Лев Поляков.

История антисемитизма. Эпоха веры.

 

 

Вторая часть

ЭМАНСИПАЦИЯ

I. ЭМАНСИПАЦИЯ

П

о мере того, как буржуазное, промышленное и светское общес­тво со всеобщими юридическими правами приходило в Европе на смену иерархическому обществу средних веков, эмансипация ев­реев становилась неизбежной: было немыслимо, чтобы целая груп­па людей, играющая первостепенную роль в области товарообмена и производства, оставалась в зависимости от особого режима и спе­циальных законов. Накануне Французской революции эта эманси­пация подготавливалась во всех странах Западной Европы в процес­се взаимообмена гуманистических идей эпохи, которые распростра­нятся вплоть до царской империи, где Александр I предпримет по­пытки улучшить положение рассеянного народа, предполагая даже взять на себя роль его всеобщего покровителя. Но именно револю­ционной Франции принадлежит честь предложить миру картину полной эмансипации, соответствующей Декларации прав человека, и этому примеру последовало большинство других стран в то время, коша они оказывались под властью наполеоновской Франции. Это дало основания французской революционной идеологии приписать себе все заслуги в деле еврейской эмансипации. Подобное стечение обстоятельств, без сомнения, способствовало привлечению евреев по мере их эмансипации в так называемый левый лагерь. Это при­водило к восстановлению против них национального немецкого чув­ства из поколения в поколение и от одной войны до другой, увели­чивая тем самым специфически германскую нетерпимость.

С другой стороны, во всех европейских странах процесс осво­бождения и подъема евреев вызывает глубокое смущение во многих душах и пробуждает чувство новой неясной угрозы, напоминающей о средневековых легендах, сотканных вокруг «народа-богоубийцы»: приспособленные к вкусам эпохи, т. е. утратив религиозный аспект и политизировавшись, в своем окончательном виде они получат название «Протоколы сионских мудрецов». Таков был, по всей види­мости, специфический источник современного антисемитизма на фоне факторов более общего порядка, таких, как экономическая конкуренция и профессиональное соперничество. Об этом речь еще пойдет в этой книге ниже; сначала необходимо посмотреть, как осу­ществлялась эмансипация евреев в сердце европейского континента и какие реакции она породила.

 

Эмансипация во Франции

 

Мы уже говорили о работе комиссии Малерба, которой Лю­довик XVI поручил улучшить положение евреев после того, как будет урегулирован статус протестантов. По легенде король якобы сказал Малербу: «Господин де Малерб, вы уже превратились в протестанта, а теперь я сделаю из вас еврея!» Предварительно, еще в 1782 году, был уничтожен последний оплот средневековых уложений о евреях: отменили специальную подушную подать, которая еще существовала в Эльзасе. В эдикте Людовика XVI указывалось: «... сохранение по отношению к некоторым нашим подданным повинностей, унижающих человеческое достоинство, противны чувствам, которые мы распространяем на всех наших подданных».

Этот гуманный акт вызвал только одно существенное возраже­ние: Парижский парламент отказался его регистрировать, полагая, что «он повлечет крайне опасные последствия, поскольку тем са­мым будет означать общественное признание права евреев прожи­вать на территории королевства». Безусловно, здесь проявилась спе­цифически буржуазная иудеофобия, особенно характерная для па­рижской буржуазии.

Затем состоялся созыв Генеральных штатов, в результате дея­тельности которых осталась колоссальная документация о состоянии общественного мнения во Франции накануне революции в «наказах третьего сословия депутатам Генеральных штатов» (т. н. «Cahieis des Doleances», т. е. тетради жалоб). В провинциях, где имелось еврей­ское население, эти наказы изобиловали жалобами против евреев, особенно в Эльзасе и Лотарингии, где все три сословия, видимо, были едины по этому поводу: «Только интонации меняются: духо­венство поучает, дворянство обличает, законники аргументируют. Но по сути дела все единодушны. Евреев стало слишком много, и их ростовщичество разоряет население деревень... » (Морис Либер). Но речь шла не только о ростовщичестве — если судить, например, по тетради духовенства Кольмара, зло было гораздо более глубоким:

«Евреи ежедневно демонстрируют столь пагубные примеры при­чиняемых  ими притеснений, грабежей, алчного двуличия, они являются основной, первостепенной причиной нищеты народа, потери им чувства активности, так что этот класс, в прошлом славный своим германским характером, ныне пребывает в мо­ральном упадке и деградации... [по всем этим причинам] следует разрешить вступать в брак только старшим сыновьям каждой еврейской семьи».

В тетрадях дворянства, чаще чем у духовенства или третьего сословия предлагались более революционные и просвещенные способы. Так, в тетрадях Туля и Меца констатировалось, что «евреям запрещены все честные способы обеспечивать свое су­ществование» и предлагалось «разрешить им заниматься свобод­ными и техническими профессиями наравне со всеми остальны­ми подданными Его Величества», а парижская знать, видимо, имела в виду то же самое, предлагая в своей тетради «вниматель­но отнестись к судьбе евреев».

Что касается точки зрения всех трех сословий в целом, то, в основном, она была враждебной евреям; к этому можно добавить и невысказанное мнение «молчащих классов», «четвертого сосло­вия», т. е. масс сельского пролетариата. В Эльзасе они выразили свое мнение на фоне Великого Страха июля 1789 года через волну грабежей и погромов, в результате которых тысячи евреев были вынуждены искать убежище в соседней Швейцарии.

К тому же евреи не были абсолютно пассивными и составили свои собственные «жалобы». Здесь следует иметь в виду, что к этому времени во Франции сложилось много различных типов евреев, которые в социальном и культурном плане имели только одну общую черту, а именно — всех их называли евреями. Мы уже говорили о пропасти, которая разделяла «ашкеназов» с востока (это была самая многочисленная группа) от «сефардов» с юго-запада, к которым были близки авиньонские евреи, называемые «папскими евреями». (Имеются в виду евреи, проживающие на территории, принадлежавшей римским палам в 1274-1791 гг. [Comtat-Venais-sin], т. е. с эпохи «авиньонского пленения пап». — Прим. ред. ] Кроме этого в Париже в то время жило несколько сот «полускры­тых» евреев, часть которых поддерживала новые идеи. С востока немецкие евреи посылали в Париж свои делегации в стремлении разрешить проблему «козы и капусты», т. е. добиться отмены ограничений в правах, одновременно сохраняя свою общинную автономию, внутренние законы и ортодоксальные традиции; пор­тугальские евреи стремились держаться поодаль от своих компро­метирующих единоверцев, публично выражая несогласие с их демаршами; в конце концов, по мере углубления Революции небольшой группе парижских евреев удалось преодолеть колеба­ния Учредительного собрания и вынудить его принять главное принципиальное решение.

Эти двусмысленности и противоречия соответствовали мас­штабам французского макромира. Так, буржуазия, изо всех сил стремившаяся уничтожить привилегии знати, говорила и действо­вала от имени народа, французские протестанты, угнетаемые цер­ковью, в качестве оружия нападения использовали проблему эман­сипации евреев. Во время обсуждения Декларации о правах чело­века официальный представитель протестантов Рабо де Сент-Эть-ен, выступая в защиту своих единоверцев, одновременно высказал­ся и в пользу «народа, изгнанного из Азии»:

«Итак, господа, я требую для французских протестантов, для всех некатоликов королевства того же, чего вы требуете для себя — свободы и равенства прав; я требую этого для народа, изгнанного из Азии, не имеющего постоянной территории, всегда угнетаемого и преследуемого уже более восемнадцати веков. Этот народ при­мет наши нравы и обычаи, если наши законы позволят ему слить­ся с нами; мы ни в коей мере не должны осуждать его мораль, потому что она является результатом нашего варварства и униже­ния, которому мы их несправедливо подвергаем!»

В этом тексте нельзя не увидеть идеи аббата Грегуара и других «возродителей» евреев.

21-23 декабря 1789 года Учредительное собрание занялось принятием конкретных решений. Полное освобождение протестан­тов было одобрено без особых трудностей, и заодно гражданские права были предоставлены комедиантам и даже палачу. Только евреям было в них отказано из-за возражений представителей духовенства и восточных провинций. К тому же сторонники еврей­ской эмансипации, такие, как аббат Грегуар или Мирабо, призна­вали, что евреи представляют собой народ в состоянии упадка, подчиняющийся варварским законам, но в соответствии с великой традицией Просвещения они хотели его возродить и реформиро­вать, в то время как их противники надеялись удержать его в прежнем состоянии. «Философская» концепция была прекрасно сформулирована на этом заседании в замечании Робеспьера: «По­роки евреев рождаются из того унижения, в которое вы их погру­зили; они станут добродетельными, когда смогут увидеть, какие преимущества это приносит!»; еще более удачная формулировка была предложена Клермон-Тоннером: «Все — евреям как гражда­нам, ничего как народу!»

Проблема достижения согласия между талмудической традицией рассеяния и эмансипаторскими концепциями Просвещения была крайне тяжелой, если вообще разрешимой: мы уже видели, какие страдания она причинила «доброму еврею» Мозесу Мендельсону.

В противоположном лагере епископ Нанси Ла Фар, великий защитник Людовика XVI аббат Мори и особенно будущий мон­таньяр и член Директории депутат от Эльзаса Ревбелл приводили аргументы для доказательства неисправимости евреев, так что из-за серьезных угроз (опасности еврейского господства или риска вы­звать народный взрыв) сохранялась необходимость ничего не ме­нять в их положении. Короче говоря, одни хотели развивать евреев, но ликвидировать традиционный иудаизм, а другие, напро­тив, не трогать иудаизм, но сохранить угнетение евреев. Эти две основные возможности еще будут нам встречаться достаточно часто в других странах и в другие эпохи. В конце концов, четырьмястами восемью голосами против четырехсот трех Учредительное собрание приняло следующее постановление: «Национальное собрание при­знает некатоликов, способными выполнять все гражданские и воен­ные виды деятельности, за исключением евреев, о которых оно оставляет за собой право высказаться в дальнейшем».

Однако нельзя не настаивать на том, что евреи и иудаизм были лишь словами, за которыми скрывались совершенно различные реалии, так что их положение как нехристиан в лоне западной цивилизации было единственным, что их объединяло. «Португаль­ские евреи», составлявшие неотъемлемую часть буржуазии Бордо, предприняли самостоятельные действия и добились равенства в правах месяцем позже, 28 января 1790 года. Это прошло не без трудностей, заседание продолжалось одиннадцать часов без переры­ва и было самым бурным в истории Учредительного собрания. В своей характерной манере газета Мирабо писала по поводу ярост­ной обструкции, устроенной представителями духовенства: «Антии­удейская партия сама воссоздала образ синагоги». В результате, решающую роль сыграла поддержка дела эмансипации сефардов жирондистом де Сезом от имени города Бордо, тогда как муници­палитеты Эльзаса, особенно городов Страсбурга и Кольмара, изо всех сил выступали против эмансипации ашкеназов. Со своей стороны Ревбелл провозгласил во время бурной перепалки во всю силу своих легких: «Господа, вам предлагают объявить, что евреи Бордо не имеют ничего еврейского!»

Замечательный хроникер Леон Кан, чей труд «Евреи Парижа во время Революции» является источником первостепенной важности, полагал, что можно сделать следующее обобщение — всеобщая эмансипация оказалась возможной только после попытки бегства короля за границу. Это замечание позволяет сделать серьезные выводы. В самом деле, вопреки весьма весомой поддержке Коммуны города Парижа (речь здесь идет о Коммуне 1789-1794 гг. — Прим. ред. ) и несмотря на то, что парижские евреи постоянно проявляли свойственный им дух Просвещения, на протяжении целых десяти месяцев Учредительное собрание отказывалась вернуться к рассмот­рению этого вопроса. Все изменилось после знаменитого вареннского дела (22 июня 1791г. в Варенне был арестован бежавший Людовик XVI. - Прим. ред. ). Это историческое событие разрушило священную ауру, окружавшую христианнейшего короля французов, без чего невозможно представить суд над королем и его казнь, т. е. главное событие Французской революции.

27 сентября 1791 года Конституционное собрание прежде чем закрыть заседание почти единогласно приняло постановление о полной эмансипации евреев; немногие противники этого решения не выдвинули серьезных возражений. Председательствовавший на заседании Рено де Сен-Жан д'Анжели выступил с предостережени­ем: «Я требую, чтобы призвали к порядку всех тех, кто намерева­ется возражать против этого предложения, поскольку тем самым они поднимут руку на Конституцию». Угроза была достаточно прозрачной. Времена изменились, новый дух царил в Париже, дух, который будет воодушевлять процесс над Людовиком XVI и кам­панию против христианства. Все происходило таким образом, как если бы процесс, который должен был привести к цареубийству, заранее способствовал делу оправдания народа-богоубийцы.

«Добронамеренные» граждане тем сильнее горевали по поводу еврейской эмансипации. Вспоминая 1789 год, аббат Жозеф Леман, еврей, принявший христианство, писал через столетие после этих событий: «День 23 декабря 1789 года стал глубоким унижением для нашего народа, но это был день высшей справедливости! Да, палач заслуживал общей с нами реабилитации, ибо палач убивает только людей, притом виновных, а мы, мы погубили Сына Господа, невинного!» Кроме того, можно сопоставить дело евреев с вопросом о цветных, которым в том же сентябре было отказано в гражданс­ких правах. И если на следующий день после решения об эманси­пации евреев, 28 сентября, Учредительное собрание проголосовало за запрещение рабства, то под давлением крупных плантаторов оно было сохранено в колониях. В этом случае предрассудки или «физическое отвращение» сочетались с воздействием могуществен­ных заинтересованных сил. Что же касается евреев, то в дело не были вовлечены никакие организованные крупномасштабные инте­ресы ввиду их малочисленности, гетерогенности и разбросанности. В этих условиях эмансипация могла быть провозглашена во имя чисто идеологических соображений, во имя торжества принципов, и в каком-то смысле это придает всему происшедшему особое величие.

Евреи, и прежде всего евреи Парижа, прилагали все возможные усилия, чтобы добиться решения этого жизненно важного для них вопроса. Но в остальном они не сыграли практически никакой роли во Французской революции. Похоже, что на востоке страны они оставались в своем большинстве не только пассивными, но даже безразличными, или по крайней мере сдержанными наблюдателями за ходом дебатов об их будущей судьбе. Интересно отметить в этой связи, что никогда, ни в одном случае не было попыток со стороны современников приписать крах монархии и гонения на христианс­кую церковь заговору евреев. Только в дальнейшем, как мы это увидим, появятся подобные интерпретации. Верно, что ищущие простых и манихейских (т. е. черно-белых, разделяющих мир на абсолютное добро и зло. - Прим, ред. ) объяснений через влияние оккультных сил, действующих во мраке, скорее могли иметь в виду протестантов, более многочисленных и могущественных: подобные голоса начали раздаваться с 1790 года, и в дальнейшем их количес­тво возрастало.

Таким образом, за редкими исключениями евреи не фигуриру­ют ни среди активных, ни среди пассивных участников Террора. Но кампании по дехристианизации естественно сопровождались и кампаниями против иудаизма, что можно видеть на примере той критики, с которой «Бюллетень Общественного спасения» обру­шился на обряд обрезания:

«Прежде чем этот кошмар будет остановлен, сколько детей могут пасть жертвами этого иудейского обряда? Сей предмет, весьма интересующий общество, еще не привлек внимания наших зако­нодателей. Необходим конкретный закон, запрещающий потом­кам Авраама делать обрезание детям мужского пола... »

Встречались также раввины, которые по примеру кюре и пас­торов выставляли напоказ свою гражданственность. Так, некий Соломон Гессе, «еврейский священник в Париже, 20 брюмера II года объявил, что у него «нет иного Бога, чем бог свободы, иной веры, чем вера в равенство», и предложил родине «тканые серебром нашивки со своих иудейских украшений». Если как в Париже, так и в провинции еврейская религия подвергалась таким же преследо­ваниям, как и все другие религии, то можно думать, что многове­ковая привычка к полуподпольному существованию помогала сто­ронникам иудаизма более успешно избегать якобинских молний. Однако возникает очень четкое впечатление, что в отношении иудаизма фанатизм культа Разума удваивал свою ярость, особенно в восточных департаментах, опираясь на традиционные антиеврей­ские чувства.

