Лев Поляков. "История антисемитизма. Эпоха знаний"

 

"Европа на пути к самоубийству"

 

Первая часть

«Бель-эпок». 1870-1914

I. ГЕРМАНСКИЕ СТРАНЫ

Я никогда не встречал ни одного немца, который бы любил евреев», — заметил в конце XIX века Ницше, который со своей стороны составлял блестящее исключение из этого правила. Что каса­ется причин такого положения вещей, то здесь же он предпринял пер­вую попытку ответа на этот вопрос, ссылаясь на политическую и куль­турную незрелость и неустойчивость немцев своего времени. «Они из позавчерашнего или послезавтрашнего дня — У них еще нет сегодняшнего дня (...) Немец не существует, он развивается, он «эволюциониру­ет» (...) Он плохо усваивает то, что пережил, и никогда не доходит до конца. Немецкая глубина чаще всего является лишь замедленным и мучительным усвоением».

Без сомнения к этому можно было бы добавить, что усвоение оказалось замедленным еще и потому, что в Германии евреи были более много численными, чем в Италии или во Франции. Тем не менее в ходе процесса ассимиляции статистические данные играют лишь второстепенную роль, поскольку во всех случаях речь может идти лишь о самом незначительном меньшинстве. Решающее зна­чение принадлежит комплексам преследования и компенсаторной мегаломании, которые вызываются незрелостью или неустойчи­востью. Я уже писал о мистике-политической рационализации этих комплексов; как правило, в литературном и философском планах они находили свое выражение в страхе и ненависти к евреям.

Возьмем для примера самого популярного писателя имперской Германии Густава Фрейтага, чье основное произведение, роман «Приход и расход» Soll und Haben». 1855), выдержало пятьсот пос­ледовательных изданий и имелось в каждой семейной библиотеке. Главные действующие лица романа немец Антон Вольфарт (Wohlfartno-немецкн означает «блага, полюй, общественное вспомоществование». (При.м. ред.)) и еврей Фейтелъ Итциг воплощают соответственно добродетель и порок. Чтобы как можно сильнее подчеркнуть свои намерения. Фрейтаг окружает Итцига еще полудюжиной евреев, которые за одним ис-юпочением почти столь же отвратительны, как и сам Итциг, в то время как среди множества немцев, действующих в романе, есть лишь один-единственный персонаж такого рода.

Аналогичная примитивная наставительность характерна и для бестселлера номер два немецкой буржуазной романистики «Голод­ный пастор» Вильгельма Раабе Hungerpastor», 1864) . Здесь Фейтеля Итцига зовут Мозесом Фрейденштейном; честолюбивый и алч­ный подобно своему предшественнику, он обращается в христиан­ство, меняет имя и подтрунивает над своим другом детства добрым пастором Гансом Унвирщем: «Я имею право быть немцем, когда мне это нравится, и право отказываться от этой чести, когда мне это необходимо... С тех пор как нас больше не приговаривают к смерти как отравителей колодцев и убийц христианских детей, наше поло­жение гораздо лучше вашего, так называемые арии!» Но можно все же отметить, что другие персонажи романа не представлены в столь жестких черно-белых тонах как у Фрейтага.

После писателей, заполнивших свои произведения евреями, об­ратимся к тем, кто не проявлял к ним интереса по крайней мере в своем творчестве. У тонкого рассказчика Теодора Фонтане эпизоди­чески встречается профессор рисования еврейского происхождения, описанный с большой симпатией. А в одной из поэм он с друже­любной благосклонностью говорит об Аврааме, Исааке и других пат­риархах Израиля, «цвете доисторической знати», пришедших при­ветствовать его по случаю семидесятипятшгетнего юбилея: «Все они читали меня. Все они знают меня уже очень давно, и это главное». Но в то же время он писал своей жене: «Чем старше я становлюсь, тем более я превращаюсь в сторонника строгого разделения ... евреи сами по себе, христиане сами по себе... Лессинг причинил огром­ный вред своей историей о трех кольцах» (Здесь имеется в виду драматическая поэма Г. Э. Лессинга «Натан муд­рый» и высказанные в ней идеи релипюлюй терпимости и необходимости объединения иудаизма, христианства и ислама, поскольку ни одна из этих).

В «нордических» новеллах его современника Шторма нет ни одного персонажа-еврея; но в переписке с его швейцарским другом Готфридом Келлером имеется характерный пассаж: Шторм высту­пил резко против «бессовестного еврея» Эберса, который характе­ризовал новеллу как второстепенный литературный жанр, а гражда­нин свободной Гельвеции его урезонивал: «Еврейство Эберса, о ко­тором мне не было раньше известно, не имеет никакого отношения к этому делу. Фон Готгшалл, чистокровный немец и христианин, также не устает повторять, что новелла и роман относятся к низшим жанрам... Мой опыт говорит о том, что на каждого плохо воспитан­ного и бранящегося еврея приходятся двое христиан, отличающихся теми же качествами, причем они могут быть французами или нем­цами, швейцарцы также не составляют исключения».

В области философии мнения разделились еще более резко, если это вообще возможно. Мы уже видели, как Кант, Фихте или Гегель критиковали евреев и иудаизм в рамках метафизических систем, ко­торые все еще сохраняли свою лютеранскую основу, хотя и постепен­но от нее отходили. Посмотрим теперь, как к этому вопросу подходил Шопенгауэр, который порвал последние связующие нити и объеди­нял евангельское послание с буддизмом, при этом Моисей рассмат­ривался лишь как чуждый, варварский законодатель или «наставник»:

«Подобно плющу, который в поисках поддержки обвивается вокруг грубо вырубленной подпорки, приспосабливается к ее искриачениям и точно их воспроизводит, но сохраняет свою собственную жизнь и красоту, радуя нас самым замечательным образом, так и христианское учение, рожденное индийской мудростью, покрыло собой древний, совершенно чуждый ему ствол грубого иудаизма; то, что оказалось не­обходимым сохранить от первоначального облика иудаизма, это со­вершенно иное, живое и настоящее, преобразованное христианством...»

Продолжение этого отрывка наводит на мысль, что желчный характер Шопенгауэра не мог смириться с идеей Творца, который доволен своим Творением:

«[В христианстве] Создатель находится вне мира, созданный им из ни­чего и отождествляемый со Спасителем, а через него с человечеством; он является представителем человечества, которое он искупил, ведь оно пало вместе с Адамом и с тех пор пребывало в мире греха, разврата, страдания и смерти, Именно в этом заключается подход христианства, так же как и буддизма: мир нельзя больше рассматривать в свете иудей­ского оптимизма, полагавшего, что «все хорошо»; нет, теперь скорее дьявол может называть себя «князем этого мира»...»

Ярость, с которой Шопенгауэр обрушивался на вездесущее «ев­рейское зловоние» (foetorjudaicus), под которым он подразумевал веру в доброту Создателя и в свободу воли, предполагает, что для этого хулителя классической философии речь шла не об отвлеченных иде­ях, но о том, что у него, подобно средневековым богословам, «евреи» обозначали всех, кто был с ним не согласен. Он также всеми силами стремился углубить ров. разделяющий поборников Ветхого и Нового Завета: «Евреи — это народ, избранный их Богом, который является Богом, избранным своим народом, и это не касается никого кроме них и его». Еще короче: «Родина еврея — это другие евреи».

При этом Шопенгауэр осуждал евреев, находясь на позициях метафизики и спиритуализма. Но что можно сказать о его «неовита-листском» последователе Эдуарде фон Гартмане, этом философе бес­сознательного, которого часто цитируют как предшественника Фрей­да? После того как в 1875—1880 годах он разработал программм научной религии будущего, Гартман имел смелость предать гласности свое философское отношение к антисемитским кампаниям, буше­вавшим в это время в Германии. Он начал с замечания, что эти кампании совершенно неуместным образом препятствуют полной ассимиляции, иначе говоря, исчезновению евреев, а сделанное им в дальнейшем описание народной ненависти к «паразитическому от­родью» (Schmarotzerbrut) не лишено интереса. Разумеется., он не был неправ, когда восклицал, что, по всей видимости, было невозможно заставить сыновей Израиля понять непрочность их положения в гер­манских странах. К тому же он подробно развивал распространен­ные банальности об их «негативизме», отсутствии у них творческого духа и их скрытом развращающем влиянии.

Еще больший интерес представляет глава, которую он посвятил «расе». В этой главе он поднял вопрос о том, стоят ли евреи выше или ниже немцев в расовом отношении. Он писал, что ответ зависел от сексуального поведения женщин (поскольку мужчины «от при­роды полигамны»): если еврейки почувствуют притяжение германс­кой мужественности, это будет указанием на неполноценность их расы, — и наоборот. Но он не позволил себе сделать какие-либо выводы, разумеется, из-за отсутствия необходимой информации по этому вопросу. Но даже если еврейские девушки увлекались немца­ми, заключал Гартман, «из этого следует только то, что современный вариант иудаизма отмечен неполноценностью сексуального инстин­кта. Однако невозможно сомневаться, что этот вариант пришел в упадок и деградировал вследствие исторических обстоятельств...»

Возможно, именно в связи с этими положениями Гартмана Ниц­ше воскликнул: «Какое облегчение — встретить еврея среди немцев! Какое отупение, какие белобрысые волосы, какие голубые глаза; ка­кое отсутствие духа...» Возникает соблазн перефразировать это заме­чание: какое облегчение встретить Нищие среди немецких филосо­фов! Конечно, он также отдал дань научным бредням своего времени в связи с теориями о «семитской расе». Но отсюда он немедленно делал выводы, которые можно называть парадоксальными только по­тому, что они противоречили общераспространенным взглядам: не­которые его замечания через сто лет выглядят почти пророческими:

«Чем обязана Европа евреям? — Многим, хорошим и дурным, и пре­жде всего тем, что является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем в морали, грозностью и величием бесконечных требо­ваний, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью моратьных вопросов, — а следовательно, всем, что есть самого привле­кательного, самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры, ее вечернее небо, — и, быть может, уга­сает. Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это евреям* («По ту сторону добра и зла», §250, пер. с нем. Н. Полилова).

