Давно мучает меня один вопрос: есть ли какие-то особенности у дома, в котором проживает еврейская семья, от "нееврейского дома"?
Я задавал уже этот вопрос в ЖЖ, но мне интересно, как на него ответит народонаселение именно этого форума.
Речь не идет о доме соблюдающей семьи (здесь как раз все просто - мезуза, два комплекта посуды, два унитаза - мясной и молочный :-) - шутка), а о доме еврея в "советском" понимании - лишь помнящего свои еврейские корни, обладателя "счастливого" пятого пункта и прочая, прочая.

Если посмотреть формально, то к концу восьмидесятых годов еврейские семьи в Советском Союзе практически полностью ассимилировались (в своем большинстве - никого не хочу обидеть). Соответственно, и дом их не должен был бы отличаться от домов русских, украинцев и иже с ними. Но почему-то меня терзает смутное ощущение, что дом чем-то неуловимо отличался. Возможно, это были какие-то книги. Моя бабушка берегла под периной истрепанный сидур - единственную книгу, оставшуюся у нее с детства.

Возможно - какие-то предметы. У меня в доме была пара серебряных бокалов очень простой работы, правда уже никто не знал, что это такое и для чего они нужны.

И, конечно же - фотографии. И - идиш. Идиш, на который уже с трудом переходила моя бабушка, когда хотела выговорить маме за какой-то проступок.

Казалось бы, мелочи. Но, как мне кажется, из мелочей иногда складывается какая-то картина.

А что по этому поводу думает уважаемое сообщество? Отличался ли Ваш дом от домов "представителей титульной нации"? Вопрос не праздный. Эта эпоха стремительно уходит от нас. Наши дома уже не такие. Впрочем, может быть все, что я сказал, справедливо и для дня сегодняшнего?

Хм... Никогда не задумывалась над этим. Давайте порассуждаем вместе. ' /> Для полноты картины не могли бы Вы процитировать ответы некоторых участинков ЖЖ-дискуссии, чтобы сложилось общее впечатление о самом прошедшем обсуждении?
Сразу оговорюсь, что моя свекровь и дочь соблюдают (свекровь больше, естественно), поэтому моя семья не может быть показательной. Если говорить о пролом, то, опять же, я не могу быть эталоном для беспристрастной оценки: мой дет с 1925 года по 1985 работал терапевтом, с перерывом на сидение в тюрьме (года два - повезло ему) прошел войну. Он закончил хедер. Писал, читал и говорил на идише, читал, писал на древнееврейском (молитвы), еврейские праздники соблюдались по-возможности , суббота соблюдалась в зависимости от вызовов на работу и дежурств. Мясное/молочное соблюдалось. Кошер? Думаю, что таки нет. Не всегда.Маца на пасху, сколько я помню, была. Еврейские сладости пекла мама - бабушку помню плохо. Она рано умерла. Тетки пекут (кто еще жив. Дедушкины любимые племяшки из Питера).
С маминой стороны - не религиозные. Ничего не соблюдали. Кровь не процеживала. :)
Родители не соблюдали. Мы с братом ничего толком не соблюдали, но историю и основные религиозные положения нам дед донес. Брат вообще физик и отрезанный от религии ломоть. :) А я еще хуже - гинеколог. :)
Наши дети? У брата дочка нерелигиозна. Но, как ее бабушка и мама иконки дома держат и крестик по христианским праздникам носит.
У меня? Еврейская религиозная академия. Все правила. Суббота, кошер но не абсолютно строгий, посты, праздники, синагога.

Счастье от пункта? Не испытывала ни от какого. :) Пунктов на пункте не имеем. :)

У кого как. Некоторые как раз стали неорелигиозными. другие просто стали религиозными без умопомрачения и стали соблюдать. Некоторые соблюдают. как дань обществу или традиции семьи. :)
Книги появились в начале девяностых ак раз: тора и т.д. Народ стал читать. Появилась в свободнйо продаже еврейская энциклопедия, русские перевода талмуда. И понеслось возвращение.
Некоторые использовали пункт для ыезда. некоторые с пунктом расстались или приняли, как данность и ушли от традиции, некоторые последовали за доминантными религиями. некоторые вернулись к иудаизму, некоторые вдарились в иудаизм и голова у них от удаоа заметно повредилась. :)

серебрянные рюмочки, которые мальчики получают на бармицву были. Все.
Как уже писала, предназаначение знала и знаю.

были фотографии, начиная с послевоенных, точнее с 1950 года. У меня особя ситуация.
Идиш знали. Мама говорит плохо, но понимает почти все. Я понимаю частично. говорю 20 слов. Дети что-то говорят. Ивритом владеет дочь

Уж не заню, какая вышла картина

Наш - не отличается по сути. Если брать не по национальному, а по религиозному признаку - такое мое мнение. :) Явообще, как видно всем - совершенно нерелигиозный и очень неортодоксалый человек - вольнодумство у меня в крови. :)

Да какая религия у "простого" советского еврея? Откуда ему знать традиции? Они отвергались, как часть унижений, памяти о гетто. В детстве попытки дедушек-бабушек соблюдать традиции (мои не соблюдали) только раздражают, потом - уже поздно, это стало ненужным.

Тамара Ляленкова: Тема сегодняшней программы – «Смешанные браки». Речь пойдет о русско-еврейских семьях: женах, мужьях, детях. Подобные браки в России получили распространение после революции, когда была отменена черта оседлости, а религиозная принадлежность перестала быть определяющей. Еврей и иудей стало неким общим понятием, скорее национальным признаком.

Первые смешанные семьи, как правило, состояли из жены-еврейки и русского мужа. Чуть позже традиция поменялась кардинально – русская жена и еврейский муж.

О мифах и реальности семейного русско-еврейского бытия я попросила рассказать научного сотрудника Центра русского фольклора Варвару Добровольскую.