Весьма показательной в этом отношении является популярная брошюра, прославляющая Марата, где он сравнивается с Иисусом, «который также пал под ударами фанатиков в разгар своих усилий по спасению рода человеческого», В восточных департаментах ве­лась открытая антиеврейская пропаганда. Член Конвента Бодо, комиссар Рейнской и Мозельской армий, даже предлагал новый вид возрождения евреев - «возрождение посредством гильотины»:

«... у них всегда алчность вместо любви к родине и жалкие суеве­рия вместо разума. Я знаю, что некоторые из них служат в наших армиях, но, исключая их из дискуссии по поводу их поведения, не следует ли применить к ним возрождение посредством гильоти­ны?» В то же время (брюмер, II год) все муниципалитеты депар­тамента Нижнего Рейна получили приказ «немедленно собрать все иудейские книги, и особенно Талмуд, а также любые знаки их религии, чтобы в десятый день второй декады устроить ауто­дафе во имя Истины из всех этих книг и знаков религии Моисея». Похоже, что этот приказ не был выполнен, поскольку, когда наступил месяц плювуаз, т. е. через три месяца, в другом циркуля­ре объявлялся запрет «гражданам порочить прекрасное имя граж­данина и смешивать его с именем еврея, собираться в их так называемых синагогах и кривляться там в честь древних праздни­ков, используя непонятный язык, с помощью которого можно легко нарушить общественную безопасность». Второго термидора речь уже идет не об их суевериях, но о финансовой деятельности, которая ставится в вину эльзасским евреям, и муниципалитеты округа получают приказ «не сводить глаз с этих опасных существ, прожорливых пиявок на теле граждан".

На противоположном краю Франции португальские евреи не навлекали на себя подобных обвинений, тем не менее их револю­ционный энтузиазм также был не слишком горячим. На многих крупных коммерсантов и банкиров Бордо были наложены штрафы и обязательства обеспечивать нужды санкюлотов; самую большую сумму в двенадцать тысяч ливров должен был выплатить банкир Шарль Пейксотто, обвиненный в «нападках на аристократию даже при прежнем режиме, вплоть до претензий на происхождение из рода левитов, что делает его самым знатным человеком королевст­ва... » Генеалогические притязания иберийских евреев хорошо из­вестны: по другую сторону Пиренеев семья Га-Леви, или Санта-Мария, заявляла о еще более царственном происхождении (Семья Санта-Мария, происходящая от принявшего христианство раввина Га-Леви, в XVI веке получила почетный статут христианской «чистой крови», посколь­ку она претендовала на происхождение из семьи Святой Девы (см. мою книгу «Ис­тория антисемитизма. Эпоха веры», М. 1997, с. 125).).

Как писал хроникер из Бордо Детшеверри, «штраф был бы еще больше, если бы Комиссия вовремя не отметила, что Пейксотто проявил самое большое рвение при покупке национального имущес­тва. Что же касается эльзасских евреев, то они воздерживались от покупки национального имущества прежде всего по традиции, а затем, по всей вероятности, из-за скептицизма по поводу будущего Революции. Похоже, что видные португальские евреи разделяли этот скептицизм, если судить по контактам, которые они поддер­живали в 1791-1793 гг. с партией короля в Париже и Лондоне по вопросам конституции, а также в Ланде, своеобразной еврейской вотчине под сюзеренитетом французской короны. Это дело, извес­тное нам только благодаря рапорту Жозефа Фуше, могло иметь отношение к очень старому проекту, поскольку в заметке Мон­тескье по поводу создания «еврейского города» недалеко от Байон­ны уже обсуждался этот вопрос (мы уже говорили об этом выше). Эта идея пробуждает особое отношение и политические надежды у евреев-сефардов, совершенно чуждых ашкеназскому иудаизму того времени.

Итак, французские евреи, имевшие во время Французской революции некоторые особые причины для беспокойства, в своем большинстве не проявляли по ее поводу чрезмерного энтузиазма. Эмансипация, перевернувшая с наполеоновских времен жизнь всех евреев к западу от Вислы, вначале привела к большим изменениям только тех из них. кто начал эмансипироваться самостоятельно. Вероятно, то же самое происходило в соседних странах по мере того, как армии Республики приносили туда революционные идеи. В ноябре 1792 года генерал Кюстин обещал евреям рейнских государств положить конец их подлому рабству: «... вскоре повсю­ду, где будут развеваться священные знамена свободы, никто не будет страдать, не будет ни рабов, ни тиранов!» В 1795 году новая «Батавская республика» предоставила политические права всем сво­им гражданам, включая евреев.

В ходе своих кампаний Бонапарт освободил основную часть итальянских евреев, включая и относящихся к Папскому государ­ству. Но нельзя утверждать, что все сыновья Израиля единодушно радовались этому. Так. гордые сефарды Амстердама, полностью удовлетворенные своим особым статусом, совершенно не стреми­лись получить политические права, как об этом свидетельствуют начавшиеся вскоре внутренние конфликты и расколы в общине. Униженные рейнские евреи, а также евреи Италии легче поддались убеждению, о чем отныне свидетельствует их франкофилия. В других германских странах полная или частичная эмансипация евреев, также происходившая под французским влиянием, была введена местными правительствами, о чем мы еще поговорим ниже. Новое французское евангелие распространило свое влияние вплоть до отдаленной Португалии, где многие тысячи марранов или псевдомарранов еще находились под властью старых статутов «чистоты крови». В 1809 году во время французской оккупации они стали основными вдохновителями профранцузской партии, намере­вавшейся предложить корону страны маршалу Жюно.

Именно таким образом Франция превратилась в защитника и поборника эмансипации евреев на значительной части Европы. Но с 1800 года Франция — это Наполеон, в котором она себя мисти­чески познает и который «хочет того же самого, что и последний из его гренадеров, только в тысячу раз сильнее», что вносит в наше исследование проблему индивидуальной психологии.

На первый взгляд кажется, что применительно к еврейской проблеме больше, чем в какой-либо иной области, Наполеон был верным сыном Революции, а именно «Горы» («la Montagne» — радикальная часть Законодательного собрания. — Прим. ред. ). Он хотел возродить евреев, т. е. деиудаизировать их, и частично ему это удалось. Его суждения о сыновьях Израиля, преимущественно базировавшиеся на деистских взглядах того времени, были доста­точно жесткими. Этот противник «идеологов» не особенно интересовался проблемой ответственности, которую создавало их порабощенное положение, так что собранные по частям эти суждения могли бы составить основу для небольшого антисемитского ка­техизиса. Они сочетали старый теологический предрассудок с зарождающимся научным суеверием: «Евреи — это подлый, трусливый и жестокий народ». «Это гусеницы, саранча, опусто­шающая деревни». «Зло происходит прежде всего от этой неудо­боваримой компиляции, известной как Талмуд, где рядом с подлинными библейскими традициями можно найти самую ис­порченную мораль, как только речь заходит об их взаимоотно­шениях с христианами». Тем не менее евреи, по его мнению, составляют особый народ (une race), и этот народ проклят: « Я не претендую на то, чтобы избавить от поразившего его проклятия этот народ, который, видимо, является единственным, на кого не распространяется искупление, но я хотел бы сделать для него невозможным распространение зла... »

В глазах Наполеона средство состоит в подавлении еврейско­го наследия, которое должно раствориться в христианских наро­дах. Это тяжелая задача: «... добро совершается медленно, и большое количество порочной крови может улучшиться только со временем». «Если из трех браков один окажется смешанным еврейско-французским браком, кровь евреев перестанет быть какой-то особенной».

На деле Наполеон управлял евреями крепкой и умелой ру­кой; однако его политические и административные замыслы играли определенную роль в визионерских мечтах, а возможно, и в суеверном страхе.

После экспедиции в Египет он обратился к евреям с прокла­мацией, предлагая им вступить под его знамена, чтобы отвоевать Землю обетованную. Но они остались глухими к его призыву, и проект может быть отнесен к числу «восточных чудес». Через три или четыре года, став Первым Консулом, Бонапарт занялся урегулированием религиозных вопросов. Однако закон 18 жер­миналя X года об организации католического и протестантского богослужения не затрагивал иудаизм: «... что касается евреев, то это отдельный народ, так что его вера не смешивается ни с какой другой; поэтому у нас еще будет время заняться ими отдельно позже». Это время наступило после провозглашения Французс­кой империи весной 1806 года, и имеется достаточно оснований для предположения, что его первоначальное намерение состояло в лишении их гражданских прав. Но Государственный Совет, в котором заседали старые юристы революционной эпохи (Рено де Сен-Жан д'Анжели, Бено, Берлье), сумел оказать на него сдер­живающее влияние. В конце концов Наполеон решил, что снача­ла необходимо проникнуть в лущу к евреям. Он собрал в Париже их представителей на «Генеральную ассамблею».

Хотели ли они оставаться французами? Были ли они готовы в случае необходимости выбросить за борт закон Моисея? На двенад­цать заданных им затруднительных вопросов делегаты дали самые удовлетворительные ответы.

«Считают ли евреи Францию своей родиной и чувствуют ли себя обязанными ее защищать?» - «Да, до самой смерти!» - едино­душно воскликнула Ассамблея. Но новые патриоты вновь сдела­лись «жестоковыйным народом» (библейское выражение, см. Исход, 34, 9; Второзаконие. 10, 16; 31, 27; и др. - Прим. ред. ), когда возник вопрос о смешанных браках — император желал, чтобы раввины открыто поощряли такие браки. Избежав прямого столкновения с самодержцем, Ассамблея сумела дать уклончивый ответ. В целом экзамен был выдержан успешно, и у комиссаров (Пакье, Портали) осталось благоприятное впечатление. Еще было необходимо найти средство, чтобы связать пестрое еврейское население империи от Нидерландов до Италии решениями, утвержденными на Ассамблее: комиссары были крайне удивлены, когда услышали, что не сущес­твует никакой организованной власти, никакого центрального пра­вительства, которому бы подчинялись все, кто хранит верность закону Моисея. (Это удивление иногда испытывают и в наши дни.) В этих условиях возникла идея собрать в Париже Великий синедри­он, который через промежуток в восемнадцать столетий возобновит связь с традицией собственного правительства Израиля.

Эта идея сразу же зажгла воображение Наполеона. Помимо того, что это послужило бы средством возрождения евреев и контроля над ними, гениальный оппортунист решил, что сможет использовать подобный орган в своей большой политике. Проект был им окончательно разработан в течение последних месяцев 1806 года одновременно с планом континентальной блокады. Без сомне­ния он рассчитывал на набожную верность еврейских деловых людей, которые помогут ему морить Англию голодом. Новое пра­вительство Израиля должно было в точности воспроизводить древ­ний образец и насчитывать то же число членов (семьдесят один), носящих те же титулы. Приглашения были разосланы далеко за пределы империи во все еврейские общины Европы. Необыкновен­но торжественное открытие состоялось 9 февраля 1807 года в бывшей капелле Сен-Жан на улице Пилье, которая была переиме­нована в улицу Великого Синедриона.

Но подобный способ возрождения евреев вызывал множество неприятных и даже провокационных ассоциаций для христианских чувств. Разве не Синедрион был тем еврейским судом, который принял условия Иуды и отсчитал ему тридцать сребреников? Разве не там произошла ужасная сцена, когда Сына Божия били по лицу, плевали на него и всячески оскорбляли? Иными словами, разве не был Синедрион орудием богоубийства? Это открывало двери полету воображения. Зарубежная антинаполеоновская пропаганда долго и энергично разрабатывала эту тему, которая дополнила сюжет о Наполеоне-антихристе, как мы это увидим в дальнейшем. Во Франции даже лояльные католики высказывались по этому пово­ду, «Для христианства несчастное положение евреев есть доказа­тельство, которое преждевременно хотят уничтожить... » — писал Бональд, сравнивая еврейский Синедрион с Конвентом филосо­фов. В анонимном памфлете, конфискованном полицией, Напол­еон представлялся как «помазанник Господа, который спасет Израиль». А разве этот новый еврейский мессия сам нееврейского происхождения? Сие утверждение опубликовал орган французс­ких эмигрантов в Лондоне «Л'Амбигю», и это обвинение остави­ло свой след в людской памяти.

Быстрый роспуск Синедриона позволяет думать, что все эти кампании подействовали на Наполеона до такой степени, что также пробудили в нем какой-то суеверный страх. В самом деле, это собрание с тысячелетним именем провело лишь несколько заседаний, на которых были ратифицированы решения, до того принятые «Генеральной ассамблеей»; 9 марта 1807 года, через месяц после своего торжественного открытия Синедрион был распущен, и больше никогда не поднимался вопрос о возобнов­лении его работы,

К тому же не только евреи из других стран, но даже и евреи империи не высказывали чрезмерного энтузиазма по поводу уч­реждения, призванного управлять ими под имперским контролем. В результате, каковы бы ни были его мотивы, Наполеон отказался от своего великого политико-мессианского плана. В конечном итоге он ограничился тем, что своим указом от 17 марта 1808 года, прозванным «позорным», наложил на евреев частичные ограниче­ния, варьировавшиеся в разных департаментах: евреи департамен­тов Сены и Юго-Запада (к которым в дальнейшем были добавлены и многие другие) сохранили весь объем своих прав; в других департаментах вводились дискриминационные меры, ограничиваю­щие права евреев на поселение и занятия коммерцией. Указ 17 марта, разоривший много еврейских семей, был вызван логикой борьбы с ростовщичеством, но кропотливые расследования «еврей­ских злоупотреблений», которые предписывались префектам в этой связи, еще один раз демонстрируют нам, в какой мере их дурная репутация прежде всего определяется самим фактом их еврейской принадлежности.

Так, префект департамента Воклюз, констатируя, что ни один из шестисот тридцати одного еврея его департамента не заслужива­ет того, чтобы называться ростовщиком, писал: «Я полагаю, что тот вид злоупотреблений, о котором вы мне говорите... - это преступ­ление, о котором заставляет думать само имя этого народа, которое во все времена делало их изгоями, т. е. ростовщичество». В более краткой форме префект департамента Мон-Тоннер утверждал: «... что в Майнце самыми худшими евреями являются некоторые христи­ане». Приведем также пространный доклад Фошо, префекта депар­тамента Сены, в котором проводилось различие между природными евреями и новыми евреями, единственными кто занимается еврейски­ми махинациями;

«... среди множества отдельных лиц, организовавших эти скан­дальные ростовщические лавки, уничтоженные благодаря муд­рости правительства, в деятельности которых были обнаружены самые характерные еврейские махинации, не оказалось ни одно­го настоящего еврея. Таким образом, нет ни одного природного еврея во всей этой корпорации, известной в Париже под назва­нием «черная банда», которая в департаменте Сены заполняла залы судебных распродаж, оттесняя честных покупателей и за­хватывая все, что выставлялось на продажу, чтобы затем пере­продавать по более высокой цене, обманывая тем самым госу­дарство и подкупая отдельных лиц. Многие евреи, подобно дру­гим гражданам, приобретали государственное имущество, чтобы пользоваться им, но среди них не было тех, кто покупал бы его для перепродажи. И абсолютно очевидно, что при совершении этих покупок они были вынуждены, подобно другим честным покупателям, платить дань новым евреям из черной банды».

Таким образом, под пером высокопоставленного чиновника империи можно обнаружить различие, столь характерное для средних веков, между «евреями», «христианами, впавшими в иудаизм» и «евреями, принявшими христианство».

Там, где было достаточно много евреев, которые могли бы заниматься «еврейскими профессиями», как, например, в рейнс­ких департаментах, они служили прикрытием для тех христиан, которые не осмеливались открыто делать «еврейские дела». В докладах префектов и мэров многократно отмечается это положе­ние вещей, которое мэр Меца описывал следующим образом;

«Покупатели государственного имущества как для собственных целей, так и по подряду, обращались к евреям за кредитами и получали у них деньги за очень высокий процент, потому что у самих евреев денег было мало, и они действовали как посредники для неевреев. Эти люди хотели получать высокую прибыль, но при этом сохранять видимость порядочных людей, какими они были известны в обществе. Таким образом, позор падал на голову евреев, а доход доставался другим. Свобода денежного обращения также способствовала расцвету ростовщичества; в Меце ростов­щиков можно встретить во всех классах общества... "

Однако комиссары императора всю вину возлагали на одних евреев:

«Можно утверждать, что [евреи] приучали тех, кого они обирали, празд­ности и продажности, и они лишали моральных устоев тех. кого не обирали. Государственные нотариусы, развращенные ими, использовали их услуги, чтобы в тайне совершать свои постыдные дела, слуги и поденщики приносили им полученное за работу, чтобы они пустили это в дело вместе с собственными деньгами. Таким образом, определенное количество французов забросило полезные занятия, поскольку они при­выкли жить не работая, а извлекая доходы из ростовщичества... "

В некоторых из этих «полезных профессий», о которых говорят комиссары императора, в науках и искусствах, но особенно в воен­ном деле, новое поколение евреев успешно проявляло себя во все возрастающих масштабах, как мы это увидим в дальнейшем. Тем не менее режим ограничений для евреев сохранялся до самого конца империи. Завершить дело эмансипации французских евреев выпало на долю правительства Людовика ХVШ, воздержавшегося в 1818 году от продления действия «позорного» указа от 17 марта 1808 года.