В «Утренней заре» Ницше даже пришел к тому, что в результате необыкновенного развития, в процессе которого речь шла как о до­бродетелях евреев, «превосходящих добродетели всех святых», так и об их дурных манерах и неутолимой злопамятности восставших ра­бов, он возложил на них все надежды на возрождение рода челове­ческого. Таким образом, он неожиданно протянул руку католичес­ким визионерам своего времени — Гужно де Муссо и Леону Блуа;

«Итак, когда евреи смогут показать в качестве собственных произведе­ний геммы и золотые вазы, такие, что европейские народы с их более коротким и менее глубоким опытом никогда не могли и не могут со­здать, когда Израиль преобразует свою вечную месть в вечное благо­словение Европы — тогда вернется седьмой день, когда древний бог евреев смажет радоваться самому себе, своему творению и избранному народу — а все мы, мы хотим радоваться вместе с ним!» («Утренняя заря», § 205, «О народе Израиля»),

Обращаясь таким образом к древнему Иегове, а не к Христу, Ницше воздерживался от того, чтобы сделать последний шаг, т. е. вновь стать христианином перед лицом евреев по образцу Вольтера и стольких других великих мыслителей, которые приберегли для себя эту возможность падения. Но он не был бы Ницше, если бы и в этом вопросе не поменял знаки.

В «Человеческом, слишком человеческом» Ницше обосновывал признательность, с которой Европа должна относиться к евреям, более точно и продуманно:

«... именно иудейские вольнодумцы, ученые и врачи удержали знамя просвещения и духовной независимости под жесточайшим личным гнетом и защитили Европу против Азии; их усилиям мы по меньшей мере обязаны тем, что смогло снова восторжествовать более естествен­ное, разумное и во всяком случае немифическое объяснение мира и что культурная цепь, которая соединяет нас теперь с просвещением греко-римской древности, осталась непорванной. Если христианство сделаю все, чтобы овосточить Запад, то иудейство существенно помо­гало возвратной победе западного начала; а это в известном смысле равносильно тому, чтобы сделать задачу и историю Европы продолже­нием греческой задачи и истории» («Человеческое, слишком человеческое», §475, пер. с нем. С, Л. Франка).

В том, что касалось настоящего, Ницше позволял себе «веселые отклонения» по поводу скрещиваний между прусскими офицерами и дочерьми Израиля, которые одарят Бранденбург «той мерой ин­теллектуальности, которой так сильно недостает этой провинции». Он с поразительной точностью видел, что в своем большинстве не­мецкие евреи стремились к слиянию с христианским населением: конечно, он переоценивал их возможности и особенно их внутрен­нюю сплоченность:


«Очевидно, что если бы они этого хотели или если бы их к этому при­нуждали, как это, похоже, хотят сделать антисемиты, евреи уже теперь смогли бы добиться преобладания и буквального господства во всей Европе; очевидно также, что они к этому не стремятся и не строят планов такого рода».

Возможно, не существовало человеческого типа, который бы Ницше презирал и ненавидел сильней, чем «антисемитские крику­ны» (видное место среди которых занимал муж его сестры Бернгард Фёрстер). Однако следует отметить, что он попадал в двойную ло­вушку, поскольку и он также приписывал евреям почти сверхчело­веческие возможности и связывал эти возможности с их наслед­ственными особенностями, с их «кровью». В этом отношении он оставался сыном своей эпохи, а также своей страны. Среди его со­временников было множество тех, кто разделял эти взгляды незави­симо от происхождения и склонностей.

В 1911 году экономист Вернер Зомбарт опубликовал свой зна­менитый трактат «Евреи и экономическая жизнь». Он взялся разра­батывать тему, в которой теоретически игра воображения должна хоть как-то сдерживаться цифрами, Но на самом деле он лишь под­хватил вымышленное положение, восходящее к молодым гегельян­цам Бруно Бауэру и Карлу Марксу, об идентичности «капитализма» и «иудаизма». Краткий поэтический порыв Зомбарта резюмирует квинтэссенцию его труда: «Подобно солнцу Израиль встает над Ев­ропой: повсюду, где он появляется, возникает новая жизнь, тогда как в местах, которые он покидает, все, что процветало до этого момента, начинает гибнуть и чахнуть». Немедленно появились мно­гочисленные опровержения, однако они не помешали признанию этого труда. В следующем году Зомбарт дополнил свое сочинение брошюрой о «Будущем евреев», в которой проблемы капиталисти­ческой экономики уступили место вопросам немецкой культуры. Он утверждал там, что евреи держали в своих руках или по крайней мере оказывали решающее влияние на всю национальную культур­ную жизнь: искусство, литературу, музыку, театр и особенно боль­шую прессу. По его мнению это могло иметь место благодаря тому факту, что в среднем они были гораздо более умными и предприим­чивыми, чем немцы. Превосходство, истоки которого Зомбарт так­же видел в еврейской «крови», порождало проблему, умалчивать о которой было бы обманом, поскольку речь здесь шла о «самой серь­езной проблеме рода человеческого». Но он предполагал решать ее отнюдь не с помощью ассимиляции или [межрасового] скрещива­ния; каждая группа должна сохранять свою оригинальность и чис­тоту: «Мы против наполовину черной, наполовину белой смеси». Таким образом, Зомбарт выступал за политику апартеида до того, как появился сам этот термин, политику, навязываемую «низшим» большинством «высшему» еврейскому меньшинству.

Возможно, читателю последней четверти двадцатого века будет нелегко понять, как блестящий эрудит Вернер Зомбарт, который был одним из основателей экономической истории, мог смотреть на себе подобных взглядом зоотехника. Но именно это наглядно показывает, до какой степени «ветеринарная философия» Третьего рейха успела «получить права гражданства среди элиты Германии Вильгельма. Боль­шинство авторов допускали a fortiori психофизиологическую диффе­ренциацию мезшу «семитами» и «арийцами», так что предметом дис­куссий оказывались преимущественно соответствующие расовые ха­рактеристики, а среди немецких евреев очень многие сами относили себя к категории низшей расы. Часто речь шла о трагически раздво­енном патриотизме, который в эту эпоху определялся формулой: «Пат­риотизм евреев заключается в ненависти к самим себе»; эта формула дополняла цитированную выше формулу Шопенгауэра, но не проти­воречила ей. Мы уже приводили в других местах многие примеры такого рода; сейчас ограничимся наиболее захватывающим из них.

        Для нашей темы существенно, что Отто Вейнингер появился на свет в Вене, самом горячем германском очаге антисемитской актив­ности и единственном европейском городе, в котором всеобщие вы­боры привели к власти в 1897 году антисемитский муниципальный список. В это время Вейнингеру было семнадцать лет; вскоре после этого он приступил к работе над психофилософским трактатом, кото­рый принесет ему известность, но не счастье. После тщетных поисков утешения в крещении он покончит с собой в возрасте двадцати четы­рех лет. Его труд называется «Пол и характер» (Современное русское издание: Москва, «Терра», 1992. (Прим, ред.)). В нем на протяжении пятисот страниц анализируется моральная и интеллектуальная не­полноценность женщин: в завершение он выносил еще более суро­вый приговор евреям с той только разницей, что женщина по край­ней мере верила во что-то, а именно в мужчину, тогда как еврей был полностью лишен веры. Если Вейнингер специально уточнял, что иудаизм был в его глазах «лишь направлением ума, психической струк­турой, которая могла быть присущей любому человеку, но нашла в историческом иудаизме свое самое грандиозное воплощение», это отнюдь не подрывало сформулированный им принцип контраста меж­ду бесконечностью германцев и пустотой Израиля. Его книга завер­шалась апокалипсическим призывом;

«Род человеческий ждет нового основателя религии, и борьба прибли­жается к решающей стадии, как и в первом   году   нашей эры. Челове­чество снова стоит перед выбором между иудаизмом и христианством, коммерцией и культурой, женщиной и мужчиной, родом и личностью, ничтожеством и ценностью, небытием и божеством. Это два противо­положных царства, третьего царства не существует...»


Мессия, приход которого он возвещал, засвидетельствовал ему свою признательность. «Он был единственным евреем, достойным
жизни», — сказал о нем Гитлер в период претворения в жизнь «окон­чательного решения».

Можно также процитировать молодого германиста Морица Гольдштейна, который также принимал на свой счет распростра­ненные концепции германо-иудейского конфликта, но иначе на них реагировал, хотя и едва ли в менее саморазрушительной манере.

«Становится все более и более очевидным, — писал он в 1912 году в нашумевшей статье, — что немецкая культурная жизнь постепенно переходит в еврейские руки. Это совсем не то, чего ждали и к чему стремились христиане, когда они открыли доступ к культуре париям, жившим среди них... В результате мы столкнулись с проблемой: мы, евреи, оказались в роли распорядителей духовных благ народа, кото­рый отказывает нам в правах и способностях, необходимых для осу­ществления этой задачи».

За этим следовало описание того, как одна сфера за другой или одна муза за другой попадали под это господство, — описание, сход­ное с тем, которое делали Зомбарт, Гартман и многие другие, т. е. преувеличенное в таких масштабах, которые невозможно оценить, и к тому же в области, где господствует субъективизм, обостряемый до предела игрой противоречивых страстей, той самой Hassliebe («не­навистью-любовью»), самым показательным примером которой ос­таются отношения между Рихардом Вагнером и его еврейскими ис­полнителями и поклонниками. Со своей стороны Мориц Гольдштейн также поддался вагнерианским миазмам, что особенно за­метно в заключении, где он обострял весьма животрепешущую про­блему, бросая вызов всем подряд, как немцам, независимо от того, были ли они за или против евреев, так и ассимилированным евреям, которые «затыкали себе уши»:

«Мы сражаемся на два фронта. Наши врага — это. с одной стороны, германо-христианские завистники и глупцы, превратившие слово «ев­рей» в оскорбление, чтобы квалифицировать как «еврейское» все то, что связано с евреями, и таким образом марать и дискредитировать их. Мы не можем недооценивать этих лидеров и их последователей; они более многочисленны, чем сами это думают, и каждый немец, не же­лающий иметь с ними ничего общего, должен очень внимательно пос­мотреть, не имеет ли он это общее вопреки собственному желанию. С другой стороны находятся наши худшие враги — евреи, которые ничего не желают видеть... Это их следует оттеснить со слишком за­метных позиций, где они создают ложный образ евреев, это их следует заставить замолчать и постепенно свести их на нет, чтобы все мы, обыч­ные евреи, могли радоваться жизни единственным способом, благода­ря которому человек может чувствовать себя гордым и свободным: от­крыто давать отпор равному противнику».