Варвара Добровольская: Очень интересен стереотип, хрестоматийный, о том, что красный командир увозит из местечка дочку раввина, которая при этом рыжеволосая красавица. Все как положено: он проезжал, она стояла у калитки, он нагнулся, посадил на лошадь, увез, и она стала женой красного командира, соответственно, матерью, бабушкой, прабабушкой… Причем они очень смеются всегда, когда ты их спрашиваешь: «Ну, что, да, действительно, увозил от крыльца?» - «Да нет, - говорят, - папа был аптекарем, раввином не был, жил в Петербурге, и все было в порядке». Но семейная традиция – рассказывать о том, что она дочка раввина. Командир – понятно, русский. Чаще всего тоже очень стереотипный персонаж с Волги или сибиряк. Это очень типичный стереотип для рассказов о семьях, которые возникали в 20-30-е, предвоенные годы.

Потом появляются такие рассказы – в 40-50-е годы – о том, как русский дедушка, занимающий очень важную должность, не отказался от еврейской бабушки, за что поплатился, и тогда попал в лагеря, или не было продвижения по службе. А еще через некоторое время еврейская жена вообще отходит на периферию рассказов, потому что еврейская жена – это становится «средство передвижения», она уже в анекдот уходит. На первое место выступает русский муж или еврейский муж.

Считается, что евреи умеют устроиться. Если это рассматривается в концепте «муж – жена», то да, конечно, у нашего русского простофили, слава богу, еврейская жена, и вот она его, наконец, слава богу, вывела в люди. Просто разный подход к жизни. Обычно еврейские люди всегда говорят, что у них растет «нормальный гениальный еврейский ребенок». У русских все-таки несколько иной стереотип, и русская мама произносит фразу: «У нас девочка не очень красивая, в нее надо вкладывать денежки, чтобы там была умная, чтобы танцами занималась, музыкой. Не внешностью возьмет, но возьмет другим». На что еврейский папа отвечает совершенно сакраментальную, я считаю, фразу: «У меня некрасивая девочка?!» - и не разговаривает с мамой два дня. Ему в голову не может прийти, что у него некрасивая девочка.

Единственная проблема у девочек – это вопрос еврейского носа. Это довольно часто дискутируется – армяноидный тип или палестинский тип. Соответственно, если палестинский тип – будет яркой девочкой, а с армяноидным носом, со «шнобелем» надо что-то делать.

Любая еврейская семья точно знает, что если это ребенок от смешанного брака, то это все равно «наша кровь». А вот еврейские мамы при русских папах своих детей обычно осознают полукровками, хотя по законодательству государства Израиль они просто чистокровные евреи, и куда уж там дальше. Я-то своего ребенка не осознают полукровкой, то есть я русская, а ребенок у меня еврейский. Вот невестка всегда чужая. Мамы мальчиков – это интернациональная категория. Есть замечательный анекдот: «Дорогой Сема, ты уедешь в Израиль, ты там встретишь девушку, ты ее полюбишь. Ты знаешь, что она мне уже сейчас не нравится».

Причем это удивительно, еврейская женщина стереотип – скорее скажут, что она вкусно готовит. Ах, как готовят еврейские бабушки! И это будет разговор о еде. А когда будут говорить о русской жене, будут говорить о том, что она такая хозяйка, у нее все всегда чисто, а про еду даже не вспомнят. И основной конфликт в семьях с русской женой – это вопрос уборки. Еврейский муж мусорит. Еврейский мужчина, что бы ни говорили, привык, чтобы его обслуживали. В принципе, еврейский мальчик – это всегда умный мальчик, играет в шахматы, играет на скрипочке. В конце концов, это понятно: жена в лавке, а он читает тору. А для русской семьи главное достоинство мужа, он может быть 45 раз академиком, но гвоздь в русской семьей он должен уметь забить. В еврейской семье он должен заработать денег на то, чтобы кто-то забил этот гвоздь.

Я очень типичная русская жена еврейского человека. Действительно, очень часто снятся сны о погромах, о том, что моему ребенку и моему мужу угрожает некая ситуация. Такой очень сквозной мотив у русских жен еврейских мужей – это мотив погромов. У еврейских женщин практически мотив погрома отсутствует, сейчас во всяком случае, у моих ровесниц.



Тамара Ляленкова: Кроме того, бытовой антисемитизм также может повлиять на решение рожденного в смешанном браке ребенка выбрать национальность матери или отца.



- Я считала всегда своим недостатком то, что у меня еврейская кровь. Я не играла в волейбол, я не участвовала в том, в чем участвовали все дети. Потом, неряха я была. Я так и чувствовала, что я наполовину еврейка. Я же с мамой жила, папы с четырех лет не было. Потом я попала в детский дом и сказала там, что я еврейка, и, в общем-то, я себя плохо чувствовала. Пока я не говорила, что я еврейка, все было нормально. И мне говорят: «А зачем ты сказала? Ты не еврейка». Я говорю: «Как, я не еврейка…» Да все время говорят «жиды», это как воздух - антисемитизм.



Тамара Ляленкова: Это был фрагмент рассказа одной из респонденток Елены Носенко, автора книги «Быть или чувствовать». Она вот уже несколько десятилетий занимается проблемой формирования еврейской самоидентификации у потомков смешанных браков в современной России.



Елена Носенко: Дело в том, что почему-то как сами евреи, так особенно не евреи считают, что человек, родившийся в смешанном браке, вот такой русско-еврейский, украинско-еврейский, не важно, почему-то должен непременно выбрать еврейскую составляющую. Но ведь на самом деле принадлежность к какой-то этнической группе, к национальности, как у нас обычно говорят, - это не кровь, это не биологическое сообщества, а это культура и воспитание прежде всего. Генетически могут взяться черты внешние, могут взяться жесты, темперамент, даже, как устанавливают медики, предрасположенность к каким-то заболеваниям, но не черты характера. Действительно, люди, рожденные в смешанных браках, могут выбрать и не просто выбрать, а для них не существует проблемы морально-психологической, что они от кого-то или от чего-то отрекаются. То есть у потомков смешанного брака вот этого психологического момента предательства «моего народа» нет.