 

Эмансипация в Германии

 

В различных германских странах частичная эмансипация евреев происходила в эпоху наполеоновских завоеваний. Там, где это не было прямо предписано французскими оккупационными властями, как, например, в Рейнской области, эмансипация происходила под фран­цузским влиянием или по французскому примеру, что шокировало многих патриотично настроенных немцев как той эпохи, так и после­дующих поколений, для которых она останется мерой, навязанной «иностранной тиранией». Вплоть до наступления нацистской эры этот аргумент останется основным для немецкого антисемитизма.

Другой отличительной чертой этой эмансипации была важная, иногда определяющая роль, принадлежавшая в данном процессе некоторым «придворным евреям», чье богатство и влияние возросли в это смутное время, поскольку деньги являются нервом войны, но которые тем не менее могли надеяться на освобождение от бесчес­тия, связанного с их статусом евреев, только при условии избавле­ния от позора всех еврейских общин в их совокупности. Таким об­разом, самые влиятельные евреи оставались заложниками самых несчастных своих собратьев, но усилия, предпринимавшиеся для их освобождения, зависели также от характера отношений между плу­тократическими лидерами общин и еврейскими массами, т. е. отно­шений властителей со своими подданными, причем властителей, чье чувство ответственности было развито в такой же высокой сте­пени, в какой они были презираемы в глазах христианского мира. Тщеславие выскочек и традиционная солидарность сыновей Израи­ля — таковы были две главные, хотя и столь различные побудитель­ные причины поборников еврейской эмансипации.

Наиболее активным среди них был Исраэль Якобсон, которого Гете, бывший противником эмансипации, называл «еврейским мессией из Брауншвейга», а также, используя двойную игру слов, яко­бинским Израильсоном (jacobinischer Israelsohn, т. е. якобинским сыном Израиля). Родом из Хальберштадта в Пруссии, Якобсон обос­новался в герцогстве Брауншвейгском в конце XVIII века и стал там главным финансовым агентом и банкиром, одним словом, «при­дворным евреем» герцога Карла-Вильгельма. Его дела шли успеш­но, вскоре он играл ту же роль и при дворах нескольких соседних княжеств. В качестве доброго сына поколения Мендельсона он стре­мился распространять европейское Просвещение среди жителей гет­то, как только у него появились для этого средства. В 1801 году он основал образцовую школу в Зезене, в которой бедные молодые ев­реи и христиане обучались бок о бок; этой школе он пожертвовал капитал в сто тысяч талеров, и она просуществовала до гитлеровс­кой эпохи. Эта попытка межконфессионального сближения, нена­вистная ортодоксальным иудеям, в равной мере возмущала много­численное христианское духовенство. Некий аббат видел в этом знак того, что «прошли времена, когда с ревностью любили свою рели­гию; вера стала в наши дни похожа на старую брошенную жену, которая больше не возбуждает никакой ревности».

Но сторонники терпимости из высшего общества поддержали инициативу Якобсона, а его школа имела честь принимать много высокопоставленных гостей. В 1807 году университет Хельмштедта присвоил ему звание доктора honoris causa, и, что было символично для того времени, сестра герцога сделала ему сюрприз, увенчав его лавровым венком, который она сплела собственными руками.

В 1803 году Якобсон добился отмены специального подушного налога на евреев в герцоге Брауншвейгском, а в следующем году он добился этого от маркграфа Бадена. Но он смог полностью про­явить себя на финансовом поприще и в деле эмансипации только с 1806 года, при французской оккупации. Тогда Наполеон наложил на герцогство Брауншвейгское контрибуцию, превышавшую пять миллионов франков, которую не смогли собрать христианские бан­киры. Пришлось прибегнуть к помощи еврея. Президент коллегии пасторов Хеннеберг, считавший эти условия непомерными, писал своим коллегам: «Поскольку дело принимает такой оборот, что мы, как и вся страна, окажемся в руках Израиля, и любое возражение будет голосом вопиющего в пустыне, нам остается лишь принять его условия прямо и просто... » Разумеется, Якобсон рассматривал эти проблемы совершенно иначе. После обсуждения вопроса с фран­цузским управляющим Дарю, в ходе которого ему удалось убедить его отказаться от выпуска принудительного займа, Якобсон писал тому же Хеннебергу:

"... я счастлив, что мне удалось разрешить проблему, доставлявшую мне самое серьезное беспокойство и бессонные ночи; я не знаю, выиг­рал ли я или проиграл, но в любом случае ко мне будут относиться как к ростовщику, стремящемуся извлечь огромную выгоду из тех времен­ных трудностей, которые переживает страна. Следует возблагодарить Провидение, если дело обернется иначе... »

Это заявление еврея заслуживает подробного рассмотрения, пос­кольку в нем дается краткая формула порочного крута эмансипа­ции, достигнутой с помощью финансового превосходства, которое возмущало большинство христиан и тем самым постоянно угрожало самой эмансипации в Германии. После создания в 1807 году коро­левства Вестфалия (Вестфальское королевство (1807-1813) со столицей в Касселе было образовано по решению Наполеона. (Прим ред.)) Якобсон стал банкиром и близким другом коро­ля Жерома, как это было с герцогом Карлом-Вильгельмом, и его возможности возросли. Новое королевство было организовано по французской модели, и не возникло трудностей для введения там режима для евреев по образцу, недавно установленному в Париже: с одной стороны, эмансипация (но без ограничений, установленных Наполеоном), с другой — система консисторий, т.е. организация еврейской религиозной жизни по христианской модели. Став пред­седателем консистории, Якобсон управлял своими единоверцами в весьма авторитарной манере, обновляя по своему усмотрению их религиозные обряды и обычаи. В то же время он поощрял инициа­тивы, направленные на ускорение эмансипации евреев в других го­сударствах (его демарши во Франкфурте послужили объектом для эпиграммы Гете), вплоть до обращения к императору Александру I. Возможно, он был одним из вдохновителей идеи учреждения Вели­кого Синедриона.

Он писал Наполеону: «Я приближаюсь к трону Вашего Вели­чества с тем доверием, которое внушают великие деяния, которыми вы потрясаете удивленный мир.... соизвольте, сир, распространить ваше благоволение на евреев, которые живут в соседних с вашей империей странах... » Совершенно естественно, что он стремился полностью разыграть французскую карту; нетрудно догадаться, что вспышка немецких националистических чувств в 1810-1812 годах вызовет озлобление патриотов-германофилов против этого «якобин­ского сына Израиля». Немезиде эмансипации немецких евреев было также угодно, что, желая угодить королю Жерому, осыпавшему его своими милостями, Якобсон оказался вынужденным приобретать государственное имущество, которое король приказал выставить на аукцион, в том числе шесть монастырей, которые были закрыты, а их бывшие обитатели обрушили проклятия на голову сына народа-богоубийцы... Якобсон мирно скончался в Берлине, увенчанный почестями и среди огромных богатств. Но все его потомки приняли христианство.

То же самое произошло с Вольфом Брейденбахом, другим ак­тивным деятелем эмансипации, сфера активности которого охваты­вала мелкие княжества юго-западной Германии. В противополож­ность Якобсону Брейденбах оставался ортодоксальным иудеем, по­этому он хотел лишь улучшить официальный статус евреев, не каса­ясь их обычаев и обрядов.

Добавим к этому, что если такие поборники эмансипации, как Якобсон или Брейденбах были прежде всего духовными лидерами, то другие еврейские плутократы проявляли весьма незначительный ин­терес к проблеме эмансипации своих собратьев. Так, Мейер-Амшель Ротшильд в то время, когда он закладывал во Франкфурте основы своего легендарного семейного состояния, не принимал сколько-ни­будь значительного участия в борьбе, которую вела еврейская община города и которая привела к упразднению гетто в конце 1811 года.

Мы не станем специально останавливаться на изменениях в положении евреев в других германских государствах, к тому же не­которые из них, как, например, Саксония, воздерживались от ка­ких-либо перемен. Нашей задачей будет подробное рассмотрение ситуации в Пруссии, где с особой четкостью можно проследить ди­алектику эмансипации в контексте христианской политики: а имен­но, попытку искоренения иудаизма, подвергавшегося всеобщему осуждению, поскольку утверждалось, что невозможно никаким дру­гим способом избавиться от евреев (в обоих смыслах слова, т. е. финансовом и «этнорелигиозном»).

С другой стороны, само собой разумеется, что эта эмансипация была в природе вещей, поскольку пришло время краха старых фео­дальных порядков. В 1807 году после крупного поражения Пруссии король и его правительство, бежавшие в Кенигсберг, начали широ­кую программу реформ, связанную с именами министров фон Штей­на и фон Гарденберга. Отмена крепостного права, упразднение пре­жнего деления на сословия (дворянство, городские жители, кресть­янство), равные права и обязанности всех жителей страны, граждан королевства — в конечном итоге все это делало невозможным сохра­нение особого режима для евреев и их статуса как особой касты неприкасаемых: они должны были или исчезнуть, или стать «граж­данами государства» (Staatsbberger) как и все остальные. В ту эпоху, впрочем как и во все остальные, идея тотального уничтожения име­ла достаточно сторонников, к числу которых, видимо, принадлежал и сам барон фон Штейн, который якобы предложил использовать эти «паразитические растения» для колонизации Африки. Очевид­но, подобный проект был совершенно утопическим, особенно в эпо­ху, когда контрибуции в результате наполеоновских войн, достигав­шие для Пруссии ста сорока миллионов франков, составляли для казначейства тяжелую проблему, которую, разумеется, нельзя было решить без участия евреев, многие из которых к тому же выступали в роли основных поставщиков французской армии во время войны. Итак, не только общий дух времени и французский пример, но и давление, оказываемое послом Франции в Берлине Сен-Марсаном, которого, без сомнения, побуждали к этому остававшиеся за кули­сами евреи, не желавшие соглашаться ни с чем ломимо эмансипа­ции и всячески стремившиеся приблизить ее.

К тому же три крупнейшие еврейские общины — Берлина, Ке­нигсберга и Бреслау — постоянно подталкивали этот процесс с по­мощью бесчисленных обращений, бомбардируя прошениями ми­нистров и самого короля. Летом 1808 года Фридрих-Вильгельм III поручил министру фон Шреттеру, правой руке фон Штейна, пред­ставить ему проект реформы. Фон Шреттер, разделявший взгляды своего шефа относительно евреев, в свою очередь поручил эту зада­чу криминальному советнику Бранду. Большой интерес представля­ет описание их беседы в мемуарах этого прусского чиновника. Не­значительный инцидент — предоставление некоему еврею права проживания в Кенигсберге вопреки регламенту, вызвал недовольст­во короля; «Фон Шреттер получил выговор, а также приказ пере­смотреть прежнее законодательство о евреях и подготовить новую конституцию. Он вызвал меня и обвинил в том, что я был настоя­щим виновником, затем приказал мне прочитать приказ короля и спросил, не могу ли я, основываясь на моем хорошем знании евре­ев, предложить способ уничтожить их всех одновременно без про­лития крови. Я ответил, что знаю эффективный способ уничтожить не евреев, а иудаизм, и позволил себе в тот же день предложить проект закона, о котором высказывалось пожелание наверху. Он получил этот проект 29 ноября [1808 года]... »

Разработанный Брандом проект имел целью постепенную эман­сипацию и предусматривал по основным пунктам (запрет на госу­дарственную службу, строгое ограничение числа коммерсантов-ев­реев и т. п. ) режим исключений. Но даже в этом виде проект был подвергнут критике за излишнюю либеральность большинством министров, которым он был представлен на рассмотрение. Только старые просветители, сконцентрировавшиеся в Министерстве на­родного образования, выступили за немедленную и полную эманси­пацию. Они обращали особое внимание на массовые предрассудки против евреев, которые, по их мнению, были вызваны режимом ис­ключений, а также высмеивали недостойный христиан страх перед еврейским господством. Великий филолог Вильгельм фон Гумбольдт, который был к тому же министром, посчитал полезным выступить с утверждением, что в судьбе евреев нет никакой тайны:

«... национальный еврейский характер, отличающийся такими черта­ми, как верность первоначальной традиции и замечательная способ­ность к пассивному сопротивлению, связан с христианскими идеями, согласно которым, с одной стороны, иудаизм и христианство относятся к одному классу, но, с другой — они должны рассматриваться как разделившиеся на два противоположных класса, что привело к припи­сыванию непропорционально большого значения малочисленному ев­рейскому народу. Именно эти идеи сделали евреев такими, какими они являются сегодня. Их положение определяется религиозным ас­пектом всемирной истории, аспектом столь странным, что многие за­мечательные умы задавали себе вопрос, возможно ли объяснить его с помощью естественных причин... »

Мы процитировали здесь эти слова исключительно для того, чтобы напомнить об этом блестящем человеке, поскольку в реаль­ной жизни первый проект реформы из-за враждебности остальных министров и канцелярской пассивности растворился в администра­тивных песках. Подлинным творцом еврейской эмансипации по справедливости стал принц Карл Август фон Гарденберг.

Этот аристократ много путешествовал, и, вероятно, причиной его благожелательного отношения к сыновьям Израиля стало кос­мополитическое воспитание. Кроме того случилось так, что однаж­ды в тяжелый период его жизни некий еврей выручил его из финан­совых затруднений. Этим бескорыстным заимодавцем был не кто иной, как Исраэль Якобсон, которому в то время и в голову не могло прийти, что в 1810 году его должник станет всемогущим прусским министром, который сможет незаметно напомнить ему, «что они знакомы уже двадцать пять лет... ». Придя к власти, Гарденберг пос­тоянно добивался осуществления полной эмансипации евреев в со­ответствии с принципом «равных прав, равных свобод, равных обя­занностей», а также реализации принципов, заимствованных у Ада­ма Смита, в области реорганизации в Пруссии коммерции и финан­сов. Он смог преодолеть бесчисленные возражения администрации и даже самого короля. В конце концов, эдикт об эмансипации, из­данный 11 марта 1812 года, содержал лишь одно ограничение — в § 19 говорилось об ограничениях для евреев при поступлении на государственную службу.

Среди возражений, последовательно опровергавшихся Гарденбергом, некоторые заслуживают более подробного рассмотрения. Чтобы быстрей освободить евреев от иудаизма, некоторые министры предлагали запретить им ношение бороды; другие требовали запре­та на все их обычаи и религиозные обряды, несовместимые с христи­анскими порядками, т. е. практически законодательного запрещения иудаизма. С другой стороны, предлагалось сохранить в силе некото­рые положения прежнего устава евреев, а именно особо суровые наказания за укрывательство краденого, контрабанду и банкротст­во, а также принцип непризнания их клятвы в суде. Давид Фридландер, официальный представитель еврейской общины Берлина, смог удачно показать несправедливость этого последнего предложения; «... в гражданских и уголовных делах клятва еврея должна иметь то же значение, что и клятва любого другого человека. Еврей такой же чело­век и гражданин как и все остальные, и ничто в его религии не делает его менее достойным доверия, чем христианин. Сколько было уго­ловных дел, в ходе которых христиане заявляли на суде, что они не считали, что совершают грех, убивая еврея! Как это характеризует христианскую мораль? Существует лишь один способ уничтожить эти предрассудки, столь же опасные, сколь и постыдные, в умах всех лю­дей: равенство перед законом, одинаковое доверие ко всем, одинако­вые наказания за клятвопреступление... » Наконец, министр полиции Зак придавал большое значение запрещению самого названия еврей, «ставшего слишком презираемым... так что оно помешает внушить им чувство чести, которое приравняло бы их к другим гражданам и повысило бы их самоуважение... » В поддержку этой идеи он ссылался на пример Франции и Вестфалии, где подобные языковые изменения способствовали сближению евреев с христианами, особенно в армии. Но его мнение не было принято во внимание.