        По духу этой статьи очевидно, что речь идет о воображаемой
дуэли, т. е. о самоубийстве. Гольдштейн писал, что вскоре после публикации этой статьи, вызвавшей бурные разнообразные реак­ции, он попытался обратиться к сионизму, но не смог решиться пойти до конца и испытать связанные с этим тяготы. Тогда он огра­ничился тем, что в качестве видного германиста, каковым он являл­ся, стал руководить изданием в Берлине собрания классических ав­торов до тех пор, пока история не распорядилась по-другому. Вско­ре после своей отставки он пережил ужасный сюрприз, когда уви­дел, что его эссе 1912 года было полностью опубликовано в одном из первых официальных антисемитских изданий Третьего рейха «Ев­реи в Германии» (1935) под заголовком «Евреи как распорядители немецкой культуры...»

Антисемитские и неоязыческие кампании

Два сочинения, опубликованные соответственно в 1871 и 1873 годах предшествовали развязыванию антисемитской пропаганды в Германии и Австрии. В обоих сочинениях использовались уже хоро­шо известные аргументы, но повторяемые в прессе и обсуждаемые на публичных собраниях эти аргументы могли на этот раз получить го­раздо более обширную аудиторию, чем любые публикапии до XX века.

«Еврей Талмуда» Talmudjude») каноника Августа Ролинга пос­вящен теме ритуального убийства и представляет собой лишь повто­рение классического опуса Эйзенменгера «Разоблаченный иудаизм» (1700). Но тот факт, что Ролинг был профессором Пражского импе­раторского университета, придавал его сочинению солидность и ав­торитетность. Даже его незнание Талмуда пошло ему на пользу, пос­кольку его грубые ошибки и фальшивки, разоблачаемые более серь­езными богословами, способствовали росту полемики и обеспечили большую популярность его книги. В 1885 году он проиграл судеб­ный процесс по обвинению в диффамации, причем разразившийся в этой связи скандал вынудил его оставить университетскую кафед­ру. Это не помешало ему сохранить своих последователей по всей католической Европе, так, во Франции в 1889 году были опублико­ваны сразу три перевода « Еврея Талмуда», сделанных тремя разными переводчиками. Двенадцать пропессов о ритуальных убийствах, воз­бужденных против евреев между 1867 и 1914 годами в германском ареале (закончившиеся оправданием обвиняелшх за одним исклю­чением), в значительной степени объясняются его агитацией, под­держанной римским официозом « Ciillta Cattolica»,

Если католик Ролинг, эпигон христианского антииудаизма в его самой кровавой форме, представляет прошлое, то экс-социалист Виль­гельм Марр, перенесший эту проблему на расовую почву, пред­вещает будущее. Ему приписывается изобретение термина «антисемитизм», который в течение нескольких лет получил международное признание. Он также умел заставить звучать апокалипсическую ноту, которую уже можно заметить у Гобино или Вагнера; но его собственное сочинение появилось б более благоприятный момент.

Его небольшая книга под названием «Победа иудаизма над германизмом» вышла в очень подходящее время, поскольку за спекулятивным бумом, вызванным объединением Германии, в 1873 году последовал финансовый кризис, разоривший множес­тво мелких спекулянтов. Итак, новые финансовые нравы были безусловно еврейскими нравами; как объяснял Марр, евреи выиг­рали партию благодаря своим «расовым качествам», которые поз­волили им противостоять всем преследованиям. «Они не заслу­живают никаких упреков. На протяжении восемнадцати веков подряд они воевали с западным миром. Они победили этот мир, они его поработили. Мы проиграли, и нормально, что победитель провозглашает Vae victis (Горе побежденным)... Мы настолько прониклись еврейством, что уже ничто не может нас спасти, и жестокий антиеврейский взрыв может лишь задержать крушение общества, пропитанного еврейским духом, но не помешает ему», (Ни один антисемит никогда не позаботился о том, чтобы объяс­нить, почему арийцы так легко поддаются еврейскому влиянию, в то время как евреи были крайне далеки от того, чтобы проник­нуться арийским духом.) «Вы больше не сможете остановить великую еврейскую миссию. Я повторяю с самым искренним убеждением, что диктатура евреев — это лишь вопрос времени, и только после того, как эта диктатура достигнет своей высшей точки, «неизвестный бог», возможно, придет нам на помощь...»

Подобный подход напоминает одновременно Гобино и Маркса (отметим, что Маркс также заявил в 1844 году, что иудаизм, который он отождествлял с буржуазией, достиг «мирового господ­ства»). В заключение Марр нарочито обращался к евреям: «Мое перо выражает горечь угнетенного народа, страдающего сегодня под вашим гнетом подобно тому, как вы страдали под нашим гнетом, который вы смогли сбросить с течением времени. Для нас наступили сумерки богов. Вы стали нашими хозяевами, а мы превратились в рабов... Finis Germaniae». В течение нескольких лет это мрачное сочинение выдержало дюжину изданий. В даль­нейшем автор проявил некоторый оптимизм, поскольку в 1879 году он основал «Антисемитскую лигу».

В 1875 году подобные сочинения стали публиковаться на страницах двух больших влиятельных журналов, которые вели борьбу против внутренней политики Бисмарка — протестантского «Kreuzzeitung» и католического «Gemania», Оба журнала использо­вали расистские теории, не видя в них ничего предосудительного. Так, в журнале «Gemani» утверждалось, что преследования евреев никогда не имели религиозных мотивов, но представляли собой выступление германской расы против вторжения чуждого племени. Вскоре, однако, католический журнал стал более умеренным и в конце концов вообще перестал вести антисемитскую агитацию, тогда как протестантская пресса в основном сохраняла враждеб­ный тон вплоть до установления Третьего рейха, К тому же именно сотрудник журнала «Kreuzzeitung» Германн Гедше, т. е. «сэр Джон Ретклифф» был автором фантастического романа «Би­арриц», ставшего первым шагом к «Протоколам сионских мудре­цов». В Германии антисемитизм был делом прежде всего лютеран, тогда как в Австрии и Франции это было делом католиков. Таким образом, в эпоху всеобщего избирательного права антисемитизм оказывался делом «референтной группы» большинства, т. е. в известной степени анонимной, которая определяет и классифици­рует остальных и рассматривает свое ведущее положение как само собой разумеющееся (Сp. Colette Guillauman. “L’eideologie rasite, genese et langage actuel”, Paris, 1972, XIV, pp. 213-221, “Le categorisant”.).

Не случайно в Германии возмущение на страницах прессы при­водило к уличным возмущениям именно под сенью Лютера. Пастор Адольф Штекер, капеллан императорского двора, бывший сам вы­ходцем из рабочей среды, стремился противодействовать влиянию атеистической социал-демократии на рабочие массы или, по его соб­ственному выражению, «разрушить Интернационал ненависти с помощью Интернационала любви». Для этого он основал в 1878 году в Берлине свою христианско-соцалистическую партию трудящих­ся». На диспуте по случаю учреждения партии присутствовало зна­чительное количество рабочих, однако наибольшую поддержку по­лучил социал-демократический оратор; принятая резолюция кон­статировала, что христианство проявило себя неспособным изба­вить человечество от несчастий и что основные надежды следует возлагать на социализм. Тем не менее Штекер продолжал свою про­паганду, не имевшую особого успеха до тех пор, пока ему не пришло в голову выдвинуть на первый план тему: «Требования, которые мы предъявляем еврейству». Он понял, что на этот раз ему удалось по­пасть в цель и у него появилась прекрасная платформа для привле­чения сторонников. Тогда он стал во все больших масштабах кон­центрировать свою пропаганду на антисемитских темах, хотя она привлекала в его партию гораздо больше ремесленников, мелких торговцев и чиновников, чем собственно рабочих.

В результате в 1880—1881 годах Берлин превратился в театр насилия, тем более что активный вклад в эту деятельность вно­сили и совершенно далекие от христианства подстрекатели, в том числе Бернгард Фёрстер, зять Ницше, или молодой учитель Эрнст Энрици. Организованные банды нападали на евреев на улицах, выгоняли их из кафе, били стекла в принадлежащих евреям магазинах. В провинции начались поджоги синагог. Этот антисемитизм, который можно назвать абсолютным или расовым антисемитизмом, в Германии попал в особо благоприятные для себя условия, поскольку, как мы уже видели, расовый подход к истории укоренился здесь гораздо глубже, чем в других местах. Он был настолько распространен, что даже защитники евреев видели в этом конфликте столкновение «семитской крови» с «чуждой кровью» и в качестве панацеи предлагали смешанные браки, что должно было обеспечить слияние этих «кровей». По этой же причине сионистское движение, оставившее французских евреев равнодушными (за некоторыми исключениями) и даже наводившее на них ужас, получило широкую поддержку в Авст­рии, где оно родилось, и в Германии,

В 1880 году Бернгард Ферстер, вдохновленный пребыванием в вагнеровском Байрейте, выступил с идеей антисемитского ходатай­ства, в котором высказывалось требование специальной переписи всех евреев Германии и их полного изгнания с общественных должностей и из сферы образования. За несколько недель было собрано двести двадцать пять тысяч подписей; и если к петиции присоединилось значительное количество студентов, то лишь один университетский профессор, а именно астроном Иоганн Цёлънер, рискнул поставить под ней свою подпись. Однако высокомерные немецкие профессора, которые хотели остаться над схваткой, также вскоре оказались замешанными в нее. Первоначальный толчок быя дан властителем умов националистической немецкой молодежи ис­ториком Генрихом Трейчке.

Трейчке сочетал живую лютеранскую веру с культом очищаю­щей и радостной войны, что отнюдь не было чем-то исключитель­ным для Германии этого периода. Успехи евреев вызывали у него беспокойство по крайней мере с 1871 года, когда он написал своей жене: «Повсюду растет гнев против огромной мощи евреев, и я на­чинаю опасаться ответной реакции антиеврейского движения чер­ни», В более позднем письме он воспевал красоту германской нации в следующих выражениях: «Главные отличия заключены в глазах и бедрах: в них состоит преимущество германских народов; славяне и латиняне лишены этого». Когда антисемитская активность выплес­нулась на улицы, вызывая все более многочисленные инциденты и скандалы, он решил высказать свое мнение по этому поводу.

