого, искренний, рьяный и дерзкий, был переходом, имевшим прецедент в еврейской истории. Речь идёт о маранах, тех евреях, которые перейдя в католичество в средневековой Испании – кто насильно, а кто добровольно – продолжали втайне исповедовать авраамову веру и следовать моисееву закону. Таков был путь Слуцкого, перенесённый в рамки стихотворчества. Перейдя в Россию, он продолжал создавать еврейскую поэзию: не для печати, конечно, но и не для самиздата, а для себя, удовлетворяя свою творческую жажду и спрягая свой еврейский голос по-русски.

Являясь переменной величиной в мифотворчестве Слуцкого, советскость сошла в его мировоззрении в конце концов на нет. Но в результате её крушения стихотворный ряд Слуцкого не рухнул. В силу вошёл кризис, но стихи продолжались, ибо оставалась основа: подданство поэзии и гражданственность в русском пространстве. Всё рухнуло, когда и подданство, и гражданственность оказались химерой, а еврейство, исповедуемое втайне, стало явью:

Созреваю или старею –
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший ногою одною
То ли в подданство,
То ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.


Слуцкий писал:
Музыка далёких сфер,
Противоречивые профессии...
Членом партии, гражданином СССР,
Подданным поэзии
был я...

Именно в это подданство Слуцкий и шагнул одной ногой, оставив другую в еврействе. Так он стал мараном. Вернувшись в еврейство, одинокое в историческом времени и Бытии, он предпринял исследование еврейского пространства, в котором ему предстояло найти не только точку опоры, но и корни, и тексты, и отзвуки иврита и идиша. Этому посвящены еврейские стихи Слуцкого, особенно 70-х годов. В них он заводит полемику с христианством и перечёркивает всю правоту ассимиляции.

Трагедия состояла в том, что Слуцкий не мыслил себя вне русского языка. Потому

В моей профессии – поэзии –
Измена родине немыслима.
Язык не поезд. Как ни пробуй,
С него не спрыгнешь на ходу.
Родившийся под знаком Пушкина
В иную не поверит истину,
Со всеми дохлебает хлебово,
Разделит радость и беду.
И я не только достижениями
И восхищен и поражен,
Склонениями и спряжениями
Склонен, а также сопряжен.
И я не только рубежами,
Их расширением прельщен,
Но суффиксами, падежами
И префиксами восхищен.
Отечественная история
и широка и глубока
Как приращеньем территории,
Так и прельщеньем языка.

Именно из-за этого благоговейного отношения к русскому языку он, осознав себя еврейским художником, кончился как поэт вообще. Да, два потока – русский и еврейский – вливались в одну реку его поэтики, но питались они из разных источников (текстуальных, исторических, культурных и религиозных), полностью разветвясь с годами. Житие марана оказалось несовместимым ни с русской традицией, требующей от поэта полной отдачи своим постулатам, ни с еврейством, захлебнувшим его вдохновение и саму жизнь. Молчание наступило, когда Слуцкий почувствовал, что его еврейскому мирозданию не прижиться на русской почве. Он перешёл рубикон дозволенного как русской территорией, так и языком.

В последних стихотворениях Слуцкий становится читателем. Он продолжает обращаться к Пушкину, но "светлый гений" первозданного поэта не призывает его более к священной жертве, а лишь нашептывает нечто сладкое на пороге смерти.

Слуцкий верил, что родился под знаком Пушкина. Но как каждый еврей, он происходил от Иакова, боровшегося с Богом:

С той поры, как боролся Иаков
С Богом
и победил его Бог,
Стал он Яковом.
Этот Яков
Под любым знаком убог.

Поэт сознательно переиначивает здесь библейский рассказ. Не Иаков побеждает Бога, завоевав для себя имя Израиль, а Всевышний побеждает его. Так рождается не мифический патриарх, а еврей, чей удел в истории – страдание. Потому для Слуцкого ересь перехода в Россию никогда не могла стать благословением. Знак Пушкина изначально таил в себе трагедию. В ней – величие поэзии Слуцкого и неразрешимость русско-еврейских дилемм.