Сохранялось ограничение параграфа 9, которое было сформу­лировано следующим образом; «В том, что касается вопроса, на­сколько евреи могут быть допущены к исполнению официальных обязанностей и приняты на государственную службу, мы оставляем за собой право разрешить эту проблему в будущем законодательным путем». Когда наступило время реакции после 1815 года, эта статья позволила принять всевозможные дискриминационные меры про­тив евреев, так что они всегда оставались в Германии гражданами второго сорта, даже в чисто юридическом отношении.

Прежде всего возник вопрос о еврейских добровольцах и ветера­нах, которые хотели поступить на государственную службу. Прусские министры единогласно отказали им в этом праве. Однако один из них, министр финансов Бюлов, предложил сделать исключение для кавалеров железного креста, заявив, что «добровольцы, относящиеся к иудейской религии, которые награждены этим знаком отличия, в моральном плане могут оцениваться более высоко, чем обычно». Но Совет министров в целом остался при убеждении, что храбрость, про­явленная на поле боя, не является доказательством высокой морали применительно к евреям. К тому же в 1815—1816 годах возник вопрос о пересмотре эдикта 11 марта 1812 года; некоторые министры предла­гали разделить евреев на три класса в зависимости от степени полез­ности их занятий: в результате в полном объеме все права, предостав­ляемые по этому эдикту, должны были распространяться лишь на представителей первого класса.

Но это предложение не было поддержано — в самом деле, было совершенно достаточно § 9 для серьезного ограничения прав, кото­рые совсем недавно были предоставлены евреям. Было дано исклю­чительно широкое толкование понятий «официальные обязанноети» и «государственная служба»; они распространялись на почетные обязанности, коммунальные услуги, на различные виды деятельности в области образования, а в конце концов в список включили и такие занятия, как коммунальный землемер и даже палач. Господствовав­шие в это время настроения получили еще более полное отражение в прусском законе, принятом в 1836 году, согласно которому необ­ращенным в христианство евреям запрещалось давать своим детям распространенные христианские имена. Идеология эмансипации была направлена на то, чтобы за исключением религиозных вопро­сов евреи стали во всем подобными христианам. Напротив, соглас­но концепции «христианского государства» они должны были мак­симально отличаться от остальных граждан, так что в правление Фридриха-Вильгельма IV возник вопрос о восстановлении гетто. Критикуя новые тенденции, Штегеман, один из членов прежней команды Гарденберга, писал своему знакомому в 1819 году;

«Мои евангелические христианские чувства не позволяют мне причи­нять страдания евреям, к тому же я глубоко убежден, что только пол­ное равенство прав может обратить их в христианство. Чем сильней будут угнетение и презрение, тем больше они станут замыкаться в себе, одновременно присваивая наши деньги».

В другом письме он выражал ту же мысль в несколько иных словах: «Если бы не пресловутая четверка свободных городов, то за пятьдесят лет у нас в Германии не осталось бы больше евреев (не считая польских)».

Четыре свободных города (Франкфурт, Гамбург, Бремен и Лю­бек), в которых правила буржуазия, на самом деле были основными очагами антиэмансипаторской активности. Христианская носталь­гия по временам гетто процветала в этих городах. Под давлением цеховых корпораций прежний режим исключений был в них пол­ностью или частично восстановлен. Страны, присоединенные На­полеоном к эфемерному королевству Вестфалии (Ганновер, Брауншвейг) также были расположены к восстановлению прежнего по­рядка вещей. К 1815 году казалось, что дело эмансипации проигра­но в германских странах в целом. Стремясь к спасению завоеванных позиций, крупные еврейские финансисты осадили дипломатов, со­бравшихся на Венском конгрессе. Со своей стороны, представители свободных городов также проявляли активность, так что «звонкие» аргументы, бывшие нормой в ту эпоху, широко использовались обе­ими сторонами (один из дипломатов даже заключил договор, по которому оговаривалась сумма вознаграждения за конкретные услу­ги). В конце концов баланс склонился в пользу евреев, в поддержку которых выступили великие державы: в результате Европа вступила в эру Ротшильдов, т. е. в эпоху сотрудничества «договорившихся держав» и крупных банков.

Таким образом, проект конфедерации германских государств был дополнен статьей, согласно которой права, предоставленные евреям в отдельных германских странах, вошедших в конфедера­цию, сохранят свое действие. Но в последний момент партия про­тивников эмансипации сумела заменить в тексте статьи слова «пре­доставленные в германских странах» на «предоставленные герман­скими странами», что впоследствии дало юридические основания свободным городам и другим германским государствам отменить или ограничить права, предоставленные не прежними правитель­ствами, вернувшимися к власти, а французским правительством. Тем самым мы вновь возвращаемся к весьма специфическим обстоя­тельствам эмансипации германских евреев, совпавшей с антифран­цузской патриотической экзальтацией «освободительных войн» и движением германомании (Teutschthumelei).

В эту эпоху уже появились мыслители, которые сумели предви­деть, что может значить подобное сочетание. Так, философ Фрид­рих Шлегель, находившийся в то время на службе у австрийского правительства, заметил в 1815 году, что полная эмансипация евреев во всех германских странах была срочно необходимой именно пото­му, что она началась во время французской оккупации. Он рассуж­дал следующим образом: если [германские] страны и города отме­нят эмансипацию под тем предлогом, что она была введена инос­транным тираном, это может повлечь серьезные последствия, пос­кольку «приведет к образованию партии, настроенной в пользу вра­га, которого, к счастью, удалось победить». Он добавлял, что значе­ние этой партии не следует недооценивать, поскольку ее составляют пятьсот тысяч активных и целеустремленных людей. В заключение он задавал вопрос: «Утверждая всеобщий принцип отмены, не сле­дует ли взорвать дорогу через перевал Симплон (горная дорога в Швейцарии с туннелем длиной в 20 км. — Прим. ред. ) только пото­му, что ее построили при Наполеоне?»

 

 

II. ПОСЛЕДСТВИЯ ЭМАНСИПАЦИИ

Положение евреев

 

В

 наши дни подавляющее большинство евреев испытывают ужас при мысли о затворничестве в гетто; лишь некоторые груп­пы ортодоксов, самой известной из которых является Меа Шеарим в Иерусалиме (Меа Шеарим — иерусалимский квартал, где живут наиболее ортодоксальные иудеи. — Прим. ред. ), сохраняют ностальгию по этому затворничеству, соответствующему, по их мнению, миссии Израиля. Этот ужас легко переносится и на прошлое, так что обычно принято полагать, что евреи с энтузи­азмом приветствовали свою эмансипацию. К тому же имеется множество документов, которые, казалось бы, подтверждают этот взгляд. В самом деле, при ретроспективном подходе можно ре­шить, что евреи — сторонники эмансипации, которые вели кам­пании в прессе и выступали с многочисленными петициями, заглушили голоса своих противников.

Истина была гораздо более сложной, варьировавшейся в разных странах и еврейских общинах, как мы уже могли это видеть. Во Франции португальские евреи, фактически уже доста­точно сильно ассимилированные, почти единодушно приветство­вали эмансипацию; авиньонские, или папские, евреи (см. выше) оказались более сдержанными: среди них нашлись и такие, кто не хотел отказываться от своего древнего позорного знака «желтой шляпы». Мы уже говорили, что парижские евреи были более свободными от предрассудков, тем не менее среди них также имелись те, кто сожалел о старинном порядке вещей, особенно среди представителей «низших классов», как это позволяет пред­положить доклад префектуры полиции от 1809 года: «... самым странным может показаться то, что является самой настоящей истиной, состоящей в том, что как раз именно эти несчастные бедняки наиболее глубоко привязаны к обрядам и ритуалам своей религии... ». Итак, это были самые бедные, и аналогичное утвер­ждение содержится в докладе о настроениях эльзасских евреев, который префект Нижнего Рейна Ломон направил в Париж в 1800 году. Констатируя, что Революция пронеслась над народными массами, не изменив их менталъности, и предрассуд­ки предков оставались столь же живыми как среди евреев, так и среди христиан, он писал: «Однако я исключаю из их числа представителей богатых классов, которые практически во всех странах отрекаются от предрассудков черни». Ломон говорит далее: «Что касается иудейской толпы, то она продолжает коснеть в прежнем невежестве и низости, что и раньше. Их религиозные принципы, в известной мере отделяющие их от всех остальных народов, которые вплоть до настоящего времени ничто не могло поколебать, являются почти непреодолимым препятствием к сбли­жению, необходимому для общественного блага».

Любопытно, что по его мнению вину за это положение вещей не следовало возлагать на евреев, так как они, «как прави­ло, были достаточно просвещенными людьми с добрыми намере­ниями, о которых я могу отозваться лишь с похвалой». Виновата в этом их «фанатичная паства», полная решимости не прощать талмудистам «ни малейших отклонений». Короче говоря, евреи Эльзаса «сохраняют веру в то, что они повсюду являются чужа­ками, и этот древний предрассудок еще долго будет мешать им задуматься об установлении стабильности. Исключения из этого общего расположения еврейского народа чрезвычайно редки. Воз­можно, потребуются столетия, прежде чем они смогут открыто решиться посмотреть на себя как на реальную часть большой семьи». Однако Ломон оставался оптимистом: «... можно не сомневаться, что с течением времени их убогие предрассудки сойдут на нет; когда же они будут меньше страдать от обществен­ного презрения, они смогут сильнее привязаться к земле, которая их кормит — но пока они еще очень далеки от этого счастливого обращения». Нельзя не заметить, что этот замечательный респуб­ликанский администратор вместо обычно употреблявшегося термина «возрождение» (regeneration) пользовался гораздо более вырази­тельным термином «обращение» (conversion).

В германских странах общая картина также имеет большие различия, часто даже противоречия. В рейнских областях, где эмансипация была введена непосредственно французами, лишь часть евреев проголосовала за присоединение к Франции; тем не менее процент франкофилов среди евреев был выше, чем среди христиан. Партия сторонников эмансипации, или, что практичес­ки то же самое, франкофильская партия собрала большинство голосов во Франкфурте и Гамбурге, в чем нет ничего удивитель­ного, поскольку здесь речь идет о двух богатейших еврейских общинах, сформировавшихся в городах, управляемых христианс­кой буржуазией. В Пруссии «просвещенные» евреи также занима­ли преобладающее положение со времени Мозеса Мендельсона. Но их противники не испытывали недостатка в аргументах, как можно судить по сочинениям того времени. Так, раввин-рефор­матор Саул Левин в своей книге «Ктав Йошер» вывел на сцену ортодоксального мудреца, врага всего нового, поскольку это мог­ло лишить его заработка. Поэтому он надеется на усиление преследований евреев и возлагает свои надежды на ненависть других народов, потому что только эта ненависть сможет способ­ствовать росту достоинств и святости избранного народа...

Что касается австрийской империи, то мы располагаем целым рядом правительственных докладов, в которых звучат те же ноты, что и у префекта Ломона. При объявлении о созыве Великого Синедриона беспокойство овладело венским кабинетом минист­ров, и было разослано указание губернаторам провести расследо­вание настроения евреев. В целом результаты расследования ока­зались удовлетворительными, и император Франц смог прийти к заключению, что «не следовало ничего опасаться со стороны ревностных талмудистов и что Парижский конгресс (sic) не смо­жет оказать влияния на тех, кто принадлежит к привилегирован­ным классам или тех, кто хочет производить впечатление просве­щенных. Евреи Богемии, Моравии и Венгрии полностью удов­летворили власти. Евреи Галиции производили впечатление еще более преданных: по словам местного губернатора, «абсолютно все они были глупцами, преданными Торе и Талмуду», и видели в Синедрионе «могилу иудаизма».

Точно таким же было отношение евреев Польши и России, хотя в этом случае нужно сделать некоторые уточнения: в самом деле, многие польские талмудисты, безгранично преданные своей стране, возлагали надежду на ее окончательное возрождение, а значит, и на победу Наполеона, Среди различных факторов, определявших политический выбор евреев, привязанность к стра­не, где они пустили корни, безусловно играла свою роль.

Теперь важно рассмотреть, что в реальности означала эманси­пация для еврейских масс. Лучше всего осветить эту проблему можно путем анализа перемен в их политико-юридическом пол­ожении.

С этой точки зрения антиеврейские пропагандисты и побор­ники эмансипации были правы, утверждая, что еврейские общи­ны составляли государство в государстве. В рамках гетто евреи в течение всей своей жизни имели дело с еврейскими властями, которые воплощали для них власть государства, одновременно принуждающую и защищающую. Отделенные от христианских властей щитом общинной олигархии (эти олигархии были обыч­но первыми сторонниками эмансипации), они естественно отно­сились к христианским властям как к чуждым и враждебным. По этой причине основная масса сыновей Израиля на самом деле составляла особый своеобразный народ, единый и самоопределя­ющийся в этом качестве по отношению к другим народам земли. Униженные и преследуемые, евреи гетто прекрасно понимали, кем они являлись.

Отмена общинной автономии, являвшаяся краеугольным кам­нем проекта эмансипации, приводила в этом плане к радикаль­ным изменениям. В детстве еврей должен был посещать общес­твенную школу; в юности он должен был пройти службу в армии; в зрелом возрасте он больше не подлежал раввинистичес­кому суду и мог больше не бояться угроз отлучения и т. д. С одной стороны, он действительно становился «эмансипирован­ным», поскольку больше не подлежал патерналистской власти раввинов и плутократов, а также был избавлен от ее бессилия. Но с другой стороны, отныне он должен был на всем протяжении своей жизни вступать в непосредственный контакт с христиански­ми властями, т. е. властями, которые рассматриваются как враж­дебные. Легко поверить, что прежде всего новый порядок вещей возбуждал страх и враждебность к эмансипации.

Естественно, что преимущества эмансипации, особенно в об­ласти повседневной борьбы за существование, те разнообразные воз­можности для обогащения или для успешной карьеры, которые она несла с собой, достаточно быстро привели к перевороту. Там, где отцы сохраняли враждебность или скептицизм, сыновья станови­лись сторонниками эмансипации. Бунт против авторитета отцов ус­корял восстание против власти раввинов. На протяжении жизни одного или двух поколений почти все евреи по обоим берегам Рейна восприняли новые идеи; в дальнейшем процесс повторится на вос­токе Европы. Но при этом система ценностей западного общества выносила еврейскому духовному наследию беспощадный приговор. Недавнего сына гетто заверяют, что отныне он такой же гражданин как все остальные, человек «иудейского исповедания», а не еврей, но он чувствует, что все не так просто, что невозможно перестать быть евреем и одновременно оставаться им, и среди всевозможных впечатлений и переживаний, которые лишь усиливают это чувство, преобладающую роль играет подъем антисемитизма, о чем мы пого­ворим в дальнейшем.

Отсюда проистекает трагедия эмансипированного еврея, кото­рый отныне стремится оценивать себя самого по меркам преоблада­ющего христианского общества, смотреть на себя чужими глазами. Иногда он себя переоценивает, но чаще осуждает, и эти два подхода легко уживаются друг с другом. Еврейский философ Теодор Лессинг констатировал: «Еврейский патриотизм — это ненависть к самому себе». Эта формула дополняет мысль антисемитского философа Шопенгауэра, не противореча ей: «... родина еврея — это другие ев­реи». Бесполезно добавлять, что любое обобщение чрезмерно, что эти страдания уже существовали внутри гетто, и, напротив, их избе­жали бесчисленные евреи нового времени, оставшиеся безвестны­ми, чьи простые и цельные жизни не оставили документальных сле­дов. Если быть совершенно откровенным, то наши методы анализа недостаточны для изучения крайне сложных психоисторических процессов с их постоянным взаимодействием глубинной индиви­дуальной психологии с феноменами психологии коллективной или социальной. Отметим также, что основные фигуры еврейско­го авангарда первых поколений периода постэмансипации очень часто находили особое удовольствие в преувеличенном антисеми­тизме независимо от того, объявляли ли они себя христианами (как Фридрих Шталь) или безбожниками (как Карл Маркс). Чувствительность некоторых поэтов помогла найти менее стан­дартные ответы на эту ситуацию и сохранить для потомков некоторые ее характеристики.