В ноябре 1879 года Трейчке опубликовал небольшой очерк о иудео-христианских отношениях, который он озаглавил «Наши пер­спективы». Эти перспективы отнюдь не казались ему блестящими. Он также рассуждал о призраке еврейского господства и бичевал сарказмами «толпу молодых выходцев из Польши, торгующих пан­талонами, чьи дети непременно станут в Германии властителями биржи и прессы. Однако, согласно Трейчке, непреодолимая про­пасть разделяет «германское существо» от «восточного существа». Он восклицал: «Евреи — это наше несчастье!», уверяя, что немцы, являющиеся самыми лучшими, «самыми образованными, самыми терпимыми», в глубине своих сердец разделяют это убеждение. Нет ничего удивительного, что антисемитская деятельность была в его глазах лишь «естественным, хотя грубым и постыдным, проявлением народного германского чувства к чужеродным эле­ментам».

Сочинение Трейчке вызвало бурную полемику в университетс­кой среде. Как констатировал его главный противник великий лати­нист Теодор Моммзен, очерк Трейчке сделал антисемитизм «респек­табельным» (anstdndig), сняв с него «сдерживающие путы стыдливо­сти». Как предупреждал Моммзен, возрастающая напряженность уг­рожала перерасти в «войну всех против всех», и он называл антисе­митские кампании «выкидышем национального чувства». Вплоть до конца своих дней Моммзен прилагал все усилия для борьбы с шови­низмом и германским расизмом, с «национальными глупцами, кото­рые хотят заменить всеобщего Адама германским Адамом, в котором были бы сосредоточены все достижения человеческого духа». Но в своих возражениях Трейчке он также говорил о «неравенстве, сущест­вующем между германским Западом и семитской кровью»; он также настойчиво советовал евреям принять христианство, чтобы полностью освободиться от платы за «вхождение в великую нацию».

Когда антисемитизм столь глубоко пропитал собой буржуазные нравы, стали множиться антисемитские движения и партии; стали созываться международные конгрессы (Дрезден, 1882; Хемниц, 1883); многочисленные студенческие корпорации принимали решения об исключении евреев из своих рядов; более того, обычай, который мож­но квалифицировать как специфически германский (поскольку он существовал лишь в Австрии и Германии), запрещал студентам драться на дуэли с евреями. Один обозреватель писал в 1896 году, что для германца дуэль представляет собой моральный поступок, а для еврея лишь общепринятую ложь, поэтому не следовало верить даже тем евреям, которые проявляли готовность пожертвовать своей жизнью.

Университетский преподаватель Евгений Дюринг, получивший известность благодаря своим трудам по философии и критике рели­гии, с 1880 года начал публиковать многочисленные антисемитские трактаты с длинными и претенциозными названиями («Die Judenfrage als Rassen-, Sitten- und Kultrurfrage» (1881); «Der Ersatz der Religion durch Volkomnieneres und die Ausscheidung des JudenUmis durch den modenien Volkergeist» (1885) и т. п.).

Этот беглый социал-демократ уверял, что евреи могут быть пос­тавлены в необходимые рамки только при социалистическом режи­ме. Его влияние на массы побудило Энгельса специально посвятить ему объемный труд, содержащий защиту и толкование диалектичес­кого материализма («Анти-Дюринг», 1878). Можно также упомянуть востоковеда Адольфа Вармунда, предостерегавшего немцев от «свой-


ственного кочевникам стремления к господству» и «расовой зре­лости» евреев. Но все псевдонаучные сочинения такого рода затмила в 1900 году книга «Бытие XIX века», написанная англо­немецким вагнерианием Хьюстоном Стюартом Чемберленом. Эта расистская библия высшего разряда, в которой целая глава, на­считывающая более ста страниц, была посвящена доказательству арийской принадлежности Иисуса, имела весьма различных почи­тателей, что также является характерным признаком того време­ни. Среди этих почитателей были такие люди, как президент Теодор Рузвельт, Лев Толстой и Бернард Шоу, не говоря уже об энтузиазме императора Вильгельма II, который приветствовал Чемберлена как «освободителя»: «Вы показали путь к спасению немцам, а также остальному человечеству».

При этом каждый теоретик и каждый агитатор имел свою со­бственную программу, и не было возможностей дожидаться единст­ва действий. Всевозможные лиги и ассоциации упорно соперничали между собой, и ни одна не могла добиться превосходства. Лишь в 1887 году воинствующий антисемит молодой фольклорист Бёкель был избран в Рейхстаг. На выборах 1890 года его партия «Antisemitis-che Volkspartei» (Антисемитская народная партия) получила четыре места благодаря сорока восьми тысячам голосов (при общем коли­честве избирателей в семь миллионов человек). Но в 1893 году пар­тия собрала уже двести шестьдесят тысяч голосов и получила шест­надцать мест. На этой стадии «чистые» антисемиты начали вызы­вать беспокойство масштабами своей лжи (хотя мы еще увидим ниже, что их вымыслы уступали тому, что публиковали некоторые фран­цузские авторы) и еще больше своим презрением к законности. В качестве примера приведем школьного учителя Германа Альвардта, осужденного за расхищение фондов и другие нарушения уголовного права, в результате чего лишившегося своего мандата. Стараясь пре­взойти Вильгельма Марра, он назвал свое самое известное сочине­ние следующим образом — «Отчаянная битва арийских народов с еврейством». Некоторые из его обвинении отличались большой точ­ностью и конкретностью. Так, он обвинил фабриканта оружия Лёве в том, что по приказу Всемирного еврейского союза он поставил немецкой армии 425 000 бракованных, ружей, «менее опасных для противника, чем для наших солдат». Ему поверили, по меньшей мере те, кто отдал ему свои голоса. Один из современников конста­тировал: «Чем более чудовищными являются обвинения Альвардта, тем больше его успех». В результате, созданная в 1891 году при учас­тии таких видных деятелей, как мэр Берлина Функ фон Дессау, Те­одор Моммзен. биолог Рудольф Вирхов и даже Густав Фрейтаг (ав­тор подстрекательской книги «Приход и расход»} «Ассоциация заши­ты от антисемитизма» заявила, что ее основной задачей является не зашита евреев, а оздоровление национальных политических нравов.

Успех на выборах 1893 года обозначил зенит антисемитской активности в Германии (возможно, и во всей западной Европе). Затем она пошла на спад, а антисемитская группа в Рейхстаге стала постепенно таять (шесть мест в 1907 году, три места в 1912 году). Можно предположить, что определенную роль здесь сыг­рала деятельность «Ассоциации защиты», но основные причины этого упадка следует искать в другом. На самом деле, с этого времени наблюдается двойственная эволюция: ослабление анти­семитизма, пропитывавшего значительную часть немецкого об­щества, с одной стороны, квазиэзотерическая концентрация анти­семитских теорий, с другой.

Причина ослабления очевидна. В последнее десятилетие XIX века Европа вступила в эпоху великого империалистического соперничества, так что архаичные страхи и предубеждения, на которых держится антисемитизм, нашли для себя, по крайней мере частично, новые объекты.

Это не означает, что колониальные притязания или экономи­ческий империализм исключали антисемитизм. На самом деле националистические круги, т. е. подавляющая часть буржуазии и аристократии, как правило, проявляли более или менее открытую враждебность по отношению к евреям, хотя она и имела лишь второстепенное значение. Полемические выступления даже затро­нули одновременно очень древний и весьма современный аспект, а именно Библию,

Если с XVIII века отдельные теологи подвергали критике этику Ветхого Завета, которую они ставили гораздо ниже этичес­ких принципов Нового Завета, то археология и смежные дисцип­лины позволяли отныне предпринять наступление по гораздо более широкому фронту. Это наступление направлялось ассири­ологом Фридрихом Деличем, который в 1902 году под заголовком «Вавилон или Библия?» предпринял попытку доказать, что вели­кие традиции Моисея были заимствованы у месопотамской куль­туры, которая к тому же в этическом отношении стояла выше еврейской культуры (разумеется, в качестве эталона рассматрива­лась этика «Бель-эпок»), Император Вильгельм II почтил своим присутствием лекции Делича, ставшие сенсационными. Ортодок­сальные богословы заявили протест, раввины, со своей стороны, заговорили о «высоком антисемитизме» высокой библейской кри­тики. Разумеется, они были правы: не только ведущие лютеран­ские эрудиты, такие как Вельгаузен, Гарнак или Шурер система­тически принижали иудаизм эпохи изгнания, но они при случае отмечали в библиографиях труды своих иудейских коллег специ­альным знаком, который раввин Феликс Перль с горечью упо­доблял желтому знаку на одежде.

В общем плане накануне первой мировой войны все нацио­налистические или консервативные партии и движения были пропитаны антисемитизмом в той или иной степени, так что лишь две крупные политические силы, социал-демократия и католический «Zentrum», не проявляли враждебности по отноше­нию к евреям. Неписаные законы закрывали для них возмож­ность военной или административной карьеры, и мы располагаем множеством свидетельств, что социальная изоляция евреев посто­янно увеличивалась. Даже война 1914—1918 гг. и священный союз не могли этому помешать. Тем не менее евреи проявили столь же большой патриотический пыл, что и их соотечественни­ки, и их деятельность была лаже более плодотворной: в то время, как Вальтер Ратенау налаживал немецкую военную промышлен­ность, поэт Эрнст Лиссауэр сочинял ставшую весьма популярной «Песнь ненависти к Англии» («Hassgesang gegen England»), a Герман Коген старался доказать, что моральный долг евреев во всех странах мира состоит в том, чтобы встать на сторону Герма­нии. Даже австро-германские сионистские лидеры заявляли, что Германия сражается за правду, справедливость, свободу и миро­вую цивилизацию. Само собой разумеется, что мобилизованные на военную службу евреи сражались и умирали точно так же, как другие солдаты, но в некоторых военных и гражданских кругах распространилось подозрение, что они делали это в недостаточ­ном размере. Это подозрение стало причиной того, что генераль­ный штаб предписал в октябре 1916 года провести систематичес­кую перепись евреев, находящихся на военной службе, о чем мы подробней поговорим ниже; в результате оказалось воплощенным в жизнь первое желание активистов конца XIX века.