Тамара Ляленкова: Это так исторически сложилось: когда мужчина берет женщину иной национальности, иного вероисповедания – это нормально; а вот когда женщина выходит замуж за человека из другого общества – это, как правило, в традиционных культурах никогда не приветствовалось. Но вот что касается еврейского общества, то о нем в этом смысле трудно говорить, здесь все-таки другая ситуация.



Елена Носенко: Ситуация иная, и она иная дважды. Если говорить о еврейской религиозной традиции, евреем считается человек, либо исповедующий иудаизм, и тогда не важно, действительно, какой национальности, либо это человек, рожденный матерью-еврейкой. Поэтому женитьба на не еврейке не то что не поощрялась, а такой ребенок не считался евреем со всеми вытекающими последствиями. Но это было характерно и сейчас характерно для религиозных кругов.



- Папа мой рожден евреем. У него первая жена была тоже русская. А в то время, для того чтобы соединиться, надо было принять одну веру. Он крестился. И после того, как он крестился, ему написали «русский», но они мне выбора не оставили. Когда я вышла замуж за Сашу, стали мне доказывать, что я еврейка, а не русская. А там среда очень трудная, потому что отец – полковник, а мать – домохозяйка, они меня не принимали у себя в доме практически.



Елена Носенко: Происходит очень любопытное явление: очень небольшая часть людей действительно стремится приобщиться к еврейской культуре и традиции, часто не приобщаясь к иудаизму, а часть людей сознательно, осознанно принимает православие. Среди моих респондентов есть самая многочисленная, кстати, группа людей (которую я называю с «двойственной, переходной, расколотой идентичностью»), которые действительно колеблются, которые когда-то чувствуют себя русскими, когда-то - евреями, то чувствуют себя одновременно русскими и евреями и проводят в таких колебаниях всю свою сознательную жизнь.



- Я знала с детства, что я еврейка, что дедушка с бабушкой евреи. И все, это ничего не значило. А потом семья мужа, чисто еврейская семья, абсолютно, знаете, такая еврейская тусовка, но абсолютно не религиозная, - мы жили с ними очень долго. Чувство ответственности огромное за семью, особые семейные отношения, отношение к жене. Потом попали в Израиль первый раз с мужем, я туда приехала, будучи христианкой, мы там были везде – ничего не шевельнулось внутри. Но зато, когда я впервые к Стене плача попала, я думаю, что именно там я поняла, что я еврейка. И вот если ты еврей, то ты там хоть пляши, хоть скачи где угодно, куда тебя ни закинет, вот это есть в тебе и все.



Тамара Ляленкова: Насколько важно вообще иметь национальность человеку? Или это не так важно – знать о том, кто ты?



Елена Носенко: Важно! Этническая и национальная идентичность – это одна из идентичностей человека. Человек все время идентифицирует себя с чем-то, грубо говоря: я – человек, я – женщина, я – россиянка, я – русская, я - православная, я – жена, я – мать и так далее. И вот в эпоху современной модернизации, глобализации человек испытывает угрозу вот этой этнической, а также национальной идентичности. Потому что люди не хотят стирания этих отличий, потому что потеряется важная часть культурной составляющей.

http://www.sem40.ru/culture/books/17889/

Как жидовка превратилась в женщину. Евреи в русской литературе

Брезгливые упоминания Еврей в русской литературе - гость сравнительно поздний. Интерес русских писателей (как и русского общества в целом) к еврейской проблематике зародился даже не в середине, а во второй половине XIX столетия. Утверждение это может показаться спорным - ведь и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя нетрудно найти разной степени брезгливости упоминания о евреях; персонажи-евреи встречались у Булгарина, Кукольника, Лажечникова, Нарежного и других прозаиков, поэтов и драматургов той эпохи. Однако в литературе первых десятилетий XIX века евреи были, а еврейского вопроса - точь-в-точь по Ильфу и Петрову - не было. Для образованного человека пушкинской поры еврейская тема находилась не просто на периферии сознания - она вообще не являлась и не могла являться предметом сколько-нибудь серьезной рефлексии. Исключения составляли только чиновники, занимавшиеся евреями по должности (как Державин), либо люди, увлеченные проектами государственного устройства (случай Пестеля).

Поэтому нелепо, как это нередко делают, на основании пасьянса из нескольких случайных цитат объявлять антисемитом, например, Пушкина. Пушкин антисемитом не был. По крайней мере, не был он антисемитом сознательным и идейным, как, например, спустя полвека Достоевский. Брезгливое отвращение к еврею было заложено у людей пушкинского круга на уровне рефлекса, инстинкта: <Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид - я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга - и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия>. В этом часто цитируемом пушкинском фрагменте 1827 года интереснее всего автоматизм реакции на появление мнимого <жида>: едва увидел - и тотчас <поворотился спиною>.

Для пушкинских упоминаний о евреях характерно, прежде всего, всякое отсутствие личного чувства и вообще какой бы то ни было индивидуальной окраски. Как только речь заходит о евреях, у самого оригинального из русских поэтов наготове цельные словесные и сюжетные блоки, которые он и вставляет в свои произведения, нимало не изменяя. Совершенным штампом смотрится, например, <презренный еврей> из стихотворения про <черную шаль> - не случайно этот эпитет в тексте никак не мотивируется, будучи словно бы изначально прикреплен к существительному.

А <проклятый мотек* почтенный Соломон> из <Скупого рыцаря>? А торгующий ядами аптекарь Товий из той же <маленькой трагедии>? Разве это не одномерные классицистические аллегории злодейства, случайно попавшие в романтический текст? В них нет и не может быть никакой внутренней динамики, они не герои и даже не персонажи, а декорации, на фоне которых разворачивается действие.