В эпоху, которой мы сейчас занимаемся, никто не сумел сделать это лучше, чем Генрих Гейне. Его ирония не щадила ни иудаизм, «это несчастье, эту наследственную болезнь немецких евреев», ни его неверных слуг, таких как маркиз Гумпелино, «дезертир из гвар­дии Иеговы», и его слуга Гиацинт. Перед смертью он сменил тон: «Я понимаю теперь, что греки были лишь прекрасными юношами, на­против, евреи всегда были мужами сильными и непреклонными, не только тогда, но и вплоть до наших дней, несмотря на восемнадцать веков преследований и нищеты... мученики, давшие миру Бога и мораль, которые сражались и страдали во всех битвах разума». Его соперник Людвиг Берне в более грубой форме поражал Талмуд тра­диционными стрелами, но одновременно воспевал его последовате­лей, как настоящих, так и бывших: «Немцы, вас тридцать миллио­нов, а толку от вас меньше, чем от тридцати человек. Если бы было тридцать миллионов евреев, то мир бы принадлежал им!» Непосле­довательность, заключающаяся в принижении иудаизма при однов­ременном воспевании евреев, иными словами, осуждение культуры и восхваление ее плодов, была доведена до предела другим литерато­ром — выходцем из франкфуртского гетто эльзасцем Александром Вейлем. Его бешеная ненависть к Талмуду и власти раввинов не мешала ему заявлять, что «за один день на еврейской улице Франк­фурта ему приходилось использовать больше хитроумия и интеллек­та, чем за целый год в остальной Германии... В течение столетий среди моря варварства эта улица представляла цивилизованную жизнь, где в угнетенном обществе царила вера, благотворительность и справедливость... ».

В XX веке другие еврейские общины, вступившие на путь пре­образований, породили мемуаристов, которые отразили этот кон­фликт в еще более яркой манере. Для средиземноморского еврея Альбера Коэна иудаизм представляется в образе «каменного меш­ка», таинственной подземной тюрьмы, которую с тайной любовью посещает его герой «Солал». У русского еврея Осипа Мандельштама сохраняется тот же образ, хотя система ценностей меняется на про­тивоположную:

 

«Весь стройный мираж Санкт-Петербурга был только сон, блис­тательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирал­ся хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал... ». Разво­рачивая цепь воспоминаний детства. Мандельштам пишет о сво­ем еврейском наставнике: «Одно в этом учителе было порази­тельно, хотя и звучало неестественно — чувство еврейской на­родной гордости. Он говорил о евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». (О. Э. Мандельштам, «Египетская марка». (Прим. ред.))

 

Другой образ, принадлежащий перу писателя Давида Шейнерта, представляет «маленького еврейского арендатора», снимаю­щего жилье у евреев, полностью оторванных от традиций своих предков и от жизни общины. Однако имя великого Кафки напоминает нам, что конфликты такого рода приобрели в наши дни универсальный характер. Иными словами, отчуждение евре­ев представляло собой лишь крайний случай противоречий, по­рожденных технологической цивилизацией, поскольку аналогич­ные явления можно было обнаружить и среди других групп людей.

Подобная ситуация усиливает стремление к престижу, желание быть принятым, т. е. уважаемым и любимым в новом обществе. Эта цель может быть достигнута различными способами в зависимости от темперамента, социального положения и личных обстоятельств конкретных лиц, но каковы бы ни были избранные способы, деньги открывают если не все сердца, то все двери. Деньги «годятся для всего» (как это уже заметил Екклесиаст) и служат общим знаменате­лем; в лоне буржуазного общества это прежде всего универсальный символ успеха. Поскольку во все времена евреи преуспевали в пого­не за богатством, эмансипированные евреи занялись этим с удвоен­ной энергией, а политические и экономические потрясения эпохи облегчили головокружительный успех многих из них. Однако с точ­ки зрения христиан, даже добившись богатства, они продолжали вести себя как евреи. Для того чтобы добиться благосклонного от­ношения им, похоже, было необходимо содрать с себя прежнюю кожу и утверждаться иными способами. Поскольку сложились тра­диции рассматривать общечеловеческие и национальные качества как естественные и прирожденные у христиан (добрый француз, добрый немец и т. д. ), то евреи также должны были демонстриро­вать эти качества, причем лучше и в большем объеме, чем все ос­тальные. Нужно было, чтобы они смогли оправдаться от обвинений в противном: необходимость такого доказательства или таких оправданий отныне будет воодушевлять самых талантливых из них на замечательные достижения. А они, в свою очередь, вызовут новый хор упреков, ибо писатели и балерины станут возбуждать антисемитские настроения так же сильно, как ростовщики и старьевщики. Но первое поколение эмансипированных евреев даже не подозревало об этом порочном круге.

Чтобы вступить в общество, им было необходимо сначала пройти через общественные школы. Это становилось настоящей крестной мукой для многих еврейских детей, оставлявшей свой отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Находясь на вершине славы, Адольф Кремье (Исаак Адольф Кремье (1796-1880)  — знаменитый французский адво­кат и политический деятель. (Прим. ред )) так вспоминал свое прошлое; «... я не мог ходить по улицам своего родного города, не подвергаясь оскор­блениям. Как часто мне приходилось пускать в ход кулаки!» (Чтобы сгладить эффект такого признания, этот государственный деятель немедленно присовокуплял: «Да, но затем я в течение нескольких лет учился в Париже, а когда вернулся в Ним в 1817 году и занял свое место в зале суда, я уже ни для кого не был евреем!» Итак, нимское общество проявляло достаточно такта, чтобы не видеть в Кремье еврея. Возможно, в этом и заключается секрет французской терпимости... )

Можно предполагать, что Фредерик Мистраль (Фредерик Мистраль (1830 — 1914)  — провансальский поэт, лауреат Но­белевской премии. (Прим. ред.)) основывался на собственных детских воспоминаниях, когда описывал в «Нерто» детские драки одного против пятидесяти: «Оборванец! Жел­тая шапка! Убирайся к своим евреям! Прочь отсюда! Пятьдесят детей против одного... » («Lou pecihoun! Lou capeu jatme! A la jutarie! Quc s'encaune! Cinquanto enfant ic darrie... »)

Все говорит о том, что на востоке Франции подобные притес­нения и издевательства также были широко распространены. Раввин Меца Ж. Б. Драх описал детские годы своего брата «... ко­торого травили его одноклассники, они караулили его у самых дверей класса, осыпали ругательствами, бросали в него камни, и, что было хуже всего, мазали ему губы свиным салом. Вопреки попыткам школьной администрации положить этому конец пре­следования продолжались, а мой брат добился больших успехов в учебе и в конце каждого года получал награды; сейчас он один из лучших миниатюристов провинции». Что же касается самого раввина Драха, то уже в зрелом возрасте он попытался завершить свое возрождение путем обращения в католицизм. Но, как прави­ло, подобные обращения происходили во Франции сравнительно редко (статистические данные по этому поводу отсутствуют); во всяком случае, они никогда не имели массового характера, так что скорее всего, по-видимому, индивидуальные отречения, накапливавшиеся на протяжении жизни многих поколений, явились причиной того, что потомство исконных авиньонских евреев, насчитывавшее около трех тысяч человек во время их эмансипа­ции, в наши дни составляет не более одной тысячи.

Можно утверждать, что сменявшие друг друга правительства Франции, а также французское общество в целом оказались единственными в Европе, кто совершенно всерьез воспринял проблему эмансипации. Начиная с эпохи Реставрации все зако­ны, обеспечивавшие дискриминацию евреев, полностью утратили свою силу.

Напротив, в Германии наиболее престижные и значимые соци­альные функции были наименее доступны евреям и, являясь пред­метом страстных домогательств многих сыновей Израиля, неизмен­но оставались закрытыми для «граждан, исповедующих закон Мои­сея». Это послужило причиной настоящей эпидемии обращений в христианство в начале XIX века, непосредственными причинами которой могло быть желание поступить на государственную службу или стремление заниматься свободными профессиями, однако само ее название — Gefallsucht (желание нравиться) заставляет предполо­жить, что общей глубинной причиной этих обращений было стрем­ление к христианской любви и уважению.

На самом деле, причины подобных обращений могли быть весь­ма различными. Давид Мендель, внучатый племянник Мозеса Мен­дельсона, ставший под именем Августа Неандера главой протестан­тских церковных историков, в возрасте семнадцати лет обратился в христианство. Похоже, что искренние убеждения привели к креще­нию Юлиуса Йолсона, гораздо более известного как Фридрих Юли­ус Шталь. Под этим именем он стал великим властителем дум прус­ского консерватизма. Мы уже говорили о том, что, крестив своих детей, отец Феликса Мендельсона-Бартольди стремился воздать долж­ное христианской цивилизации, что уже означало гораздо менее серь­езное отношение к религии.

Хорошо известна и история Генриха Гейне. Один из его друзей, Эдуард Ганс, который вместе с ним принимал активное участие в деятельности кружка по обновлению еврейской культуры, внезапно обратился в христианство и получил кафедру философии в Берлин­ском университете (друг Гегеля, Ганс стал учителем Карла Маркса, который по желанию своего отца был крещен в возрасте шести лет). Гейне обратился к Гансу с гневным двустишием:

 

«Ты стал пресмыкаться перед распятием, Распятием, которое ты презирал... » («Und du bist zum Kreuz gekrochen, Zu dem Kreuz, dass du vcrachtest»)

 

Но вскоре он сам последовал примеру Ганса для того, чтобы вступить в коллегию адвокатов Гамбурга, где он так никогда и не приступил к адвокатской практике. Гейне иронизировал: «пропуск в европейскую культуру», а также добавлял: «... если бы законы раз­решали кражу серебряных ложек, то я бы не стал креститься!» Его соперник Людвиг Берне, принявший христианство, чтобы иметь возможность возглавить журнал, высказался по поводу таинства кре­щения не менее бесцеремонно: «Выданные мне три капли воды не стоят даже той малости, которую я за них заплатил».

Рахель Фарнаген-Левин уверяла, что к 1823 году добрая полови­на еврейской общины Берлина приняла христианство. Тем не менее немецкая история, в которой упомянутые нами имена оставили глу­бокий след, считает их евреями. Среди знаменитостей этого поколе­ния лишь один Джакомо Мейербер не перешел в христианство, воз­можно, из чувства привязанности к своей старой матери, но, веро­ятно, также и потому, что «наряду со счастьем быть талантливым он обладал также талантом быть счастливым», - как говорил об этом богаче Берлиоз.

Большинство немецких евреев, не отправившихся к купели для крещения, не могли остаться равнодушными к обращению в хрис­тианство такого количества блестящих и богатых деятелей, часть которых увенчала свой отказ от иудаизма переменой своих имен, как мы это уже отмечали выше. Подобные примеры лишь усиливали воздействие отмены власти раввинов, так что немецкий иудаизм быстро рассыпался на обратившихся в христианство различных на­правлений, индифферентных, полностью отказавшихся от соблю­дения традиций своих предков, сторонников реформированного иудаизма и, наконец, сплоченной группы сохранивших преданность Талмуду. Уже в то время большинство стремилось быть прежде все­го немцами. В 1844 году Александр Вейлъ замечал: «Вообще говоря, то, чего так упорно добиваются прусские евреи, это возможности быть пруссаками, и ничего больше». Даже те из них, кто особенно гордился своей верностью еврейским традициям, стремились к бо­лее полной германизации. Характерно, что основатель «научного иудаизма» Леопольд Цунц начал проявлять интерес к историческим исследованиям благодаря своему желанию доказать, что в средние века евреи часто носили христианские имена и пользовались мес­тными наречиями при отправлении религиозных обрядов.

В 1857 году знаменитый католический богослов Игнац Дёллингер отмечал: «Немецкие евреи обыкновенно думают как немцы; а поскольку наша культура и наша цивилизация вышли из христиан­ства и сформированы христианством, то вопреки их сдержанному отношению к христианству сознательно или бессознательно они ко многим вещам относятся по-христиански и поступают соот­ветствующим образом».

По сути дела, речь шла о новом поколении марранов, а отличие от жертв инквизиции заключалась, в основном, в грани­це, отделяющей стыд и жажду любви от страха. Подобно «новым христианам» Иберийского полуострова эти евреи, даже если они принимали христианство, как социальная группа в глазах христи­ан оставались евреями, причем евреями, которые, как мы это увидим, возбуждали более сильные антиеврейские чувства, чем традиционные обитатели гетто. В начале XX века великий эконо­мист Зомбарт, основываясь на своих статистических данных, выражал сожаление по поводу «обстоятельств, в которых люди, являющиеся евреями, должны выступать в роли христиан только потому, что их предки или они сами однажды были крещены». Он также говорил об «огромном несчастье, состоявшем в том, чтобы не признаваться самим себе в подлинном статусе людей, сменивших религиозные одежды».

Но в 1832 году иудейский активист Габриэль Риссер смотрел гораздо дальше; он заверял неомарранов: «... поверьте мне, что не­нависть найдет свою жертву также легко, как и ангел смерти. Нена­висть узнает свою жертву, под каким бы именем она не скрыва­лась... » Тем не менее даже этот верующий иудей признавался в том, что делит свою любовь между Богом Израиля и новой иностранной богиней. Недаром у него был такой девиз: «У нас есть Отец на небе­сах, но у нас есть также и мать: Бог, отец всего сущего, и Германия, наша мать здесь, на земле».

Таким образом, страдания Рахели Левин становились участью все возрастающего числа евреев. По правде говоря, не ясно, какой термин следует употреблять для обозначения общности людей, чьи лидеры отреклись от веры Моисея. Мы уже знаем, что для Гейне немецкий иудаизм стал семейным несчастьем и даже болезнью. Алек­сандр Вейль считал, что в Германии иудаизм постепенно превраща­ется в «христианскую секту». Трудности семантических определе­ний отражают смятение, охватившее бывших обитателей гетто, ко­торые и сами уже не понимали по-настоящему, кто они. Можно сказать, большинство определяло себя с помощью отрицаний: «... мы те, кто не относится к потомственным немецким христианам». Они сознательно копировали немецкие манеры и высказывали чрезмер­ный патриотизм даже во время церемоний в синагогах. Но ответом Германии, казалось, были слова: «Вы то, чем вы не являетесь».

Итак, одним из результатов эмансипации «германских мавров» стал новый раунд в тысячелетней иудео-христианской полемике: от­ныне лишь подражая христианину иудей может ему противостоять. Иронический гений Гейне продиктовал ему завершающие слова:

«Уже более тысячи лет

Мы по-братски терпим друг друга.

Ты терпишь, что я дышу,

А я терплю твою ярость.

Иногда, в смутные времена

Тебя охватывали странные настроения:

Набожный и полный любви,

Ты омывал моей кровью свои руки.

Теперь наша любовь растет,

Она укрепляется с каждым днем,

Потому что меня также охватывает ярость,

И я становлюсь почти таким, как ты!»

Но уже один из пионеров немецкого социализма Мозес Гесс, проложивший дорогу Марксу и Энгельсу, вместо того, чтобы при­нять христианство, стал на путь политического сионизма, этого луч­шего средства от душевных мук неомарранов.

Проблема неевреев

Накануне и во время наполеоновских войн многие умы искали простого и понятного объяснения тем апокалипсическим событи­ям, которые происходили в Европе с 1789 года. Поскольку еврейс­кий народ был одновременно автором, хранителем и главным дей­ствующим лицом Священного Писания, его освобождение не могло не найти своего отражения в различных предлагавшихся попытках объяснения происходящего. Содержание этих эсхатологических пос­троений может обеспечить нас первой путеводной нитью для изуче­ния отношения христиан к эмансипации евреев.

Необходимо отметить, что основные теории этого типа возни­кли задолго до тех событий, которые они призваны были объяс­нять. Век неверия, т. е. век Просвещения, был также, как это хорошо известно, временем исключительного легковерия: когда было свергнуто иго церкви и ослабла теологическая дисциплина, новые откровения стали оспаривать истину у иудео-христианского откровения. Во все времена не было недостатка в пророках, но отныне они могли свободно вербовать себе сторонников, основы­вать секты, ордена, религии (с этой точки зрения культ богини Разума можно рассматривать лишь как триумф наиболее радикаль­ной ереси среди тех, которыми изобиловала эта эпоха). На более низкой ступени чистого шарлатанства деятели типа Калиостро или Сен-Жермена легко добивались успеха, занимаясь магией. На высшем уровне мистического хилиазма Сведенборг и Сен-Мартен, следуя по стопам Якоба Беме (1 Якоб Беме (1575-1624) - знаменитый немецкий мистик, автор книги «Аврора, или Утренняя заря в восхождении». (Прим. ред )), занимались более серьезной деятельностью. И если Калиостро и Сен-Жермен, как люди практи­ческого действа, сумели вскружить головы своих современников, то мистики Сведенборг и Сен-Мартен, занимаясь медитацией, смогли благодаря романтизму и философии оказать глубокое вли­яние на чувства последующих поколений.