Мощный очаг антисемитизма сформировался с первых лет XX века в правительственных сферах, о чем свидетельствуют реакции на революционные возмущения, которые начали вспы­хивать в России и которые обычно приписывались подрывной деятельности евреев. Лично Вильгельм II заметил на полях кон­сульского отчета о демонстрациях в Риге в январе 1905 года; «Опять евреи!» и «Нас это также коснется»; но вместо того, чтобы проявить заботу о будущем, он пытался ловить рыбу в мутной воде и усугублять трудности своего имперского кузена, царя Всея Руси. Так, узнав на следующий день после кишиневского погро­ма, что русское правительство ввело новые антиеврейские огра­ничения, он приказал «официально известить об этом Ротшиль­дов и им подобных, чтобы прекратить поставки [русскому прави­тельству]»; при этом остается неизвестным, что доставляло ему больше радости — ослабление царского режима или бедствия евреев- В связи с нежеланием русских войск открывать огонь по христианским погромщикам он заметил: «Все немецкие мужчины и особенно все немецкие женщины думают точно так же; узнав, что русские евреи укрываются в Германии, он бросил: «Убирай­тесь, свиньи!»

Тем не менее похоже, что в эту эпоху собственно антисемит­ские организации переживали упадок. Они распались на множество мелких группировок и сект с эзотерическими и неоязычески­ми названиями — Hammerbund, ведомый «гроссмейстером» (А1-tmeister) Теодором Фришем, Urdabund, Walsungenorden, Artamanen, Ostara и многие другие. Поскольку существовало убеждение, что евреи могут манипулировать ариями благодаря своему умению пользоваться тайными методами, сторонники Фриша стремились достичь того же, кроме того уже утвердившаяся к тому времени европейская традиция различными способами толкала их в ту же сторону (мы вернемся к этой теме в следующих главах). В 1912 году они основали тайную антисемитскую ложу Gennanenorden, которая в свою очередь породила «общество Туле», причастное к подпольной деятельности, связанной с зарождением нацистской партии. Но начиная с 1905 года австрийский журнал «Ostara» открыто призывал арийцев к уничтожению семитских недочело­веков с помощью «телесного» электрического излучения или каким-либо иным способом. Впоследствии выяснилось, что неко­торые подростки, которые, став взрослыми, использовали для этих целей более практичные способы, в частности Адольф Гит­лер и Генрих Гиммлер, внимательно прислушивались к этим призывам. (Орден и журнал «Остара» (названные именем германской богини вес­ны) были основаны австрийским авантюристом неизвестного происхожде­ния, называвшим себя Йорг Лани фон Либенфсльс. Заглавие его основного произведения достаточно ясно указывает на чаяния его последователей и цели тех, кто его финансировал — «Theozoologie oder die Kunde von den Sodom-Afflingen und dcm Gotter-Elektron, Eine Einfuhrimg in die alteste und neiieste Weltanschauung und emc Rechtfertigimg des FiirstenUmis und des Adds». Это название можно перевести следующим образом: «Тсоэоология или наука семитов Содома и электрона богов. Введение в наиболее древнюю и самую новую картину мира и оправдание государей и знати» (с. 31—33, 465).)

Само собой разумеется, что подобные сочинения и призывы не позволяли узнать ничего нового о евреях, но очень много об авторах и организаторах этого толка, тем более что их подход отражал их собственные мечты, комплексы и амбициозные фан-тазмы. Со своей стороны антисемиты, не входившие ни в какие организации, публиковали тысячи брошюр и книг, заглавия и темы которых были ничуть не менее бредовыми, В этой связи заслуживают упоминания два имени. Хьюстон Стюарт Чембер-лен, зять Рихарда Вагнера и властитель дум Вильгельма II, автор «Бытия XIX века» уже встречался на наших страницах ранее. Второй — некий Артур Динтер, не забирался столь высоко, поэтому его расистский роман «Грех против крови» не привлек внимания элиты. Напротив, успех у массового читателя был таков, что между 1911 и 1931 годами было продано около шести­сот тысяч экземпляров. «Бытие» и «Грех» имели между собой то общее, что в обеих книгах содержались претензии на научность, обращение к неумолимым законам природы, определяющим веч­ную битву евреев с ариями.

      
В самом деле, нет никаких сомнений, что именно в этом заключался общий знаменатель всех форм и вариантов расистской и антисемитской идеологии, которая при внимательном рассмотре­нии является прежде всего «антинаукой», имитирующей приемы настоящей науки и апеллирующей к ее непоколебимому авторите­ту, «с потрясающей эклектичностью смешивающей билогию с богословием и психологией, чтобы построить расовую теорию». Поэтому не следует удивляться тому, что в эпоху « Kulturpessimis-mus» рядом с высшими немецкими научными достижениями воз­никла эта злобная подделка.

Разочарование в научной и промышленной цивилизации при­вело к возникновению после 1900 года в Германии и Австрии первых настоящих «антиобществ» в виде организованных моло­дежных движений «Wandervogel» («Перелетные птицы») и «Freide-utshe Jugend» («Свободная немецкая молодежь») или более тради­ционных ассоциаций гимнастов, альпинистов и велосипедистов. Эти молодые юноши и девушки стремились к совместной «естес­твенной» жизни вдали от городов и искусственных порядков общества взрослых людей. Они также хотели, по крайней мере вначале, отгородиться от их глупых политических склок и комби­наций. Но в интеллектуальном климате той эпохи их жажда чистоты не могла не сделать их уязвимыми для расистской заразы, а их поиски в конечном счете стали выражаться прилага­тельным «judenrein» («очищенный от евреев»),

В Австрии «Wandervogel», самое влиятельное движение, объ­явило себя очищенным от евреев с момента своего основания в 1901 году. Накануне первой мировой войны этот принцип был распространен на славян и «латинян». В Германии этот вопрос породил длительные дискуссии; в конце концов было решено, что каждое отделение может решать этот вопрос по-своему (подобно тому как это имело место в случае студенческих корпораций в начале XIX века). Общество «Freideutshe Jugend» допускало евреев в свои ряды, но там имелась тенденция объединять их в особые секции или группы. Исключение евреев из гимнастических и спортивных обществ также стало происходить с начала XX века, причем и здесь инициатива исходила из Австрии; к тому же в провинции часто некого было исключать, но похоже, что в этих случаях принцип чистоты провозглашался с еще большей энергией.

Сталкиваясь с подобным остракизмом, значительная часть еврейской молодежи стала организовывать еврейские общества по образцу немецких. Эти общества стали питомниками будущих сионистских кадров. Заразительность этого примера была столь велика, что даже знаменитый религиозный мыслитель Мартин Бубер пришел к выводу о том, что «общность крови» является необходимой основой «духовного единства». Следует ли удив­ляться тому, что со своей стороны немецкие молодежные движе­ния стали теплицами для выращивания активистов национал-социализма?



 

 

II. ФРАНЦИЯ

Перед делом Дрейфуса

Е

cли измерять силу антисемитизма в какой-либо стране по коли­честву чернил, истраченных на еврейские темы, то без сомне­ния в конце XIX века пальму первенства следует отдать Франции. Безусловно, дело Дрейфуса остается самым громким процессом всех времен; помимо прочих последствий оно придало француз­скому антисемитизму резонанс, который можно считать искус­ственным. Можно рассматривать это дело как национальный позор или как предмет национальной гордости — без сомнений, оно было и тем, и другим одновременно — с 1894 года оно оживило и удесятерило активность, которая как и в германских странах пошла на спад, так что на несколько лет Франция стала подлинной второй родиной для всех тех, кто так или иначе чувствовал себя вовлеченным в международные дебаты по еврей­скому вопросу. Исторические перспективы оказались искаженны­ми так сильно, что некоторые философы увидели в деле Дрейфу­са генеральную репетицию нацизма (к счастью, неудавшуюся). Тем не менее даже до того как произошел этот взрыв, Франция была в западном мире вторым по значению очагом антисемитс­ких кампаний современного типа при отсутствии третьего — иными словами, в этой области происходил своеобразный фран­ко-немецкий диалог, так что хочется задать себе вопрос, не являлось ли это свидетельством некоторой близости, восходящей, быть может, к очень древним временам, когда потомки Карла Великого правили по обоим берегам Рейна, а будущая Германия называлась «Восточной Франконией»...

В любом случае, даже если в одной своей части французский антисемитизм был копией германского антисемитизма, другая его часть соответствовала иной традиции и восходила к местным источ­никам.

Так или иначе, во Франции речь шла о различных следствиях революции — прежде всего о ее непосредственных идеологических воздействиях: мы уже видели, до какой степени социалистические движения, были ли они «утопическими» или «научными», имели антисемитскую окраску. Единственное исключение составлял сенсимонизм. Но в течение восьмидесятых годов XIX века эстафету приняли активисты из противоположного лагеря, прежде всего ка­толического. Для католиков революция была воплощением Зла, ко­торое приписывалось заговору, задуманному антихристианскими и антифранцузскими оккультными силами.

Именно во Франции после драмы революции сформировалась школа мыслителей, для которой заговоры, организуемые врагами рода человеческого, составляли основной ключ к пониманию миро­вой истории. Эта школа, главными, но не единственными последо­вателями которой в XX веке были нацисты, отличалась весьма свое­образной тенденцией, согласно которой самые неопровержимые доказательства заключались в полном отсутствии каких-либо дока­зательств, поскольку, по определению, успех тайного общества пре­жде всего и состоит в той тайне, которой окутана вся его деятель­ность. Разве самая большая хитрость дьявола не заключается в том, чтобы внушить всем, что его не существует? Убеждения такого рода позволяют авторам разоблачении выигрывать во всех случаях. Во время Революции 1789 года в роли невидимого врага сначала высту­пали протестанты, но после 1807 года речь зашла о еврейском заго­воре; в результате протестанты отступили на задний план, а аван­сцену по очереди или одновременно занимали евреи и франкмасо­ны. К тому же чаще всего считалось, что заговорщики действуют по наущению дьявола или Антихриста, получая необходимые инструк­ции по телеграфу или телефону, согласно разоблачениям Лео Так-силя, получившим единодушное горячее одобрение всего француз­ского епископата. При знакомстве с этой бурной деятельностью «дьявольских франкмасонов» невольно возникает мысль от том, что именно во Франции Луи Пастера и Эрнеста Ренана были поставле­ны абсолютные рекорды человеческого легковерия, по крайней мере для XIX века.