Точно так же несамостоятелен в своих еврейских сюжетах и Лермонтов, чьи <Испанцы> заимствованы у Лессинга, а <Еврейская мелодия> - у Байрона. Называть его на основании этих произведений юдофилом столь же бессмысленно, как и записывать Пушкина в юдофобы. Евреи как таковые занимали обоих поэтов в одинаковой степени, то есть, по сути, не занимали вовсе. Лермонтов просто воспроизводил другие стереотипы, восходящие к западной просвещенческой и романтической традиции, - вот и все. Впрочем, еврей-шпион у него тоже мелькает - в поэме <Сашка>. Но нелепо на этом основании выискивать у поэта внутренние противоречия: никаких борений с самим собой здесь нет, просто в <Испанцах> жанровая матрица порождала один образ еврея, в <Сашке> - другой, противоположный. А отношение поэта к евреям отнюдь не было внутренне противоречивым - хотя бы потому, что такового отношения не было вовсе.

Даже самое известное <еврейское> место у Гоголя - вызвавшее немало нареканий мажорное описание учиненного казаками погрома в <Тарасе Бульбе> - продиктовано не личными эмоциями автора, а все теми же законами жанра. Героический эпос требует черно-белой палитры - акцентирования сверхчеловеческих достоинств одной стороны и полного ничтожества другой. Поэтому и поляки, и евреи - да, собственно, все, кроме запорожцев, - в гоголевской повести не люди, а скорее, некие человекоподобные манекены, существующие для демонстрации героизма главного героя и его воинов (как татары в былинах про Илью Муромца или мавры в <Песни о Роланде>). Эпическое и этическое начала не то чтобы вступают в противоречие - просто первое начисто исключает саму возможность проявления второго.

Но те два полюса, между которыми будет располагаться весь спектр характеристик еврея в русской литературе вплоть до начала 1860-х годов, обозначил именно Пушкин. С одной стороны <жид> - фантастический и демонический персонаж, которого на ведьминском шабаше <с лягушкою венчают> (стих. <Гусар>), с другой - живописная и экзотическая, хотя чаще всего малоприятная, деталь пейзажа, как в кишиневском дневнике. Эти две модификации образа еврея и эксплуатировались русскими писателями в течение двух-трех послепушкинских десятилетий.

Поэтому Владимир Жаботинский, писавший в статье <Русская ласка>: <У Тургенева есть рассказ <Жид>, неправдоподобный до наивности: читая, видишь ясно, что автор нигде ничего подобного не подсмотрел и не мог подсмотреть, а выдумал, как выдумывал сказки о призраках>, - совершенно прав. Для Тургенева конца 1840-х годов еврей оставался экзотической фигурой, вроде цыгана или даже индейца, не характером, а типом, и по-другому быть не могло. А не могло быть по-другому, прежде всего потому, что евреев во внутренних губерниях было тогда ничтожно мало и писатель в ту пору с ними просто никак не соприкасался. Еврей для него был такой же абстракцией, как для подавляющего большинства его современников. Отсюда тяготение автора к цветастым красивостям, вроде <проклятия Дафана и Авирона>.

Не вполне точен Жаботинский лишь в одном - Тургенев ничего не выдумывал, он просто позаимствовал у предшественников задолго до него сформировавшийся этностереотип и раскрасил чужими красками по чужим образцам. Вновь, как у Пушкина и Лермонтова, еврей оказывается шпионом и вообще крайне неприятным субъектом. И если гуманный повествователь и сочувствует Гиршелю, то не в силу несостоятельности расхожих представлений (которые Тургенев наверняка полностью разделял), а - несмотря на них.

При красноватом, порывистом и слабом отблеске далекого пожара увидел я бледное лицо молодой жидовки. Ее красота меня поразила. Я стоял перед ней и смотрел на нее молча. Она не поднимала глаз.

:Я схватил две кожаные подушки, бросил их на землю и попросил ее сесть. Она скинула свой плащ и села. На ней был короткий, спереди раскрытый казакин с серебряными круглыми резными пуговицами и широкими рукавами. Густая черная коса два раза обвивала ее небольшую головку:

:Дней пять или шесть, господа, я все думал о моей жидовке. По ночам спал я довольно плохо: мне все мерещились черные влажные глаза, длинные ресницы; мои губы не могли забыть прикосновенья щеки, гладкой и свежей, как кожица сливы.

:- Так будьте же вы прокляты, - закричала она по-немецки, - прокляты, трижды прокляты, вы и весь ненавистный род ваш, проклятием Дафана и Авирона, проклятием бедности, бесплодия и насильственной, позорной смерти! Пускай же земля раскроется под вашими ногами, безбожники, безжалостные, кровожадные псы:

И.С. Тургенев. <Жид>

Не менее шаблонный образ представляет собой и тургеневская Сара - прямое продолжение галереи портретов экзотических евреек, гречанок, турчанок и черкешенок в самых разных европейских литературах, включая русскую. Стереотип еврейской красавицы сформировался на русской почве задолго до Тургенева и просуществовал в практически неизменном виде около ста лет - достаточно вспомнить хотя бы описанную Куприным еврейскую свадьбу, где <молодые женщины все до одной красивые и все смеются>, у них у всех <прекрасные лица с блестящими белыми зубами и радостно сияющими глазами>, а также <милые улыбки>.

Зарождение вопроса По-настоящему <еврейский вопрос> начинает занимать русскую интеллигенцию с 1860-х годов. В этот период еврейское население центральной России (особенно обеих столиц) стремительно растет, увеличивается число ассимилированных евреев, еврейские интеллектуалы и представители еврейского капитала начинают занимать видное место в русском обществе. На первый план выходит вопрос о еврейской идентичности и возможности отказа от нее путем интеграции еврея в нееврейскую культуру.