Сведенборг, так же как и когда-то Беме, обильно цитировал Библию, что означает, что у них обоих имеются многочисленные упоминания евреев. Следует отметить, что Якоб Беме отличался исключительно благожелательным отношением к сыновьям Из­раиля, что было характерно во все времена (но особенно в наши дни) для христиан, глубоко обдумывавших «Послание к Римля­нам»; он провозглашал грядущее «принятие» Избранного народа (см. «Послание к Римлянам», 11, 15. - Прим. ред.). Позиция Сведенборга была совершенно иной. Эммануил Сведенборг про­славился в Стокгольме и Лондоне как ученый, прежде чем он приобрел еще большую славу как пророк, активно общающийся с духами. Он не только решительно отвергал возможность подо­бного «принятия», но на основании своих ученых занятий и своих мистических видений он пришел к выводу, что во все времена евреи были отверженным народом, привязанным к мате­риальным благам, склонным к идолопоклонству, по своей приро­де неспособным понять божественное послание (здесь можно увидеть одно из главных положений деизма).

Духи сообщили Сведенборгу, что до него плохо понимали Пи­сание, ибо под «принятием Израиля» следует понимать принятие истинных христиан. По сути дела это принятие уже произошло, пос­кольку Страшный суд состоялся в 1757 году (В своем комментарии к 18-й главе Апокалипсиса (см. «De ultimo judico et de Babylon destructa», London, 1758) Сведенборг утверждает, что он был допущен Богом как свидетель на Страшный суд, который совершился в духовном мире в 1757 году. (Прим, ред)). На самого Сведенбор­га была возложена миссия возвысить новый Иерусалим, а те, кто примет его слова, образуют избранный круг.

Что же касается Иерусалима евреев, то это «город, в который они стекаются толпами; это отвратительный и смрадный город, поэтому его называют оскверненным Иерусалимом. Там евреи ходят, утопая в грязи, жалуясь и плача». У них нет другой пищи кроме грязи, или еще хуже «трупов, гнили, экскрементов». Однако другие евреи влачат свои дни за пределами оскверненного Иерусалима: «... эти евреи угрожают убить, уничтожить, сжечь, сварить всех тех, кого они встречают на своем пути, даже если это тоже евреи или их друзья. Таким образом, я смог понять, какова их природа, поскольку в земном мире они не осмеливаются показывать свою истинную сущность». Без сомнения Сведенборг был первым среди современных авторов, кто заговорил о «подлинной сущности» евреев; если он и был сумасшедшим, то его безумие нашло множество поклонников, а мы уже неоднократ­но говорили, что подобное ожесточение против Избранного народа часто встречается среди тех неевреев, которые уверены, что на них возложена миссия разрушить вызывающую монополию этого на­рода и водрузить на это место свое собственное откровение. В этом смысле особенно показательной является враждебность Сведенборга к апостолу Павлу: во время своих путешествий в потусторонний мир отважный прорицатель узнает даже, что другие апостолы также предпочитают держаться подальше от этого еврея.

Сходные взгляды присущи и без сомнения наиболее влия­тельному оккультисту следующего поколения Клоду де Сен-Мартену, «неизвестному философу» (Знаменитый французский мистик маркиз Луи Клод де Сен-Мартен (1743-1803) был прозван «неизвестным философом", поскольку он сам себя так называл в некоторых своих сочинениях (Прим. Ред.)). Он также изучал проблему «принятия евреев» и на основании анализа их книг пришел к выводу, что подобное событие, роковое для неверных (неевреев), вступило бы в безусловное противоречие с волей Провидения. «Если евреи будут возвращены в семью народов в этом мире, никто больше не сможет надеяться на вечное спасение, потому что с этого момента навсегда окажется исполненным и завершен­ным Божественный круг высших деяний». Следует подчеркнуть, что данное рассуждение, видимо, относится ко времени, когда Бонапарт в ходе своей египетской кампании обратился к евреям с «сионистской» прокламацией, выступив, таким образом, в роли их мессии. Добавим к этому, что в отличие от Сведенборга Сен-Мартен воздавал должное евреям, поскольку их преступление оказалось для неевреев «неоценимо полезным... кровь, которую они отвергли от себя, была духом и жизнью». Он также предлагал им утешение крещения. В этом сказалось влияние католического универсализма. «Неизвестный философ» также проводил парал­лель между французами и евреями, которая проливает свет на некоторые ожидания той эпохи:

«... французов можно рассматривать как народ нового закона, подобно тому, как евреи являются народом старого закона. Не следует удивляться подобному призванию, несмотря на все наши преступления и бесчестные поступки. Евреи, оказавшиеся из­бранным народом в свое время, были ничуть не лучше францу­зов... »

Революционные победы, за которыми последовали победы Наполеона, дали мощный импульс эсхатологическим построени­ям, что вполне понятно. К теме вечных тайн бытия добавилась и проблема триумфа антирелигии. Беспокойные недоумения той эпохи были сформулированы Жозефом де Местром, основным автором «провиденциальной теории» Революции (1796):

«Я в этом ничего не понимаю, — таков основной лозунг наших дней... Отовсюду слышны возгласы: каким образом самые винов­ные в мире люди торжествуют в этом мире! Ужасное цареубий­ство приносит полный успех тем, кто его совершил! Властители оцепенели во всей Европе! Враги монархии находят себе союз­ников даже на тронах! Злодеи добиваются успеха во всех своих замыслах... Во французской революции есть сатанинские черты, отличающие ее от всего, что было, и от всего, что еще будет... »

Первый ответ на эти вопросы состоял в том, чтобы возложить вину на протестантов (направляемых сатаной или действующих самостоятельно и несущих всю полноту ответственности). Теория «протестантского заговора» могла опираться на прореволюционные симпатии большинства сторонников Реформации, которые играли роль постоянных козлов отпущения для христианнейших королей. Кроме того ведущие банкиры монархии, а также министр Некер были выходцами из среды протестантов. Но ссылки на «капитал» или «капитализм» еще не утвердились в умах в качестве основного способа объяснения проблем, поэтому тезис о протестантском заговоре быстро уступил место другому, менее убедительному с нашей, постмарксистской, точки зрения, а именно — представле­ниям о подрывной деятельности антихристианских сект, образо­вавших тайные общества.

Сейчас мы попросим читателя уделить этой теме немного внимания. Разумеется, вопрос о «тайных обществах», выдвину­тых в связи с событиями 1789 года на роль ведущего историчес­кого фактора, не заслуживает подобной чести (к тому же само изучение этого вопроса по определению не может быть осущес­твлено в должной мере). Напротив, вера во всемогущество этих обществ оказала неизмеримое влияние на историческое развитие Запада, особенно в первой половине XX века. К тому же случи­лось так, что эта вера могла кристаллизоваться вокруг некоего предлога или происшествия, обязанного деятельности группки фанатиков и мистификаторов, игравших в тайное общество: воз­можно, подобное совпадение является необходимым условием для возникновения великих мифов такого рода, так что в каком-то смысле не бывает дыма без огня. Именно таким образом основные участники этой истории (французы Огюстен Баррюэль и Жозеф де Местр, англичанин Робайзон и немец Гехаузен) смогли приписать апокалипсис революции воздействию триады «иллюминатство - франкмасонство - философия», причем осо­бый акцент ставился на первом ее члене.

Дело баварской секты иллюминатов странным образом напо­минает о происшествии, которое Достоевский использовал для сюжета своего романа «Бесы». Расстриженный иезуит Адам Вейсгаупт утверждал, что возглавляет общеевропейский заговор, на­правленный на уничтожение всех европейских государств в целях создания всеобщей республики. Ему поверили и бросили его в тюрьму. Следует подчеркнуть, что это произошло за несколько лет до революции 1789 года, так что воображение, или искусство, опередили реальные события. Франкмасонство связывалось на­шими мыслителями с иллюминатами; что же касается «филосо­фии», то по мнению ведущего авторитета в этой области аббата Баррюэля был составлен заговор во главе с Вольтером, Д'Аламбе­ром и прусским королем Фридрихом II, которые разработали под­робный план действий. К тому же было совершенно ясно, что даже при отсутствии такого плана деятельность «философов» была не менее опасной, чем членов двух других оккультных сект.

Можно добавить к этому, что некоторые малоизвестные и забытые авторы заходили в своих поисках причин еще дальше. В 1794 году некий священник, которому папа Пий VI поручил написать историю «французских преследований», среди прочих подрывных факторов упоминал и «хитроумные изобретения», такие как воздушные шары и монгольфьеры.

Евреи тоже не были забыты во всех этих разысканиях. Однако можно констатировать, что в течение первого периода, продолжав­шегося до 1806 года, антиреволюционные полемисты отводили им лишь эпизодическую и пассивную роль: они являются прислужни­ками, которых главные заговорщики используют для своих махина­ций, или фоном, на котором яснее видны их злодейские замыслы. Так, немец Гехаузен, один из первых обличителей иллюминатов, уже в 1786 году привлек внимание к связям между иудаизмом и масонством:

«Никакая иная секта не использует знаки или родимые пятна — поз­вольте мне использовать это слово, чрезвычайно здесь уместное, — бо­лее откровенные, чем масонские символы, ориентированные на самые настоящие иудейские иероглифы. Весь масонский инвентарь, ковры, ритуалы, заповеди, а также их история — а она опубликована — по сути есть лишь собрание иудейских картинок. Еврейский Соломон является одним из их верховных владык, а его храм — их главная аллегория».

Аббат Баррюэль также приписывал масонству иудейское про­исхождение. Но больше всего его возмущало намерение философс­ких заговорщиков освободить евреев, «чтобы оторвать, наконец, людей от их религии», обеспечив «опровержение христианского Бога и Его пророков». В доказательство этого утверждения он цитиро­вал переписку Вольтера с Фридрихом II. Но в этом первоначальном варианте сыновья Израиля оставались за пределами самого заговора, так что не предполагалось, что они сами предпринимали усилия для собственного возрождения и для развала церкви.

Для полноты картины следует сказать, что до того, как Наполеон созвал Великий Синедрион, современники не проявля­ли особого стремления к тому, чтобы включать евреев в число дьявольских сил, стремящихся причинить вред христианству. Если в другие времена народ-богоубийца обвиняли в стремлении погубить христианство с помощью магических средств и всевоз­можного колдовства, то эти легенды утратили всякое правдоподо­бие в новое время, когда даже сатане приходилось считаться с законами природы и с помощью своих агентов использовать стратегию, определяемую политическими реалиями.

Инициатива «врага Европы», который уже был возведен в ранг чудовища («L'ogre de Corse» («корсиканское чудовище») — прозвище, данное ро­ялистами Наполеону. (Прим ред. )) или Антихриста в лагере его хулителей, обеспечи­ла новую пищу для размышлений и оживила старые страхи. Воображение воспалилось, и эту лихорадку использовали госу­дарственные учреждения. Одна парижская газета писала в 1806 году: «Никогда еще столько не говорили о евреях, как в настоя­щее время. Вся Европа пребывала в неизвестности по поводу истиной причины созыва [Великого Синедриона], а также воз­можных результатов этой ассамблеи... » Но эта неопределенность отнюдь не ограничивалась Европой. В далеких Соединенных Штатах Америки зрители на расстоянии наблюдали за европей­скими распрями. В 1806-1807 году общественное мнение разде­лилось: был ли Наполеон всеобщим благодетелем, «спасителем евреев, умиротворителем Европы и благодетелем рода человечес­кого», или его купили за еврейские деньги? Не был ли случайно и он сам евреем, как утверждают некоторые?

Этот последний аргумент, выдвигавшийся по другую сторону Атлантики в игривом тоне, в Европе обсуждался с большим пылом. Мы уже отмечали, с каким беспокойством встретило австрийское правительство известие о созыве Великого Синедриона, так что эта новость не была использована для целей политической пропаганды только из-за опасений испортить отношения с Наполеоном. Подо­бные соображения не имели значения для России, находившейся в открытом конфликте с Францией. В начале 1807 года Священный Синод постановил читать во всех русских церквах обращение, обви­няющее Наполеона в заключении кощунственного союза с евреями:

«... чтобы завершить порабощение Церкви, он собрал во Фран­ции еврейские синагоги, воздал почести раввинам и основал новый еврейский Великий Синедрион, тот же гнусный суд, кото­рый когда-то осмелился приговорить к распятию Господа наше­го и Спасителя Иисуса Христа. А теперь он осмеливается со­брать всех евреев, которых гнев Господа рассеял по лику земли, и бросить их всех на разрушение Церкви Христовой, чтобы, о несказанная наглость, превосходящая все злодеяния, чтобы они провозгласили Мессию в лице Наполеона».

Глава римской католической церкви также опубликовал пас­торское послание с обвинениями Императора французов в бого­хульстве. Таким образом, политическая пропаганда пыталась заста­вить звучать национальные мистические струны. Результат был достигнут, если судить по тому, какое место отводила русская пресса того времени теме Наполеона-Антихриста или Наполеона — Мессии евреев, а мистическое франкофильство русского общества все возрастало вплоть до Отечественной войны 1812 года. Кабба­листические подсчеты, которыми занимается в «Войне и мире» Толстого Пьер Безухов, обдумывающий план убийства Наполеона, являются отражением этого состояния умов в русской классичес­кой литературе.

Самыми влиятельными вдохновителями этих хилиастических домыслов были немецкие теософы, последователи Сведенборга и «неизвестного философа». Разве эпопея Наполеона могла быть чем-либо иным, как не окончательной битвой Добра и Зла, эпохой вели­ких испытаний, когда должно наступить царство Зверя? А корси­канский узурпатор разве не был самим Антихристом, или по край­ней мере черным ангелом бездны Аполлионом, предсказанным Апо­калипсисом (Откровение Иоанна, 9, 11). Тем самым его противник Александр не мог быть не кем иным, как белым ангелом или анге­лом Церкви. Именно на это намекал самый влиятельный среди при­дворных мистиков царя Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг. Автор его биографии профессор Макс Гейгер уверяет, что «он оказывал пря­мое и решающее воздействие на ход исторических событий». Эсха­тология Юнг-Штиллинга была благоприятной для евреев, несмотря на то. что в его глазах они были «абсолютно аморальными и пороч­ными»; в противоположность Сведенборгу и Сен-Мартену он пола­гал, что именно Израиль во плоти должен собраться в Земле обето­ванной и восстановить Храм накануне второго пришествия Христа. «Представьте себе Палестину, расположенную между Азией, Афри­кой и Европой, на востоке Средиземноморья, связанную наземны­ми и морскими путями со всеми странами мира, а также представьте самый трудолюбивый и энергичный народ на земле, т. е. еврейский народ, преисполненный жгучей любовью к Богу и Христу и стремя­щийся привести к Христу все человечество... »

Но при этом было необходимо, чтобы сначала отверженный народ крестился; по этому поводу наш теософ проявлял непоколебимый оптимизм. По его собственному утверждению он полу­чал сведения от тайных информаторов, чьи откровения он запи­сывал в своем дневнике секретным письмом. Так, после созыва Великого Синедриона к нему с визитом прибыл «некий важный человек, чьим отцом был сирийский эмир».

«Он сказал мне, что его отец принадлежал к обществу, которое устраивало свои заседания в Иерусалиме на Храмовой горе. Это общество было не чем иным, как древним Синедрионом, кото­рый сохранился до сих пор. Он состоит из людей, внешне со­блюдающих иудаизм, но которые на самом деле являются тай­ными христианами и лишь ждут сигнала своего Магистра, чтобы собрать народ Израиля по всем частям света и привести его к Христу и на родину».