Что касается темы «еврейского заговора» в ее модернизиро­ванном варианте, в котором дьявол отступает на задний план, то она начинает развиваться во Франции в эпоху Второй империи в связи с последним и самым громким делом о похищении папски­ми агентами крещенного в тайне от родителей еврейского ребенка (дело Мортара, 1858 г.). Наполеон III, готовившийся к освобож­дению Италии, направил протест папе Пию IX, но не добился никаких результатов. Тем не менее этот конфликт еше больше обострил «римский вопрос» и различными способами ускорил процесс ликвидации папского государства. Со своей стороны группа французских евреев приняла решение о создании между­народного органа для зашиты прав своих единоверцев, а именно «Всемирного еврейского союза». Само собой разумеется, что ру­ководители этой организации также были сторонниками отмен светской власти церкви и «будущей отмены папства». Против них выступил глава французских католиков Луи Вейо, тогда как менее известные деятели стали возлагать на них вину за все беды папского государства и даже вообще всего католического мира. Вскоре для антисемитов всех стран «альянс» стал обосновавшимся в Париже высшим органом всемирного еврейского заговора. Лишь после первой мировой войны эту версию окончательно сменила теория «Сионских мудрецов», также разработанная в Па­риже, как мы это еще увидим.

Необходимо отметить, что во время длительного правления папы Пия IX (1846—1878) католики Франции и других стран еще не начали полномасштабную войну против евреев. Возможно, эта умеренность была связана с вошедшим в поговорку консерватиз­мом, присушим папе, поскольку проявление определенной забо­ты о «народе-свидетеле» относилось к числу наиболее почтенных градаций Ватикана. В Италии официозная «Civilfti Cattoiica» выступает с обвинениями против евреев только от имени Христа. Во Франции крупный специалист по «теории заговора» иезуит Никола Дешан воздерживается от упоминания евреев в своей книге о «тайных обществах». Ситуация изменится при правлении папы Льва XIII, что, разумеется, не было случайным совпадением. Одна­ко совершенно очевидно, что потребовались более глубокие переме­ны, чем простая смена папы, для того чтобы воинствующие хрис­тиане начали утолять свой пыл в антисемитских кампаниях.

Итак, при III Республике антиеврейская деятельность сначала остается, как и раньше, уделом антиклерикальных «левых» сил, но эта деятельность не заходит слишком далеко, тем более что после Парижской коммуны основные лидеры социалистов нахо­дятся или в эмиграции, или в тюрьме. Эта деятельность имеет как антшсапиталистическое, так и расовое, или расистское, содер­жание. В последнем случае основным авторитетом выступает Эрнест Ренан, хотя нет недостатка и в ссылках на Вольтера или Жюля Мишле. Здесь можно упомянуть Гюстава Тридона, напи­савшего в тюрьме книгу « О еврейском молохизме», Огюста Ши­рака, имевшего достаточно оснований написать в 1887 году Дрю-мону; «Я открыл все двери, в которые вы ломились», и бланкиста Эжена Жейон-Данглара, автора вышедшей в 1868 году книги « Семиты и семитизм».

Что касается католического лагеря, то до восьмидесятых го­дов XIX века он опубликовал лишь один антиеврейский труд, да и тот мог вызвать удивление читателей, поскольку в нем пылкая любовь открыто соперничала с ненавистью. Речь идет об опубли­кованной в 1869 году книге «Еврей, иудаизм и иудаизация христи­анских народов», автор которой шевалье Гужно де Муссо получил за нее благословение папы Пия IX. По сути этот труд представ­ляет собой свалку всех древних и современных антиеврейских обвинений; в нем подробно обсуждается зло, содержащееся в Талмуде и Каббале, а также злодеяния Всемирного еврейского союза и ритуальные преступления. Выражая свое сожаление в связи с заблуждениями и преступлениями евреев, Гужно не скры­вает своего к ним бесконечного уважения и восхищения, так, он описывает своих эмансипированных современников в следующих выражениях:

«Еврей - это благородный человек, изнуренный и униженный нищетой, вынужденный тысячи раз нарушать свои принципы, сделавший себе маску из этой мерзости, но чувствующий цен­ность своей крови, проявляющейся при малейшем поводе. Тогда вы видите, как он вступает в исконные права своего благородно­го происхождения с такой же непринужденностью и небреж­ностью, как человек, вынужденный в морозную ночь накрыться отвратительным одеялом в приюте, а наутро смывающий с себя эту грязь и вновь надевающий прежние одежды».

Тем не менее евреи (в этой книге) продолжают замышлять антихристианские заговоры и разжигать революции в полном соответствии с учением Талмуда, «этого жестокого кодекса, в котором предписания ненависти и вымогательства перемешаны с доктринами каббалистической магии и который пользуется вы­сшим авторитетом». «По этой причине евреи останутся вне общес­тва до тех пор, пока Талмуд не будет уничтожен». Этот день уже недалек, но ему будут предшествовать самые жестокие испытания, ибо еврей — это «персонаж, во всеуслышание предсказанный церковью, ужасный и мрачный»; но этот день непременно насту­пит, и тогда он вернется в «отцовский дом». Тогда он, наконец, исполнит свою подлинную миссию «во спасение и изумление мира, этот народ, избранный навеки, самый &гагородный и самый величественный среди народов, народ, вышедший из крови Авраама, который дал нам непорочную мать и Спасителя, Сына Бога в образе человека, а также всю коллегию апостолов, народ, на которого в изобилии прольются благословения Небес, смешанные с людскими возгласами благодарности и благословения».

Итак, главный интерес для нас Гужно де Муссо, чья книга осталась незамеченной современниками, состоит в том, что он проявляет противоречия и двойственность «христианского анти­семитизма», доходящего почти до грани ереси. Во-вторых, он представляет интерес как предшественник Леона Блуа, католичес­кого мыслителя, сумевшего выразить эти противоречия со страстью и цинизмом, по нашему мнению не имеющими себе равных в христианской истории. Вероятно, приводимые ниже цитаты по­кажутся читателю достаточно убедительными:

 

«История евреев преграждает движение истории человечества подобно дамбе, перегораживающей реку, чтобы поднять в ней уровень воды. Но как высоко следует поднять уровень истории? По всей видимости, чтобы приблизить ее к Абсолюту благодаря мистическому согласию между полнейшей низостью и божес­твенным величием. Евреи представляют собой «комок чудесной грязи»...»

 

Как писал Жак Пети, подобная точка зрения является дерзно­венно Божественной, до которой никогда не сможет подняться человеческий разум. Однако г-н Блуа пытается сделать это с помощью головокружительных подмен.

Кто же такие евреи? Как и у Гужно де Муссо, это:

«... народ, из которого вышли патриархи, пророки, евангелисты, апостолы, верные последователи и первые мученики, не отважи­ваясь говорить о непорочной матери и о самом Нашем Спасите­ле, который был львом из колена Иуды, несказанном еврее, который, без сомнения, всю предшествующую вечность стре­мился к этому происхождению».

Но они также являются народом, который

«в средние века был благоразумно заперт в специальные загоны и должен был носить особые одежды, чтобы все могли избегать их. Когда необходимость вынуждала иметь дело с этими вонюч­ками, от них закрывались как от заразы, а затем всеми возмож­ными способами стремились очиститься. Постыдность и опас­ность контактов с ними служили христианским противоядием от их заразности, ибо Господь желаа сохранения навеки подобной нечисти».

Теперь нам надлежит вернуться к чистым антисемитам, в каком-то смысле бывшим позитивистами в эту ужасно наивную эпоху,

После Гужно и за исключением хилиастических пророчеств некоего аббата Шаботи следует дождаться наступления 1880— 1881 годов, чтобы присутствовать при возрождении темы еврей­ского заговора. В это время, через десять лет после полного разгрома 1871 года французские католики начали подводить итог своим отдельным поражениям (отделение церкви от государства, законы о школьном образовании, закон о разводе, который, кстати, был внесен евреем Альфредом Наке), каковые настраива­ли их на то, чтобы обвинить во всем традиционного козла отпущения. Тем не менее нельзя говорить о том, что антисеми­тизм во Франции был целиком местным явлением, поскольку первые раскаты этого рода были связаны с кампаниями, развора­чивающимися за рубежом.

Так, в июле 1881 года католический журнал «Le Contetmporain» в смятении задался следующим вопросом по поводу погромов в России:

«Преследования евреев в России и самые ужасающие сцены убийств и грабежей, жертвами которых недавно стати еврейские семьи в этой стране, заставляют задать себе вопрос, по какой причине этот народ является объектом столь яростной ненависти...»

Антиеврейские кампании, продолжает журнал, свирепствуют также в Германии и Румынии. Со своей стороны журнал констатарует, что причины всех этих событий остаются неясными; тем не менее он цитирует агента русского правительства Каликста Вольского, который считает, что евреи должны обвинять в своих несчастьях самих себя, поскольку они «с незапамятных времен и всеми средствами стараются осуществить идею своего господства на земле»,

Напротив, исторический журнал «Revue des questions historiques» пользовался римским источником, когда в апреле 1882 года заявил следующее: «Иудаизм правит миром, и нельзя не прийти к выводу, что или масонство стало еврейским, или иудаизм сделался франк­масонским». Этим источником был выходящий шесть раз в год иезуитский журнал «Civiltd Caffolica», который в 1880 году начал яростные нападки на евреев в своей рубрике «Современная хрони­ка». Эта кампания продолжалась практически без перерывов вплоть до последних лет XIX века, а затем спорадически и до середины XX, используя все средства, финансовые скандалы, дело Дрейфуса или даже первый сионистский конгресс в Базеле, но при этом особое внимание уделяя старинным обвинениям в ритуальных убийствах, о бессодержательности которых заявляли многие суве­ренные понтифики прошлого. Поскольку со времени своего осно­вания в 1850 году журнал « Civiltd Cattolica» был папским офици­озом, можно допустить связь между восшествием на престол папы-реформатора Льва XIII и новым курсом журнала.