Едва ли не самым ярким и художественно значительным образцом рефлексии по этому поводу стал рассказ Чехова <Тина>, построенный на трансформации традиционных компонентов образа еврея, не меняющей, однако, его сути. Рассказ соткан из стереотипов и штампов, частично обыгранных автором, частично оставленных без изменений. Отметим, что в центре коллизии и здесь оказывается женщина - роковая еврейка с библейским именем Сусанна, соблазняющая сперва офицера, явившегося к ней за деньгами своего кузена, а затем и самого заимодавца, ради того, чтобы не возвращать им долг. Сам сюжет чрезвычайно характерен - в антисемитском <коллективном бессознательном> такие занятия, как сутенерство и проституция, были прочно закреплены за евреями (вспомним тургеневского Гиршеля, торговавшего собственной дочерью). Не менее характерно и то, что Сусанна наследница водочного магната, - образ еврея-спиртопродавца также являлся неотъемлемой частью юдофобского дискурса эпохи.

Гораздо интереснее, впрочем, проследить, как работал повествователь с теми штампами, нелепость которых он в полной мере сознавал. <Здешние барыни говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой исчерпывается все их остроумие>, - замечает героиня. Однако особый аромат - <густой до отвращения запах жасмина> - все равно оказывается одним из лейтмотивов образа Сусанны, сопровождая ее на всем пространстве рассказа. Собственно, можно заключить, что подобный отказ от стереотипов, оборачивающийся на деле их остранением и повторением на новом витке, составляет самую сущность метода работы Чехова с еврейской темой.

Знаете, я еврейка до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают, для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля:

А.П.Чехов. <Тина>

Отрицая стереотип и затем возвращаясь к нему, писатель утверждает его уже в новом качестве - не как оторванный от действительности предрассудок, но как важную черту самой реальности. <Что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе>, - роняет Сусанна, однако сама оказывается готова ради денег на все. Она презирает женщин (поручик Сокольский называет ее <женофобкой>), но при этом ведет себя как роковая красавица, соблазняя и используя мужчин, затягивая их в свою <тину>, привязывая к себе и ломая их судьбы.

Точно так же героиня всячески демонстрирует свое вольное отношение к еврейской традиции, и, на первый взгляд, лишена специфически еврейских черт - она ходит к обедне, речь ее практически свободна от акцента, она сама полагает, что <мало похожа на еврейку>, и в комнате у нее нет <почти ничего еврейского>. Сусанна произносит целую обвинительную речь в адрес еврейских женщин, однако все ее поведение выдает в ней типичную еврейку - такую, какой рисовала ее русская литература предшествовавшего периода: алчную, аморальную, беспринципную, почти инфернальную (<нешто к той: к тому черту съездить?> - размышляет Крюков) и в то же время неотразимую.

Таким образом, следующий из рассказа вывод выглядит довольно мрачно: все попытки ассимиляции бесполезны, индивид так же бессилен преодолеть в себе национальные черты, как и изменить свои гендерные характеристики; выйти из еврейства невозможно, как нельзя перестать быть женщиной.

Pro и Contra В последние десятилетия XIX века отношение к еврейскому вопросу в русском обществе кардинально меняется. С одной стороны развивается идейный антисемитизм, множится количество изданий, на страницах которых соответствующим образом разрабатываемая еврейская тема является одной из основных. С другой - в демократических кругах сочувствовать евреям становится своего рода хорошим тоном, особенно после волны погромов, прокатившихся по югу России в 1881 году. Едва ли до этой даты кто-то даже из самых радикальных публицистов решился бы сказать то, что летом 1882 года произнес Салтыков-Щедрин: <История никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский: Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека человеком>.

Впрочем, при определении своих симпатий и антипатий идеологи этого лагеря руководствовались не столько национальным, сколько сословно-классовым критерием, и для многих вождей демократической интеллигенции еврей был, в первую очередь, воплощением враждебного ей духа капитализма и буржуазности. Отсюда откровенно антисемитские интонации при описании еврейских нуворишей у Некрасова, отсюда резко отрицательные фигуры евреев-эксплуататоров в художественных произведениях того же Щедрина. Да и образы представителей еврейской бедноты, которые сочувственно рисовали писатели-демократы, мало чем отличались от стандарта описания выходца из угнетенных слоев, принятого в реалистической литературе рубежа веков. Поэтому Ицка и Давыдка Гарина-Михайловского кажутся созданными по тем же лекалам, что и маленький помощник цирюльника из рассказа Андреева <Петька на даче> и десятки других подобных персонажей.

Для придания своим героям национального колорита прозаики-демократы использовали практически тот же арсенал, что и их идейные оппоненты. В ход шли все те же стереотипы и приемы - чесночный запах, звукоподражания, при помощи которых передавалась еврейская речь (<гир-гир> у Гарина-Михайловского, <гал-гал> у Чехова в повести <Степь>), немыслимый акцент и коверкание русских слов, злоупотребление экзотизмами (в качестве примера можно привести, например, пристрастие Горького к звучному слову <херем>). Памятуя о хрестоматийной бахтинской <памяти жанра>, можно говорить о <памяти образа>, которая всякий раз властно возникала в сознании писателя, осмелившегося под тем или иным углом зрения затронуть еврейскую тему. Единственное отличие было в том, что писатели-антисемиты употребляли слово <жид>, а писатели-демократы - <еврей>.

В некоторых случаях шаблон выворачивался наизнанку, и тогда негативные характеристики превращались в положительные - ярким примером такого рода трансформации может служить сочувственное описание Куприным <многовековой, освященной обычаем и религией спайки> еврейства.

Казалось бы, ситуация должна была измениться в начале XX века, когда любовь к еврею (или по крайней мере признание необходимости уравнять его в правах с прочими подданными империи) стала непременным атрибутом любого человека, претендующего на принадлежность к кругу <передовой интеллигенции>. Не хочется тиражировать пошлости о <либеральном терроре> и т.п., но ироническая констатация Жаботинского, что в России записывают в антисемиты <за одно слово <еврей> или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях>, была в 1909 году гиперболой гораздо в меньшей степени, чем может показаться при взгляде из настоящего. Подтверждение тому - знаменитый <чириковский инцидент>, по поводу которого эти слова и были произнесены: тогда, напомню, <передовые интеллигенты> исторгли из своих рядов посредственного беллетриста Чирикова (автора, заметим, определенно филосемитской пьесы <Евреи>) и не менее посредственного публициста Арабажина за пару вполне безобидных и, в общем-то, даже остроумных фраз в адрес одного критика еврейского происхождения.