Посланник, о котором Юнг-Штиллинг не сообщает других подробностей, должен был быть или обращенным в христианст­во, или шарлатаном, а возможно, и тем. и другим одновременно. Все это заставляет задуматься о некоторых тайных источниках теософского вдохновения; не скрывается ли за всеми этими мистическими проявлениями, где-то в тени, еврейский мистифи­катор? В любом случае очевидно, что по причине неясности целей пророческая страсть может привести как к любви, так и к нена­висти, как к «филосемитизму», так и к «антисемитизму» — основным здесь является неустанный интерес к судьбе библей­ского народа.

Не задерживаясь на многочисленных немецких соперниках Юнг-Штиллинга, среди которых самым крупным и самым известным был католический философ Франц фон Баадер, отправимся теперь в Ве­ликобританию, являющуюся традиционным очагом апокалипсичес­кой экзегезы и заклятым врагом корсиканского чудовища. В силу этого совпадения английские хилиасты, разумеется, клеймили по­зором Наполеона Бонапарта, что же касается евреев, то здесь их взгляды сильно различались в зависимости от индивидуальностей и темперамента. Но можно также утверждать, что для пророчеств та­кого рода совершенно не требуется каких-то особых политических условии, поскольку оказалось, что через пятьдесят лет более пятиде­сяти английских и американских авторов занялись этим независимо друг от друга и пришли к выводу, что Антихрист уже пришел в обра­зе Наполеона III и что он уже заключил союз с евреями! (См. M. Baxter, Louis-Napoleon the destined monarch of the world and perso­nal Antichrist, foreshown in Prophecy to confirm a seven-years Covenant with the Jews... (Philadelphia, 1863), где автор излагает свои собственные идеи, а затем перечисляет труды пятидесяти семи авторов, которые пришли к таким же выводам, что и он сам.)

Англия была также основным центром пропаганды французс­ких эмигрантов, решительно настроенных, как и все эмигранты, выступать в роли политических подстрекателей. Главный печат­ный орган эмиграции «Л'Амбигю» в 1806-1807 годах посвятил целую дюжину статей Великому Синедриону, в которых Напол­еон подвергался всевозможным нападкам и критике: «... имеет ли он намерение заставить евреев признать его Мессией, которого они так долго ждали? Время нам это покажет. Нам остается только смотреть, как этот Антихрист сражается против вечных Божественных установлений: это должно стать последним актом его дьявольского существования». Другой полемист писал в более солидных тонах, упоминая об энтузиазме, с которым евреи отнес­лись к Саббатаю Цви, цитируя Боссюэ и предостерегая всю Европу: «... автор стремился выполнить свой долг перед христи­анскими народами и правительствами; если проявят беспечность и не примут срочных и эффективных мер, то они слишком поздно поймут все последствия». Некий корреспондент из Вены называл евреев «чумой, которая разъедает внутренности австрий­ской монархии». Пророчество Нострадамуса также пошло в дело, и через месяц «Л'Амбигю» открыл своим читателям главную тайну: узурпатор сам был евреем или потому, что его семья «была еврейского происхождения», или потому что «его легкомысленная мать Летиция Феш (Мать Наполеона Мария-Летиция принадлежала к старинному итальян­скому роду Рамолино. (Прим. Ред. )) родила его после того, как в Аяччо проявила к кому-то из потомков Израиля такое же гостеприимство, как Раав в Иерихоне по отношению к соглядатаям Иисуса Навина» (Иерихонская блудница Раав (или Рахав) скрыла в своем доме двух соглядатаев, посланных Иисусом Навином За это ее дом и все находящи­еся в нем были пощажены при взятии города, а Раав стала женой Салмона и вошла в родословную царя Давида и Иисуса Христа (Книга Иисуса Навина 2, 1-3, 6, 16, Евангелие от Матфея 1, 5). (Прим. ред. ).). Эта последняя версия, видимо, распространялась во время Египетс­кой кампании, поскольку в мае 1799 года один знакомый писал всегда хорошо информированному Юнг-Штиллингу, что «человек греха» был рожден от незаконной связи восточной принцессы с неким «вид­ным иудеем».

Самым оригинальным способом тема Великого Синедриона разрабатывалась в самой Франции. Пока Бональд (Виконт Луи-Габриэль де Бональд (1753-1840), известный французс­кий писатель, философ и политический деятель, был одним из лидеров наиболее реакционного крыла французской элиты (Прим. ред. )) и другие като­лические публицисты разворачивали кампанию против эмансипа­ции евреев, аббат Баррюэль, успевший за это время примириться с императорским режимом и ставший каноником собора Нотр-Дам, действовал в правительственных сферах. Подобно Юнг-Штиллингу он располагал тайными информаторами, один из которых, «итальянский военнослужащий» по имени Симонини предоставил в его распоряжение планы мирового еврейства. Пре­жде чем предпринимать конкретные действия, Баррюэль предус­мотрительно обратился к папе Пию VII с вопросом, насколько можно было доверять этим сведениям. Папа якобы передал ему, что все свидетельствовало в пользу правдивости информации Симонини. Дело было весьма важным. Сумев войти в доверие к крупным еврейским семьям Тосканы, Симонини разузнал, что тысячелетняя мечта Израиля была близка к осуществлению. Та­ким образом получали окончательное объяснения все беды и несчастья, от которых страдал христианский мир. Это евреи основали секту франкмасонов, а также иллюминатов. Именно евреи обнаруживались за всеми антихристианскими сектами. Дру­гие евреи выдавали себя за христиан, чтобы «успешнее их обма­нывать». Особенно они старались разложить католическую цер­ковь, так что только в одной Италии более восьмисот священников, в том числе несколько епископов и кардиналов на самом деле рабо­тали на них. Что же касается окончательной цели заговорщиков, то они стремились «достичь мирового господства, запретить все религии, чтобы их вера стала господствующей, превратить хрис­тианские церкви в синагоги, а оставшихся христиан обратить в рабство».

Несмотря на всю серьезность этой информации, аббат Баррю­эль воздержался от ее публичного распространения, как он говорил, из опасений вызвать массовое убийство евреев. Чтобы «воспрепят­ствовать Синедриону добиться своих целей», он посчитал более ра­циональным тайно предупредить полицию и церковь в лице Жозефа Фуше и кардинала Феша. В результате он приписывал себе заслугу «внезапного закрытия Великого Синедриона, распущенного импе­ратором без каких-либо положительных результатов».

Итак, еврейство оказалось связанным с масонами, иллюмина­тами, «философизмом» как главный виновник войн и революций, и внезапно евреям стали приписывать ведущую роль в этом гигантс­ком заговоре. Вероятно, именно здесь находится первоначальный источник «Протоколов сионских мудрецов». И хотя Баррюэль, чьи сочинения были переведены на все основные европейские языки, воздерживался от публикации при жизни своего главного открове­ния, другие сделали это вместо него. Возможно, именно это исполь­зовал Жозеф де Местр, когда обращался с предупреждением к царю в 1810 году:

«Евреи... заслуживают особого внимания со стороны всех правительств, но особенно русского правительства, под управлением которого нахо­дится большое их число: не следует удивляться тому, что главный враг Европы откровенно поощряет их. Они уже владеют огромными богат­ствами в Тоскане и Эльзасе; они уже имеют свои штаб-квартиры в Париже и Риме, откуда изгнан глава церкви. Все заставляет ду­мать, что их деньги, ненависть и таланты используются главны­ми заговорщиками. Самый главный и самый зловещий талант этой проклятой секты, которая не брезгует ничем для достиже­ния своих целей со времени своего появления, состоит в том, чтобы использовать государей для их же погибели. Те, кто читал книги, относящиеся к этому вопросу, знают, с каким искусст­вом они умеют делать людей, разделяющих их взгляды, прибли­женными государей».

Во второй половине XIX века антисемитские агитаторы поль­зовались всеми этими источниками. Однако характерно, что евреи, утратившие связь с Наполеоном, стали самостоятельно добиваться мирового господства. «Habent sua fata fabulae» («Вымыслы имеют свою судьбу» — парафраза знаменитого изречения римского грамма­тика Теренция Мавра «Habent sua fata libelli» — «Книги имеют свою судьбу». — Прим. ред. ), Наполеон как мессия евреев был мифом, который умер также быстро как и родился, так что мы смогли восстановить его, лишь обратившись к первоисточникам, Для последующих поколений европейцев великий полководец представал в образе блестящего арийского героя (к тому же нацис­ты попытались присвоить его после необходимой «германиза­ции»), так что он плохо подходил для роли дирижера тайного заговора. Что же касается его семитских истоков, то по тем же причинам они могли льстить лишь еврейским чувствам в особых ситуациях, например, в случае Дизраэли, главного еврейского гаранта расовой интерпретации истории, как мы это увидим ниже. К тому же к востоку от Вислы евреи станут культивировать воспоминания об «освободителе Израиля», портрет которого укра­шал многочисленные еврейские дома в XIX веке.

* * * *

Причина того, что мы, вероятно, слишком много внимания уделили оккультистам и мистикам на грани шарлатанства, состоит в нашей вере в то, что у этих одержимых, может быть, благодаря их интуиции или внутренней убежденности, была чрезвычайная чувствительность, позволявшая им улавливать как страхи, так и надежды масс верующих. Многие другие современники с более устойчивой психикой, знаменитые и безвестные, также были потрясены зрелищем еврейской эмансипации и, не провозглашая идею заговора, представляли различные оттенки мнений о еврей­ском господстве. Так Бональд, цитируя И. Г. Гердера, предсказы­вал в 1806 году «... что сыновья Израиля, повсюду составляющие государство в государстве, благодаря своей настойчивости и рас­судительности добьются того, чтобы поработить всех христиан». Шатобриан полагал, что Синедрион «последовательно и посте­пенно добился того, чтобы поставить мировые финансы под еврейский контроль, и тем самым завершил гибельную подрыв­ную деятельность». В 1808 году супрефект департамента Гар так резюмировал эту проблему: «Лучше изгнать евреев из Европы, чем они сделают это с нами!» Во времена Бальзака другие свидетели, которым мы дадим слово ниже, считали, что евреи уже добились победы. Поэтому необходимо попытаться пролить ка­кой-то свет на глубинные причины подобных опасений.

Следует прежде всего обратиться к социально-экономичес­ким потрясениям этой эпохи и новой роли денег. Гердер, чьи высказывания в искаженном виде приводил Бональд, критиковал в этой связи беззаботность христиан:

«Там, где обнаруживаются евреи, исправление положения долж­но начинаться с испорченных христиан. Министерство, в кото­ром еврей решает все дела, особняк, где ключ от гардероба и кассы находится в руках у еврея, администрация или община. делами которой заправляют евреи, университет, в котором евреи в качестве финансовых попечителей и посредников могут кон­тролировать студентов, - все это бездонные болота, которые невозможно осушить; однако попытки исправить политическую ситуацию делаются не там, где следует: они направлены на евре­ев, а не на христиан... »

Что касается Бональда, то он обвинял евреев, «распростра­нивших в Европе тот дух корыстолюбия, который столь широко охватил христиан». Так появились «евреи и поставщики» маршала Гнейзенау, «призванные стать пэрами нашего королевства»; так европейская элита, напуганная исчезновением прежнего иерархи­ческого порядка, элита, которая в прошлом была лучшей защит­ницей евреев, стала примыкать к новому антисемитскому лагерю. Бональд восклицал: «Евреи могут обманывать христиан, но они не должны править ими. Подобная зависимость оскорбляет их достоинство в большей мере, чем еврейская алчность ущемляет их интересы». Таким образом, речь здесь идет отнюдь не об «эконо­мическом антисемитизме», а совсем о других вещах. Во все времена подобные взгляды выражали лишь поверхностный взгляд на вещи, даже в случаях, когда речь идет об ожесточенной конкуренции. В своем апологетическом эссе о Дрюмоне Жорж Бернанос скажет по этому поводу «о предлоге, придуманном для умиротворения этого прекрасного мира, истосковавшегося по логике», В той же книге он выскажет сожаление по поводу «ужасного единообразия нравов» в эпоху, «когда казалось, что все катится по наклонной плоскости с возрастающей каждый день скоростью». Некоторые замечания Гете могут нам помочь лучше понять, что здесь имеется в виду.

Набрасывая в конце своих дней идиллическую картину нра­вов прошлого, Гете особо подчеркивал преимущества «диферсифицированной субординации, которая скорее объединяла, чем разъединяла всех от малых до великих, от императора до еврея, и способствовала всеобщему благоденствию». Итак, по мнению поэта, постоянное место, по традиции отведенное каждому, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился, скреп­ляло общество и обеспечивало всеобщее благополучие. Не идет ли в данном случае речь о проблеме личной идентификации на фоне начинающегося обезличивания? В обществе, вставшем на путь демократизации, в котором Император лишен былого величия, а еврей не прикован ко дну своей пропасти, традиционная система отсчета оказалась нарушенной; разумеется, именно об этом идет речь в формуле «беспорядок хуже несправедливости». Известия о любых изменениях в статусе евреев приводили Гете в бешенство; подозревая интриги «всемогущего Ротшильда», он восклицал, что «последствия этого будут самыми серьезными и самыми разру­шительными... все моральные семейные чувства, которые опира­ются исключительно на религиозные принципы, окажутся подо­рванными этими скандальными законами».

Возможно, вся западная христианская традиция говорит здесь с нами устами Гете. Какова же была психологическая реальность тысячелетнего представления о «народе-свидетеле», народе, в свя­зи с которым все церковные мыслители согласно проповедовали идею «испытательной ценности» для истинности христианства? В чем состояла психорелигиозная функция этих неверных, называ­емых богоубийцами, само существование которых считалось пре­ступлением, но которые тем не менее находились под защитой канонического иммунитета и, по словам апостола, приносили спасение? В ходе первых кампаний по эмансипации один римс­кий апологет утверждал: «Еврейское гетто — это лучшее доказа­тельство истинности религии Иисуса Христа, чем целая богослов­ская школа». Почему? Не является ли причиной то, что евреи стали необходимым ориентиром, позволяющим христианам осоз­навать себя христианами и воплощать добро путем противопос­тавления злу, аналогично тому как, по мнению многих теологов, само существование зла объясняется его ролью для проявления добра?

Помимо этой тысячелетней роли другие механизмы, без со­мнения, действовали в противоположном направлении, в соот­ветствии с намерениями идеологов эмансипации. Когда рухнули стены гетто, молодые евреи в школах или в армии в глазах своих товарищей лишились по крайней мере части мистических атрибу­тов и опасных характеристик, которые в любом обществе обычно приписывают тем, кого не знают и кто придерживается иных традиций. Отрывок из «Утраченных иллюзий» Бальзака прекрас­но показывает это разумное отношение, по здравом размышлении состоящее в том, чтобы принимать еврея таким, каким он стал отныне, и отбросить прежние предрассудки:

 

«... Люсьен задавал себе вопрос, каковы были мотивы этого вдох­новителя королевских интриг. Вначале он позволил себе при­нять тривиальный довод: испанцы благородны! Испанец благо­роден подобно тому, как итальянец — ревнивец и отравитель, француз легкомыслен, немец честен, еврей низок, англичанин благороден. Переверните эти утверждения! Вы получите истину, Евреи накопили много золота, они написали «Робера дьявола», играют «Федру», поют «Вильгельма Телля», заказывают карти­ны, строят дворцы, пишут путевые очерки и замечательные сти­хи, они могущественны как никогда, их религия разрешена, на­конец, они кредитуют папу... »

Либеральные публицисты этой эпохи, в частности Бенжамен Констан, выражали сходные идеи, и, разумеется, возможно при­вести примеры подобного разумного подхода и для других стран. Но разнообразные документы, изучаемые с целью выяснения проблемы эмоционального отношения христиан к эмансипации евреев, по всей видимости, отражают совсем иную тональность, особенно в Германии. Описывая всплеск ненависти в 1819 году, Людвиг Берне говорил о «необъяснимом ужасе», внушаемом иудаизмом, который «как привидение, как призрак зарезанной матери, с насмешкой сопровождает христианство с колыбели». Но постоянные жертвы и одновременно богоубийцы, т. е. мистичес­кие убийцы и детоубийцы, становились, подобно призракам-мстителям, бесконечно более опасными для христианского вооб­ражения, когда освобождались от своих цепей. Без сомнения эти новые страхи выражал Боналъд в своей большой статье «О евреях»: «Пусть никто не заблуждается по этому поводу, господ­ство евреев будет жестоким, как и в случае других порабощенных в течение долгого времени народов, которые оказались на равных со своими прежними хозяевами. Евреи, все идеи которых извра­щены, которые нас презирают и ненавидят, найдут в своей Истории ужасные примеры... »

Можно заметить разницу между антисемитизмом и средневе­ковой иудеофобией, из которой он вышел, поскольку эта послед­няя осуществляла глобальное противопоставление еврейства хрис­тианству. В процессе этого столкновения, или многовековой «хо­лодной войны» с ее экономической подоплекой, происходил также конфликт интересов между двумя общественно-религиозными груп­пами, причем каждая из них в рамках собственных традиций и образа жизни получала свою долю, а также психологическое удов­летворение. Однако в связи с большими преобразованиями в новом мире правила игры оказались нарушенными. Евреи, лишен­ные против своего желания привычной роли, в большинстве покорились, стали «ассимилироваться» с христианами, видеть в них своих братьев и пытались, к ужасу большинства этих послед­них, стереть границу, которая их разделяла. Однако другие хрис­тиане, например Бальзак, не видели никакого зла в том, чтобы допустить бывших детей гетто в свое общество. Разница в позици­ях определялась прежде всего эмоциональной предрасположен­ностью, индивидуальной уравновешенностью, «личностной струк­турой» каждого, в результате начинает вырисовываться профиль антисемита. С другой стороны, эпоха способствовала росту нена­висти и предрассудков, называемых «расовыми» или «этнически­ми»; казалось, были налицо все социальные факторы, т. е. отсут­ствие норм и законов, в чем социологи усматривают необходимые, а иногда и достаточные условия для возникновения подобных проблем: стандартизация нравов происходит одновременно с воз­растанием «вертикальной мобильности» и ускорением урбаниза­ции. Но по мере того, как эта враждебность направляется исклю­чительно на евреев, в игру непременно вступают древние религи­озные мифы.