Следует также упомянуть о банкротстве в 1882 году Эжена Бонту, основателя банка Генерального союза, который аккумули­ровал капиталы католической буржуазии и должен был служить интересам легитимистов и церкви. Бонту не замедлил возложить на происки Ротшильдов вину за свой крах, который разорил большое количество мелких вкладчиков. Ему охотно поверили, а огромное впечатление, произведенное этим скандалом, нашло свое отражение в романах, написанных тремя ведущими писате­лями эпохи, вдохновленными этой историей — «Монт-Ориолъ» Мопассана (1887), «Деньги» Золя (1891), «Космополис» Поля Бур­же (1893), а также в трех десятках менее значительных произве­дений. В целом, возрастает количество антисемитских произведе­ний и начинают выходить специализированные периодические издания: «Антиеврей» в Париже в 1881 году, «Антисемит» в Мондидье в 1883 году.

Несмотря на это, глядя из Парижа, демагогический и ярост­ный уличный антисемитизм все еше остается приводящей б недо­умение чуждой манией, В конце 1882 года газета «Figaro» пишет: «Антисемитское движение в том виде, как оно разворачивается в нескольких точках земного шара, рухнет во Франции под градом всеобщих насмешек». Более точные данные содержатся в скрупу­лезном исследовании историка Пьера Сорлена деятельности ежед­невной газеты «La Croix» («Крест») и других изданий, публикуе­мых «La Bonne Presse». Сорлен приходит к выводу, что «вплоть до лета 1886 года «La Bonne Presse», видимо, была чужда антисеми­тизма». Принимая во внимание все эти факторы, можно заклю­чить, что французскому обществу в целом, включая его католичес­кий сектор, потребовался какой-то период, чтобы перевести стрел­ки часов на другое время, будь то берлинское, санкт-петербургское или римское.

Лишь весной 1886 года ошеломляющий успех «Еврейской Фран­ции» Эдуара Дрюмона создал новый климат и проложил дорогу широкомасштабным антисемитским акциям. Наряду с «-Жизнью Иисуса» Эрнеста Ренана «Еврейская Франция» стала главным фран­цузским бестселлером второй половины XIX века — сто четырнад­цать изданий за один год, всего двести изданий, не считая сокра­щенного популярного издания и многочисленных «продолжений»: «Еврейская Франция перед судом общественности», «Конец света», «Последняя битва», «Завет антисемита» (нельзя не обратить вни­мания на безнадежный тон всех этих заголовков).

Какова же причина этого внезапного успеха? Дрюмон был настоящим журналистом, и его огромный том, в индексе которого содержалось более трех тысяч имен, представлял собой скандаль­ную хронику, в которой разоблачались не только непременные Ротшильды и другие «потомки Авраама», но также все, у кого во Франции было имя, если только носители этого имени поддер­живали отношения с евреями. Конечно, здесь было чем привлечь внимание к книге, но ничего, что бы могло оправдать возникший вокруг Дрюмона ореол пророка, «глашатая расы» (Альфонс Доде), «самого великого историка XIX века» (Жюль Леметр), «проник­новенного наблюдателя» (Жорж Бернанос).

Возможно, Бернанос дает нам первый ключ к пониманию успеха «Еврейской Франции», когда он сам описывает эту эпоху как «время, когда казалось, что все скользит по наклонной плос­кости с возрастающей каждый день скоростью», и добавляет, что «творчество Дрюмона излучает своеобразный физический, плот­ский ужас». Независимо от темы этот глубокий внутренний пессимизм легко возбуждал отклик в лагере противников револю­ции и гражданского общества, сохранявших ностальгию по ста­рым добрым временам, которые для этого лагеря совпадали с королевским строем.

Более того, у него был свой стиль в подходе к этой теме. С первой же страницы Дрюмон нападал на два ненавистных поня­тия: «Единственные, кто выиграл в результате Революции, это евреи. Все происходит от евреев, все возвращается к евреям». В результате он одним ударом поражал сразу две цели. Далее славная Франция прошлого, «Франция крестовых походов, Бувина, Мариньяна, Фонтенуа (Бунин, Мариньян, Фонтекуа — названия мест, где происходили наиболее зна­менитые битвы французской истории. (Прим, ред.)), Людовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV» выступала свидетелем против евреев, поскольку она наглухо закрыла для них свои двери и сделала из их имени самое грубое оскорбление». Итак, «еврейская» Франция Дрюмона была просто новой Францией, республиканской и светской, и только в конце своего произведения, где на протяжении более тысячи страниц описывалось еврейское влияние во Франции, ставшее результатом освобождения евреев, Дрюмон признавал непритязательность своего замысла:

«Что же вы видите в конце этой книги по истории? Я вижу только одну фигуру, и именно эту фигуру я и хотел показать вам: это фигура Христа, оскорбляемого, покрытого позором, раз­дираемого шипами, распятого. Ничего не изменилось за восем­надцать столетий…»

Следует ли удивляться, что «Еврейская Франция» нашла са­мых восторженных читателей, среди тех «добрых священников», которых Дрюмон призывал «объяснять, что преследование рели­гии является лишь началом заговора, организованного для унич­тожения Франции»? Однако нет сомнений в том, что самая большая его хитрость состояла в «омоложении формулы» (Баррес) с помощью подкрепления части своей аргументации авторитетом науки. Первая часть его труда, опиравшаяся на мнения таких далеких от клерикализма знаменитостей, как Литтре и Ренан, была посвящена контрасту между «меркантильным, алчным, ко­варным, изощренным, хитрым семитом» и «воодушевленным, героическим, рыцарским, бескорыстным, честным, доверчивым до наивности арием. Семит — это земной человек... Арий — сын неба (...) [Семит] продает бинокли или изготавливает стекла для очков подобно Спинозе, но он не открывает звезды в огромности небес подобно Леверье», и т. п. Выразив таким способом свою солидарность с наукой своего века, через сто страниц Дрюмон начинает переписывать по-своему историю Франции, вызывая образы евреев в словах и деяниях Людовика Святого и Боссюэ.

В конце концов именно этому богословско-расистскому син­кретизму можно приписать успех Дрюмона. Продолжая эту тему, газета «La Croix», ставшая открыто антисемитской, противопос­тавляла «еврейской расе» не христианскую расу, а «франкскую расу», в другом номере она писала, что «независимо ни от каких религиозных идей» нелепо думать, что еврей может стать фран­цузом. Параллельно этому крещеный еврей аббат Леманн с более чем христианским смирением выражал готовность нести свою долю еврейской ответственности за преступление распятия: «Да, палач должен получить прошение раньше нас, ибо палач убивает лишь людей, виновных, а мы погубили Сына Бога, невинного!»

Само собой разумеется, что с 1886 года еврейская тема стала модной, превратилась в настоящую золотую жилу для журналис­тов и писателей. В целом антисемитские публикации во Франции «белъ-эпок» насчитывают сотни, даже тысячи названий. Имеются основания полагать, что к 1890 году антисемитизм во Франции становился католической монополией. В сентябре 1890 года «La Croix» гордо назвала себя «самой антиеврейской газетой Фран­ции»; в марте 1891 года в своем первом номере эфемерная газета под названием «Anti-Youtre» («Антижид») жаловалась, что «до настоящего времени лишь клерикалы ведут борьбу с еврейством», а в самый разгар дела Дрейфуса Жорж Клемансо говорил то же самое, констатируя, что «антисемитизм — это лишь новый клери­кализм, стремящийся взять реванш». Примерно в то же время редактор «La Сгоке» писал своему директору П. Винсенту де Байи: «Еврейская проблема вновь волнует всех христиан... Боль­шое число наполовину утративших веру начинает понимать, что во Франции настоящими французами являются только католи­ки», определяя тем самым антисемитизм как эксклюзивный атри­бут католичества. Но так думали отнюдь не все католики, к тому же светский, наукообразный чисто расовый антисемитизм отнюдь не испытывал недостатка в сторонниках.

Неистребимое вольтерьянское вдохновение обнаруживается, например, в весьма популярных сочинениях эссеиста и психолога Густава Лебона, столь ценимых 3. Фрейдом: «У евреев не было ни искусств, ни наук, ни промышленности, ничего, что образует цивилизацию... К тому же ни один народ не оставил книги, которая содержала бы столь непристойные рассказы, как те, что на каждом шагу встречаются в Библии». Со своей стороны философ-материалист Жюль Сури, друг и научный поручитель Мориса Барреса, использовал более материалистическую терми­нологию: «Попробуйте воспитать еврея в арийской семье с самого рождения (...) ни национальность, ни язык не изменят ни одного атома в зародышевых клетках этого еврея, следовательно, и в структуре и наследственном строении его тканей и органов».

У Сури были достаточные причины полагать, что он открыл «мозговой субстрат мыслительного процесса». Можно также про­цитировать просвещенного антрополога Жоржа Ваше де Лапужа, опасавшегося вымирания ариев, который записал в 1887 году это поистине пророческое предвидение; «Я убежден, что в следую­щем столетии будут убивать тысячами за превышение или недо­статок в один или два градуса в черепном коэффициенте... Последние сентиментальные люди смогут присутствовать при массовых уничтожениях народов».

В политической жизни социалисты, которые в конце концов начали дистанцироваться от идеологии, постепенно превращав­шейся в специфическое достояние католической буржуазии, в 1900 году, т. е. после дела Дрейфуса, еще насчитывали в своих рядах таких убежденных антисемитов, как врач Альбер Реньяр или знаменитый бельгийский адвокат Эдмон Пикар, тогда как. например, Рене Вквиани или Александр Мильеран занимали двойственную позицию. Однако, по всей видимости, двойствен­ность — или то, что мы склонны ретроспективно квалифициро­вать как двойственность, царила на всех уровнях: в 1892 году даже Гед и Лафарг не пренебрегли тем, чтобы вступить в полеми­ку с соратниками Дрюмона на публичном диспуте, а еще в 1898 году социалистическая партия по решению Жореса, Самба и Геда не поддержала ни сторонников, ни противников Дрейфуса соот­ветственно как оппортунистов и клерикалов: «Пролетарии, не вступайте ни в один из кланов в этой гражданской войне буржу­азии!»