Но и это <еврейское засилье> ситуацию не улучшило - образ еврея в русской литературе и в первые десятилетия XX века не заиграл живыми красками, оставаясь таким же картонным, как был. Литературные погромщики из противоположного лагеря положение тоже не спасали: в романах Мурахиной, Крыжановской, Шабельской и прочих представителей СРА (придуманная Михаилом Золотоносовым аббревиатура для обозначения <субкультуры русского антисемитизма>) евреи расправлялись с Цезарем и Калигулой, попутно лихо вырезая под корень китайцев, но и это бульварное нагромождение ужасов (числом поболее, ценою подешевле) было на самом деле лишь реализацией потенций, заложенных еще в литературе русского романтизма.

Итак, приходится констатировать, что русская литература, прошедшая за сто лет громадный путь, освоившая и отвергнувшая множество художественных методов, течений и направлений, рисовала, едва дело касалось еврея, всегда один и тот же образ, крайне редко отклоняясь от весьма примитивного шаблона, сложившегося в самом начале XIX века. Из произведения в произведение кочевал слабый, неприспособленный к физическому труду, болезненный, женственный человечек, иногда трогательный, но чаще противный, говорящий с чудовищным акцентом (то, что он мог при этом оказываться злодеем и тайным властелином мира, сути не меняло). Отклонений от этого шаблона не допускал практически никто. Даже Куприн, описывая явно симпатичного ему сильного и смелого еврея-контрабандиста Файбиша, сделал его персонажем фона, а в центр рассказа с говорящим названием <Трус> поместил жалкого спившегося актера-неудачника Цирельмана.

Те же авторы, которые отказывались от какой-либо из составляющих этого шаблона, были вынуждены едва ли не оправдываться. Американская исследовательница Габриэла Сафран, автор недавно переведенной на русский язык монографии <Переписать еврея>, приводит фрагмент неопубликованного письма Лескова к его издателю Суворину, где прозаик объяснял, почему он не использовал стандартные приемы передачи еврейской речи при написании рассказа <Ракушанский меламед>: <Я не знаток ***ого жаргона и не на нем играю, а строил все на ***ом настроении, имеющем свои основы в ***ой талмудической морали и суеверных предрассудках, которые в этом племени сильнее, чем во всяком другом; но о них обыкновенно не говорят беллетристы, потому что не знают их, - потому что их изучить труднее, чем смешить жаргоном>.

И все-таки определенная динамика налицо. Начав со взгляда на еврея как на фантастическое инфернальное существо, шпиона, отравителя, <безделицу для погрома>, русская литература (по крайней мере в лице своих лучших представителей) смогла преодолеть рамки такого подхода и на рубеже XIX-XX веков разглядела наконец в еврее человека. Так один из купринских героев, обедавший в придорожном заезде, глядя на красавицу-еврейку, хотел по привычке сказать <жидовка>, а вместо этого произнес <женщина>.

М. Эдельштейн, Букник (З)
26-09-2006

Выход романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" во французском переводе осенью минувшего, 1983 года, оказался литературным триумфом: о книге писали все крупные газеты и журналы Франции (кроме "Юманите"), она получила Премию лучшей иностранной книги года. Триумф этот был радостной неожиданностью для всех, кто подготовил роман к изданию, будь то по-русски (профессор Ефим Эткинд из Парижа и пишущий эти строки), будь то по-французски (переводчик Алексис Берелович). Все трое, мы советовали издателю Владимиру Димитриевичу ("Л'Аж д'Ом", Лозанна) сократить текст для перевода, опустить хотя бы часть батальных эпизодов, некоторые второстепенные сюжетные линии. Мы были убеждены, что французский читатель не одолеет многих сотен страниц старомодного повествования в традиции Льва Толстого, бросит с досадою чтение на середине. Мы были неправы. Прав был издатель, и слушать не хотевший ни о каких сокращениях. И слава Богу!

Сегодня я спрашиваю себя: как объяснить этот триумфальный успех? Я плохо знаю западного читателя, его вкусы и интересы. И все же рискну высказать свои предположения.

Мне думается, во-первых, что читатель устал от модернизма, от непомерной усложненности (а часто — и жеманства, и кокетства) литературных экспериментов. Сомерсет Моэм (Somerset Maugham) сказал, что ремесло писателя — из самых древних: утолив голод, первобытный человек садился у костра и слушал рассказчика, развлекавшего и утешавшего. Эти две функции литературы — развлечение и утешение — вечны, утверждал Моэм, без них она теряет свой raison d'etre.

"Жизнь и судьба" — книга о второй мировой войне, точнее — о Сталинградской битве. Но это не военный роман, точнее — это военный роман еще в меньшей мере, чем "Война и мир". Как Толстой в прошлом веке, — Гроссман пытается понять, чем и зачем живет человек в наш чудовищный век нацизма и коммунизма, газовых камер и атомной бомбы. Главные, последние вопросы жизни — читатель как-то позабыл о них, замороченный шумихой вокруг сексуальной революции, движения за освобождение женщин, "революций" в третьем мире и т. п. Позабыл и, можно предполагать, рад был вспомнить.