В Германии революция нравов получила отражение даже в некоторых языковых выражениях, которые выступают в роли сигнала тревоги для сторонников старого порядка вещей. Иногда они получают возможность выразить свое беспокойство в офици­альных документах. Так, при обсуждении проекта реформ Гарденберга (Князь Карл-Август Гарденберг (1750-1822) с 1810 юля был прусским канцлером, много сделавшим для реформирования и возрождения Пруссии. (Прим. ред. )) прусская знать протестовала против отмены ее приви­легий в следующих выражениях:

«... уже ни нам, ни нашим владениям не дают достойных имен, поскольку считают, что это слишком хорошо для нас. В проекте указа говорится о «крупных поместьях, называемых доменами знати». Напротив, можно привести в качестве примера евреев, которых также не называют их именем, но по противоположной причине, а именно, потому что считают его слишком позорным для них. В указе, разрешающим евреям покупать землю, они называются «исповедающими религию Моисея». Эти евреи, если только они на самом деле сохраняют верность своей религии, неизбежно являются врагами любого существую­щего государства (если же они не верны своей вере, то являются лицемерами). Они располагают огромными суммами наличных денег; как только земельные владения достаточно упадут в цене, чтобы им стало выгодным их приобретение, они тотчас же пере­йдут в их руки; в качестве землевладельцев евреи станут основ­ными представителями государства, а наша старинная и почтен­ная бранденбургская Пруссия превратится таким образом в но­вомодное еврейское государство (em neumodischer Judenstaat)».

В первоначальном проекте протеста говорилось о «новом Иерусалиме». Тема иудаизации христианских земель разрабаты­валась многими писателями-романтиками и превратилась в Гер­мании в литературный штамп, поскольку собственность на ро­дную землю — это могучий символ. Ахим фон Арним посвятил этой теме роман «Старшие в роде» («Die Majoratsherren», 1820). В этом романе упадок благородной семьи древнего происхождения объясняется еврейской алчностью. Призрак порабощения христи­ан описывается там следующим образом; «... затем город попал под господство чужестранцев, наследственные поместья были запрещены, и евреи покинули свои узкие улицы, в то время как весь континент попал в оковы подобно преступнику, схваченно­му на месте преступления... ».

У фон Арнима навязчивая идея по поводу евреев проявлялась как в творчестве, так и в повседневной жизни. В 1809 году он основал в Берлине патриотическое общество «Deutsch-christliche Tischgesellschaft» («Немецкое христианское общество за обеден­ным столом»), в которое не допускались «филистеры и евреи»: «... ни евреи, ни обращенные евреи, ни потомки евреев».

Шурин фон Арнима Клеменс фон Брентано, особенно про­славившийся благодаря своим сказкам про зловредных евреев, говорил членам «общества за обеденным столом" о еврейской сущности: «Это то, от чего любой еврей хотел бы избавиться ценой всего, что есть в этом мире, кроме денег». В отличие от евреев, филистеры считались неспособными понимать, кто они, а определение, которое давал mi Брентано, было довольно смут­ным. Это напоминает «евреев и поставщиков» маршала Гнейзе­нау: какие бы выражения ни использовались, это всегда «евреи и компания», светящаяся голова и хвост с неопределенными очер­таниями кометы, приносящей несчастье. Напротив, Беттина фон Арним, своенравная сестра Клеменса, талантливая писательница и выдающийся человек (она была маленькой Беттиной Гете), принадлежала к числу того непокорного меньшинства, которое существует везде и всегда и борется против сплоченного боль­шинства, защищая дело евреев. Однажды, когда ей было двадцать лет, ее случайно увидели на берлинской улице с метлой в руке, когда она подметала лачугу какого-то бедного и больного еврея... В своих романах и полувымышленных диалогах она выступала за эмансипацию евреев. Можно лишь пожалеть, что не сохранилось следов дискуссий по этому животрепещущему вопросу, где сестра должна была выступать против брата и жена против мужа.

Подобные сочинения, примеры которых легко умножить, а также такие источники, как письма и личные дневники, позволя­ют сделать вывод о существовании определенного расположения к тем евреям, которые предпочитали соблюдать старинные прави­ла игры и сохраняли свое традиционное положение.

Именно такова была позиция молодого Бисмарка, повторив­шего в 1847 году на Франкфуртском сейме догматические аргу­менты Бональда, но с характерными для того времени ораторски­ми оговорками: «... я признаю, что в этом отношении я полон предрассудков; я впитал их с молоком матери, и никакая, даже самая тонкая система доказательств не поможет мне от них избавиться. Я признаю, что одна только мысль о том, что еврей может выступать в роли представителя августейшего королевско­го величества, которому я должен буду выказывать повиновение, да, я признаю, что одна эта мысль внушает мне чувство глубоко­го смущения и унижения; она вполне может лишить меня той радости, того чувства чести и честности, с которыми я в настоя­щее время стараюсь выполнять свой долг перед государством. К тому же я разделяю эти ощущения с массами людей из народа, и я не краснею оттого, что оказался в их обществе... » Некоторое время спустя в письме к жене Бисмарк с похвалой отзывался о старом Ротшильде из Франкфурта: «... он нравится мне именно потому, что он не мелкий еврейский торгаш («Schacherjude»), и кроме того он строго придерживается ортодоксального иудаизма, не дотрагивается ни до чего, когда угощает обедом, и ест только кошерное». Таким образом, симпатия основывается здесь на двой­ной возможности дистанцироваться от евреев. Однако этот вели­кий практик советовал случить «еврейских кобыл» с «христиан­скими жеребцами» и гарантировал хорошие результаты от этого скрещивания (хотя он воздерживался от того, чтобы рекомендо­вать это собственным сыновьям). «Не бывает плохих рас», — говорил он, постулируя радикальные различия между ними и полагаясь на свое тонкое чутье, чтобы издалека определять, кто еврей.

Наряду с Бисмарком следует упомянуть первого короля, ко­торому он служил, Фридриха Вильгельма TV, который в 1842 году, в начале своего правления решил наградить вечный народ исключительной милостью, восстановив в Пруссии еврейские гетто. Этот загадочный государь говорил об эмансипации евреев с тем же отвращением, что и Гете. Он писал одному из прибли­женных; «Отвратительная еврейская шайка каждый день своими словами и писаниями подрубает корни немецкого бытия: они не хотят, в отличие от меня, возвышения и свободного сравнения всех государств, которые составляют немецкий народ, они хотят смешать в одну массу все государства».

Со временем благодаря успехам ассимиляции тема особой вредности невидимых евреев стала любимым аргументом воин­ствующих антисемитов. Так, Дрюмон писал:

«... всякий видимый еврей, всякий известный еврей не представ­ляет особенно большой опасности, иногда он даже заслуживает уважения; он поклоняется Богу Авраама, и это право никто не стремится у него оспаривать, а поскольку известно, чего можно от него ожидать, легко за ним присматривать. Опасность пред­ставляет неопределенный еврей... Это по самой своей сути вред­ное и одновременно неуловимое существо... Это самый сильный источник беспорядков, какого когда-либо рождала земля, и он идет по жизни с радостью, которую всегда дает евреям сознание того, что разными способами они постоянно причиняют зло христианам».

 

В антисемитской полемике Германии начала XX века термин «цивилизованный еврей» («Zivilisationsjude») приобрел оскорби­тельное значение «фермента разложения». Окончательная форму­лировка принадлежит Гитлеру: «Еврей всегда скрывается внутри нас, но проще поразить его во плоти, чем в качестве невидимого демона».

Народные массы, чьи идеи, по его собственным словам, разделял Бисмарк, очень редко выражали их членораздельным образом. Но в 1819 году в Германии, а также в некоторых соседних странах произошли народные волнения, которые можно рассматривать как выражение чувств и отношении этих народных масс к евреям.

Чтобы нарушить существующий порядок, народ обычно нуж­дается в подстрекательстве со стороны влиятельных или образо­ванных людей. В Германии у истоков погромов 1819 года обна­руживается националистическая экзальтация «освободительных войн», культивировавшаяся прежде всего профессорами и студен­тами. Помимо философа Фихте следует упомянуть таких пропа­гандистов, как Эрнст Мориц Арндт и Фридрих Ян. Первый из них, ярый галлофоб, выступал за систему непроницаемых границ между народами Европы, которую даже расистские теоретики Третьего рейха считали слишком жесткими; второй, знаменитый «отец гимнастики» (Turnvater John), уверял, что смешанные наро­ды, подобно животным-гибридам, утрачивают свою «силу наци­онального воспроизводства». Он также провозгласил, что поляки, французы, приходские священники, юнкеры (мелкие прусские помещики) и евреи были несчастьем для Германии, что составля­ло слишком много несчастий для одной страны.

Если Арндт и Ян нападали на евреев лишь при удобном случае, другие агитаторы специализировались в этой области, особенно начиная с 1814 года, когда идеологи освобождения и ветераны прошлых войн оказались лицом к лицу с реакционной действительностью Священного союза вместо того, чтобы наблю­дать цветение германской свободы, за которую они сражались. Среди этих свобод важное место принадлежало свободе отправить евреев обратно в гетто и полностью уничтожить завоевания эмансипации.

С 1814 года стали появляться десятки подстрекательских листков, авторами которых были как газетные писаки низшего пошиба, так и известные ученые. Не останавливаясь на первых, скажем несколько слов о вторых. Самым знаменитым среди них был кантианец Якоб Фриз (1773-1843), ученик Фихте и глава философской школы, которая стремилась свести физиологию к механике. В своем памфлете о «еврейской опасности» он требовал «полного уничтожения касты евреев» (позднее он оправдывался, уверяя, что имел в виду не евреев, а иудаизм). Фриз был также единственным профессором, почтившим своим, присутствием знаменитый праздник в Бартбурге в 1817 году, когда распоясавшиеся студенты среди прочих изданий, которые они сочли реакционны­ми, бросали в огонь книги, в которых содержались выступления в защиту евреев.

Среди соперников Фриза можно отметить берлинского проф­ессора Рюэса, ученика изобретательного Мейнерса (См. выше с. 49-50), а также докто­ра Кёппе, который в своей брошюре предложил следующую крат­кую формулу: «Образованные евреи представляют собой космопо­литический сброд, который необходимо преследовать и изгонять отовсюду».

Постепенно эта пропаганда стала оказывать свое воздействие на массы, которые летом 1819 года перешли к действиям.

Мы говорили об идеях, проповедуемых подстрекателями, но мы ничего еще не сказали о тех интересах, которые стояли за ними. Германия находилась в тисках экономического кризиса. Прекращение континентальной блокады позволило осуществлять импорт английских товаров, что разорило многих предпринима­телей. Множество крестьян также оказались в долгах. Кредитор-еврей еще был привычной фигурой как в городах, так и в деревнях. Как обычно, корпорации стремились вытеснить еврей­ских ремесленников. С другой стороны, нельзя было исключать возможность правительственных и полицейских провокаций, на­правленных на то, чтобы отвлечь народ от освободительных чаяний. Таково было мнение одного французского наблюдателя и такова была классическая стратегия погромов. Полицейские доне­сения, напротив, обвиняли анархистов-германофилов, которые хотели бросить евреев «как мяч в руки народа, чтобы посмотреть, как далеко можно завести возбужденную чернь ввиду будущих волнений». Отсюда видно, что выдвигаются многочисленные, иногда взаимоисключающие объяснения. Возможно, более убеди­тельной является точка зрения прусского историка фон Трейчке, который в связи с антиеврейскими волнениями говорил о «чрез­вычайных чувствах, вызванных освободительными войнами, ко­торые открыли все тайны немецкой души».

Каким бы ни был генезис этих событий, волнения начались в Вартбурге в начале августа 1819 года и стремительно распрос­транились по немецким городам и деревням за исключением прусского королевства, в котором сохранялся порядок, вошедший в поговорку, так что евреи отделались там лишь несколькими тумаками. В других регионах беспорядки были более серьезными, но чаще всего ограничивались грабежами и разрушением синагог: крови пролито было немного. Тем не менее жертвы были болез­ненно поражены тем, что добрые соседи или вчерашние клиенты набросились на их магазины и жилища с топорами и ломами в руках; здесь заключается тайна погромов, когда вчерашние друзья «начинают плясать совершенно иначе». За этим последовала во­лна эмиграции в направлении Соединенных Штатов, а также Франции, которая приняла беженцев с распростертыми объятия­ми. Могущественный Ротшильд во Франкфурте, чей банк едва не был разграблен, также задумался о том, чтобы покинуть Герма­нию. Министры Священного союза забеспокоились, и в связи с бездействием многочисленных муниципальных органов Меттерних приказал австрийским властям вмешиваться в случае необхо­димости. В то же время он издал указ о суровых мерах по отношению к студенческим корпорациям и революционным аги­таторам.

В письме к своему брату Рахель Фарнхаген-Левин в связи с этими событиями обвиняла «Фриза, фон Арнима, фон Брентано и им подобных». Далее она писала: «Я испытываю бесконечную печаль из-за евреев. Когда за них заступаются, они этим доро­жат; но мучить их, презирать, относиться к ним как грязным евреям, давать им пинков в зад и спускать с лестницы... Они возбуждают народ именно на те беспорядки, на которые его еще можно вызвать сегодня». Ее психологический анализ отличается достаточной тонкостью: в простых выражениях Рахель разъясня­ет «функциональное значение» евреев, козлов отпущения для христианства. Ее муж рассматривал эту проблему в политическом аспекте и упрекал сыновей Израиля в тесной связи с сильными мира сего:

«Преследование евреев в наших городах — это ужасное явление. Власти не везде вмешиваются с такой же энергией как в Гамбур­ге; в Гейдельберге серьезные обвинения предъявлены директору Пфистеру; в Карлсруэ почтенные горожане подхватили клич «Хеп! Хеп!» Сходство этих антиеврейских проявлений доказывает, что ошибаются те, кто видит в нашей раздробленности препятствие для всеобщего народного движения. Следует признать единство немцев в проявляемом ими чувстве. Однако эта антиеврейская буря могла бы предшествовать событиям, которые бы обеспечи­ли им полное равенство в правах благодаря народному [подъ­ему]. Следует посоветовать евреям активно вступить в либераль­ный лагерь; до настоящего времени их скорее рассматривали как сторонников тех, кто обладает властью... »

И опять некоторые просвещенные евреи пытаются исправ­лять и образовывать своих братьев: беспорядки 1819 года побу­дили Ганса и его друзей основать «Общество за культуру и науку евреев». Но напрасно они во все возрастающем количестве вели активную борьбу в рядах либерального или прогрессистского лагеря, новые антиеврейские волнения произошли в Германии в 1830, 1834, 1844 и 1848 годах.