Гроссман написал о России Ленина-Сталина — с ее лагерями и ссылками, раскулачиванием и антисемитизмом, торжествующим хамством новых хозяев и рабством, унижением, муками всех остальных. Но о том же — и книги Солженицына, Шаламова, Надежды Мандельштам, Евгении Гинзбург, увидевшие свет раньше и успевшие прославиться на Западе. То обстоятельство, что хронологически Гроссман был в этом ряду первым ("Жизнь и судьба" созданы в 1950-1960 гг., но КГБ арестовал рукопись, и она пролежала без движения без малого двадцать лет), читателю безразлично; оно имеет значение только для историка литературы. Мне кажется, что, если и критики, и читатели оценили и полюбили Гроссмана после Солженицына, так это потому, что он рассказал о том же по-иному, с иной историософской, а главное — человеческой позиции. Непримиримость, нетерпимость ко лжи и злу коммунизма у него не уступает солженицынским, зато шкала и мера ценностей — другие. Не в нацию он верит, а в личность, не к коллективному раскаянию зовет и не к самоограничению, а к индивидуальной "бессмысленной доброте" — бескорыстной, беспричинной, необъяснимой. И тоскует он не о Боге, не о религии, не о разрушенных вековых традициях, а о свободе, которой Россия за тысячу лет своего существования не знала никогда.

Добавлю к этому еще одно предположение. Мне кажется, что, кроме всего прочего, читателя привлекла редкостная широта и органичность повествования. В роман вместилась вся Советская Россия, все социальные, национальные, возрастные, профессиональные группы, и обо всех — о старых и молодых, о русских, татарах и евреях, о "простых людях" и высоколобых интеллигентах, партийной и военной верхушке, уголовных преступниках в лагерях и старых большевиках не у дел, о женщинах и мужчинах — написано так, словно бы автор был доподлинно одним из них, побывал в их шкуре.

Но не эти особенности и достоинства творчества Василия Гроссмана были причиною моего собственного к нему интереса, причиною того, что я написал о нем книжку, которая вышла одновременно с романом. Меня интересует вопрос, вынесенный в заголовок этой статьи: вправе ли мы считать Василия Гроссмана еврейским писателем?

В романе есть удивительные, я бы даже сказал, ни с чем не сравнимые "еврейские страницы" — письмо из гетто, депортация, лагерь смерти, первые шаги убийственного государственного антисемитизма в СССР, пробуждение национального сознания в ассимилированном, вроде бы, до конца русском еврее. В своей книжке я старался показать, что не только эти страницы, но и весь роман, весь перелом в литературной судьбе Гроссмана, превративший его из писателя советского в антисоветского, в первого последовательного инакомыслящего, "диссидента", врага большевистской революции, ее вождей и созданного ею режима, — следствие и плод его еврейской судьбы, которую он принимает добровольно и сознательно. Еврейская судьба настигает русского писателя — обрусевшего, ассимилированного еврея Гроссмана — неумолимо. Сперва — под личиною гитлеризма, истребляющего европейское еврейство, и в числе шести миллионов убитых оказывается мать Василия Гроссмана, уничтоженная в бердичевском гетто. Потом — под маскою сталинизма, перенимающего от нацистов антисемитскую эстафету и устраивающего гигантские погромные кампании, последняя из которых ("Дело врачей") едва не раздавила самого Гроссмана. Но и при всей неумолимости еврейской судьбы, при всей невозможности от нее укрыться, остается возможность выждать, переждать, притвориться перед самим собой и перед другими, будто тебя это не касается. Так именно и повело себя большинство советских писателей — евреев по рождению, русских по литературной профессии, а их было много, очень много, Гроссман же, в отличье от них, не зажмурился и не согнул спины. Еврейская судьба открыла его глаза на всю советскую действительность, не только на еврейский ее уголок. Горестные перипетии личной судьбы круто поворачивают судьбу писательскую: появляется, в сущности, новый писатель, новый Гроссман.

Но, хотя сформировала, вылепила его, этого нового писателя, еврейская судьба, он остается русским писателем — русским писателем еврейской судьбы.

Он не становится еврейским писателем (или, точнее, русско-еврейским, писателем русского еврейства) по двум главным причинам. Принадлежность к русско-еврейской литературе, которая существует уже более ста двадцати лет, требует от писателя, чтобы он был голосом русского еврейства, его самосознанием и самопознанием — пусть даже голосом не слишком звучным, пусть даже голосом не всего русского еврейства, а какой-то малой, скромной его части. Гроссман, однако, создал российскую, или, если угодно, советскую (если под "советским" понимать не режим, а исторический период в жизни Российского государства) эпопею, и еврейские страницы в ней — лишь детали монументальной картины. И другое: Гроссман — русский художник, наследник Чехова и Толстого, человек русской культуры, тогда как русско-еврейский писатель — человек двух культур, двух цивилизаций, как, mutatis mutandus, замечательно объяснено в трудах недавно скончавшегося раввина Мордехая-Менахема Каплана.

Вопрос о принадлежности Гроссмана — не частный и не схоластический, не праздный. На него остро и запальчиво реагируют и русские, и еврейские экстремисты: первые вообще отрицают само понятие русско-еврейской литературы, вторые не согласны "упустить" ничего "своего", толкуют о еврейской ментальности, особой еврейской чувствительности, неосознанных еврейских традициях даже в применении к выкрестам, болезненно стыдившимся своего происхождения. А поскольку еврейская культура, еврейская литература новейшего времени развивается на многих языках окружающего большинства, вопрос этот далеко выходит за рамки русско-еврейских проблем. Франкоязычное еврейство также не может и не должно остаться в стороне. Мне представляется, что, здраво и хладнокровно отвечая на подобные вопросы, мы избавляемся от комплексов гетто, которые все еще так сильны в нашем сознании.


Ищу для покупки: Гроссман Василий Семенович. На еврейские темы Избранное в 2-х томах.

Правильно пишет Маркиш. Гроссман- русский писатель. Он внес вклад в Русскую литературу. Впрочем и все евреи обрабатывающие эту ниву- русские писатели. Понятное дело, с моей еврейской точки зрения.

Я, простите, не понимаю, о чем вообще идет речь. По-моему, если писатель пишет по-русски, то он и является однозначно русским писателем. Так никто не отказывал Анри Труайя (Льву Тарасову) или Ромену Гари (сын Мозжухина, не помню, какую фамилию он носил) называться французскими писателями, быть членами Академии бессмертных. В России известный критик-"патриот" В Бондаренко придумал дурацкую теорию о разделении писателей на русских и русскоязычных, куда зачислил нерусских по крови писателей. Так у него и возникли еврейский писатель Гроссман, еврейский историк Эйдельман и т.д. Для нормальных людей Гроссман, Бабель, Пастернак, Мандельштам, Светлов, Самойлов, Левитанский - однозначно русские писатели и поэты, речь может идти только о величине таланта.
Интересно другое: некоторые сами не считают себя русскими писателями. По-моему (не уверен, может и ошибаюсь), Давид Маркиш, писавший в отличие от своего великого отца по-русски, считал себя еврейским писателем. Олжас Сулейменов, прекрасный русский поэт, считал себя казахским поэтом. Таково их самосознание, но читатель Клоотс их воспринимает по-другому. Не навязываю свою точку зрения, как абсолютную истину, но мне так кажется.
Ваше мнение?

Я тоже тек считаю.
Гроссман не писал на еврейском, насколько мне известно. Видимо, поэтому его невозможно назвать еврейским писателем.
Да, но это болезнь патриотов с обеих сторон, что с еврейской. что с русской - националисты никак не поделят великих писателей...
именно такое, что еврейский писатель должен писать на еврейском, а русский - на русском, француз - на французском...
Даже писатель, описывающий еврейский быт не на еврейском. наверное, не еврейский писатель...

Все верно. Украинец Гоголь, чья проза пересыпана украинизмами и вообще написана под огромным влиянием украинского языка и культуры, был великим русским писателем, хоть и описывал не только русский, но и украинский быт, используя украинский фольклор. То же самое можно сказать о Бабеле, Кановиче (кстати, прекрасный писатель, но уж очень надрывает душу), Сулейменове. Что уж говорить о таких абсолютно русских писателях, как Пастернак, который вообще открещивался от своего происхождения, Галич (как чувствовал русский язык!), Гроссман!
Но существуют и многоязычные писатели: Набоков писал по-русски и по-английски, Бруно Ясенский - по-русски, по-польски и по-французски, А.К.Толстой писал стихи на немецком языке, Василь Быков, Алесь Адамович, Чингиз Айтматов - все были двуязычными. Каждый народ может считать их своими. Хотя Шолом-Алейхема я считаю только еврейским писателем: те рассказы, которые он писал по-русски - это не то, что принесло ему славу.

Я прохожу через период пероценок. И в каком то смысле было бы здорово понять, а как мы определяем, что кто то еврейский писатель, или русский. Кроме языка на котором они пишут. Айтматов, к примеру он что кыргызский писатель? Или русский? А с евреями все еще запутаней.

Мне кажется, что основное - это язык.

может все же ментальность?

тогда скажте пожалуйста чем отличается ментальности Гроссмана или Симонова... Или русского по паспорту и еврея по паспорту в СССР или в России, если у обоих русский - родной язык...

И что такое вообще ментальность? Дополню Ирену: к кому ближе ментальность Мандельштама - к ментальности русской Цветаевой или еврея Чаковского (не к ночи будь помянут!).

Meнтальность - это такая хрень, с которой сложно что то поделать. К примеру у Шагала в "Кгб в смокинге." есть такая реплика. А что, если вы будете знать куда мы едем, мы приедем быстрее?
Чтобы вы не думали о языке книжки, это сказано не в соответствии с ментальными структурами русского языка.
Так или иначе евреи и русские по разному видят одни и те же события происходящие вокруг. И дело не в том на каком языке мы говорим/пишем. А в том кто мы, что нам важно и куда мы идем.

ничего не поняла.., простите. Не могли ы вы внятней выразить свою позицию?

Все достаточно просто. У евреев задачи свои.
Национальная ценность номер один- семья. Анекдоты про еврейскую маму отражают достаточно правильно суть дела
В чем разница между террористом и аидише маме?
С террористом можно договариться. ..
Или
У француза жена любовница- люби любовницу, у англичанина ... любит жену. У еврея ... любит маму.

А в чем спросим, затаенное желание русских, к примеру?
О чем мечтает русский человек?
Характерная русская сказка про щуку. Такая фигня классная, лежи на печи, а щука за тебя все сделает. В этом, Ирена и разница.

Вы знаете, что Вы рассуждаете на уровне анегдотов. которые иногда точно схватывают что-то, но... Осавьте сказки.
Мы говорим о русских евреях и русских: так что и мама и щука и любовница - совершенно одинаковы. Нет того местечка и того менталитета уже. ИМХО

Конечно нету, для тех, кто ассимолировался. Для тех, кто составил смешаные семьи.
Но знаете, есть такое место, эрец Исраель, называется. И здесь, вы может быть не поверите, еще не удалось создать демократическое государство, с двоемыслием и политкорректностью. И потому здесь есть разница.

Как измерить степень ассимиляции? Где критерий? Каким инструментом это можно измерить? Или вернемся к Гроссману. Он с одинаковой болью описывал и голодомор во "Все течет" и страдания евреев. Ассимилирован ли он?

Рав Ядидия Коэн дал мне ответ на этот вопрос. Он сказал так, еврей сказал он, это тот. у кого внуки евреи. Просто и эффективно.
А Гроссман, что же он большой человек, и писатель знаковый. А еврейский ли он писатель, или нет, судить не мне. В русской литературе его работы несомненное событие.
Кста, как по вашему Йосиф Флавий, он еврейский историк, или как?

Мне кажется, Семен, что рав Коэн не дал ответа на Ваш вопрос: его фраза о внуках не отвечает на вопрос "что же такое еврей?". Как тогда определить внуков, если у них пока нет своих внуков? Ментальность у российских, израильских или французских евреев разная. Что касается Иосифа Флавия, то он - еврей, в Иудее, бывший еврейским генералом во время Иудейской войны, но если он писал на латыни, то он, на мой взгляд, - римский писатель.

Xex!
Не знаю, что вам сказать, как на мой взгляд определение рава корректно, может быть пародоксально, но это то что есть. А по поводу Флавия, разночтений нет, он не еврейский историк.
:)