Другие идеологи стремились сочетать социализм и антисеми­тизм подобно тощ, как это происходило в Германии. В начале 1890 года в Париже под руководством Дрюмона была организо­вана «Антисемитская национальная лига Франции», ее вице-президент Жак де Бьез называл себя «национал-социалистом». Это движение вышло на улицы и стремилось распространять свое влияние среди пролетариев. Вдохновителем был авантюрист мар­киз де Морес. глава банды «силачей Аля» и мясников Ла Вийетт  (Аль (les Halles) бывший знаменитый рынок в центре Парижа (г н. «чрево Парижа»), ссичпс «форум» - подземный общественный комплекс, Ла Винеп — бывший район скотобоен па северо-востоке Парижа, сейчас n:ivi-ныи и промышленный вьклавочный центр, (flpitv. ред.)). Как и в Германии, в Палате депутатов образовалась антисемитс­кая группа; в ноябре 1891 года проект закона о всеобщем изгна­нии евреев из Франции собрал тридцать два голоса. Как и в Германии, нашлись желающие доказать арийское происхождение Иисуса, которого Жак де Бьез патриотически причислял к кель­тской расе (Предки французов тллы ошосилисъ к ipynne kc.imckhx племен. (Прим, ред)). Тем не менее французский антисемитизм не выдер­живает никакого сравнения с германским антисемитизмом.

В этой связи необходимо вернуться к тому, о чем мы уже говорили, к отсутствию твердых принципов, что, конечно, было связано со склонностью к фарсу, т. е. к искусству мистификации. Различие соответствующих подходов проявляется, например, в обстоятельствах, при которых в апреле 1892 года была основана знаменитая ежедневная газета Дрюмона «La Libre Parole» («Сво­бодное слово»). Финансировал это предприятие некий Герен, аферист, который двумя годами ранее обратился к евреям с призывом вносить средства на борьбу с антисемитизмом. В качес­тве управляющего делами выступал крещеный еврей Гастон Кремье, известный под псевдонимом Виаллар. Эту природную терпи­мость можно было наблюдать не только в области финансов, но и в вопросах чести: французские антисемиты не отказывали евреям во встрече с ними на дуэли подобно своим немецким собратьям. После знаменитой дуэли Дрюмона с Артуром Мей-ером, несмотря на ее скандальный характер, было много других, в частности, дуэль между Моресом и Артуром Мейером, имевшая трагический конец. На следующий день после смерти офицера-еврея Дрюмон выражал сожаление в своей газете «La Libre Parole», что столь ценная кровь не была пролита за отечество на поле битвы, и подобные чувства разделялись повсюду во Франции; одна про­винциальная газета, отнюдь не дружественная к евреям, дала следу­ющий комментарий: «Любой, кто носит шпагу, не имеет душу ев­рея». При таком подходе «крещение кровью» посмертно очищало евреев от их пороков, а мертвый еврей становился хорошим евреем. (Как мы еще увидим, первая мировая война умножит подобные при­меры.) Здесь же можно отметить, что великие певцы антисемигизма легко брали деньги в долг у евреев; так, маркиз де Морес брал в долг у авантюриста Корнелиуса Герца при посредничестве Дрюмона, а изменник Фердинанд Эстергази, охотно выступавший в качестве секунданта еврейских офицеров, у барона Эдмона де Ротшильда; разумеется, в подобных случаях каждая сторона считала себя более тонким игроком, чем партнер, но игры такого рода обычно не сви­детельствуют о наличии глубоких убеждений.

Из экономической истории нам известно, что начиная с 1882 го­да Франция переживала период затянувшегося спада в экономике, продолжавшегося примерно до 1890 года. Эти крайние даты обозна­чены соответственно крахом «Генерального союза» и трудностями «Вексельного банка». В этом последнем случае виновными считали евреев и особенно Ротшильдов, так же как, впрочем, и в первом слу­чае. Но банкротство, имевшее исключительный скандальный харак­тер, гораздо сильней запечатлевается в коллективной памяти: это про­исходит на международном уровне, так что даже в наши дни, в Моск­ве или в Ленинграде, словом «панолш» называют мошенничество осо­бо большого размаха, подобно тому, как это делали во Франции «бель-эпок». В центре скандала находился упрямый старик, страдающий манией величия, «герой Суэца» Фердинан де Лессепс, которому по­могал его сын. Затем концентрическими кругами располагались гор­стка коррупционеров, десятки парламентариев и сотни продажных журналистов, а далее десятки тысяч, если не больше, разорившихся мелких вкладчиков. Главные коррупционеры были евреями — Леви-Кремье, Жак де Рейнак, Корнелиус Герц, Аргон. Есть соблазн утвер­ждать, что впервые антисемитская пропаганда не была бесплатной. Достаточно изучить документы той эпохи, чтобы прийти к выводу, что в любом случае евреи должны были оказаться виноватыми.

В самом деле, еще до того, как имена крупных искусителей Кор­нелиуса Герца и барона де Рейнака стали упоминаться публично, газета «La Croix», выступившая в защиту Лессепса, выдвигала обви­нения против воображаемых евреев: «Панама» должна погибнуть, потому что это общество хотело действовать, не подчиняясь еврейс­ким финансистам». Еще более показательно, что по политическим причинам, хорошо сформулированным Пьером Сорленом, эта газета воздерживалась от критики Герца и Рейнака, даже когда их имена были у всех на устах.

После этого следует ли добавлять, что роль искусителя, столь хорошо вписывающаяся в тысячелетнюю христианскую демоноло­гию, которую играли при Лессепсе еврейские посредники, способ­ствовала расширению масштабов скандала. Возможно, сейчас са­мый подходящий момент описать в нескольких словах, что в дей­ствительности представляли собой евреи во Франции в конце XIX века. Их общая численность не превышала восьмидесяти тысяч, т. е. двух сотых долей процента населения Франции, половина из кото­рых проживала в Париже. Очень редко случалось, может быть, вооб­ще никогда, чтобы столь незначительная часть населения заставля­ла так много говорить о себе. Возможно, причиной было то, что в соответствии с предсказанием Альфреда де Винъи они «достигли вершин всего в делах, в литературе и особенно в искусствах и музы­ке...» В этой связи можно отметить, что по общему правилу самых впечатляющих успехов добиваются внуки гетто, аккумулирующие все достижения в «третьем поколении». Так, финансистам можно противопоставить ученых, авантюристам патриотов Франции (при­чем одно не обязательно исключает другое, как показывает пример Корнелиуса Герца и семьи Рейнак).

С расстояния в сто лет они кажутся нам излишне патетичными, все эти идеологи ассимиляции, эти казенные историки, для которых «эпоха Мессии наступила с Великой французской революцией», эти раввины, которые считали своим долгом восхвалять царя-юдофоба Александра III, наконец, эти ученые, которые, подобно филологу Дармстетеру, надеялись, что столица Франции станет «моральной столицей мира и светочем сердец.,, святым городом». Преобладаю­щей тенденцией безусловно была полная ассимиляция с француза­ми, слияние, казавшееся неизбежным — и желательным как свобод­ным «проеврейским» мыслителям, Золя и Ренану, так и таким дея­телям, как Альфред Наке или братья Рейнаки (младший из них — Теодор, автор «Истории израитьтян», полагал, что иудаизм «мог счи­тать свою «миссию» выполненной и умереть без сожалений, погре­бенный под своим триумфом»).

Более того, поступки начали все больше соответствовать сло­вам, настолько, что из воспоминаний Андре Моруа, Жозефа Кессе-ля, Эммануэля Берля и многих других мы узнаем, что их родители не сообщали им об их еврейском происхождении, о чем они узнава­ли лишь в школе при более или менее травмирующих обстоятельст­вах. Упомянем в этой связи рассуждение Теодора Гершш (1898 год): «Нельзя создать никакой партии из французских евреев. По правде, они более не являются евреями». И этот пророк сионизма добавил: «Конечно, они также не являются и французами». Но все эти мужчины и женщины верили именно в это, и стремились стать ими еще  в  большей  степгни.

Противоречия такого рода чреваты страданиями и конфликта­ми, которые были замечательно и безупречно точно описаны гени­ем Марселя Пруста — до сих пор не уделялось достаточного внима­ния тому, что одной из основных тем творчества Пруста было мно­голетнее шассе-круазе между аристократом Сваном, который, «до­стигнув возраста пророков», солидаризируется с евреями, и выскоч­кой Блоком, который стал Жаком дю Розье и отказался от иудаизма. Вот причина, по которой Блок мечтал превратиться в Розье:

«Блок был дурно воспитан, невропат и сноб; родившись в мачоуважае-мой семье, он, как на дне моря, испытывал давление сверху не только со стороны христиан, находившихся на поверхности, но и от разме­щавшихся над ним еврейских каст, которые занимали более высокое положение, чем его собственная, и каждая из которых давила своим презрением тех, кто стоял на ступеньку ниже. На то, чтобы пробиться к свежему воздуху, поднимаясь от одной еврейской семьи к другой, Блоку потребовалось бы много тысяч лет. Гораздо лучше было бы по­пытаться пробить себе дорогу с другой стороны».

Блоку удается сделать это двадцать лет спустя, изменив имя и лицо; «Английский шик полностью изменил его внешность, было исправлено все, что поддавалось переделке (...) этот еврейский нос исчез, подобно тому, как кажется почти прямой хорошо одетая гор­бунья...» Несколько дальше в « Обретенном времени» можно прочи­тать следующий пассаж: «Блок вошел, подпрыгивая как гиена».

Если Пруст так жестоко обнажил психологию некоторых «изра­ильтян», то Морис Баррес, почти столь же великий художник и пер­вый властитель дум генерала де Голля и многих других знаменитых французов, является лучшим свидетелем антисемитского воспри­ятия евреев в эпоху панамской аферы.

При чтении Барреса обнаруживается двойственность французс­ких антисемитов, у которых за ненавистью совершенно отчетливо видны симпатия и даже восхищение. С 1890 года он задавал себе вопрос об «общих чертах еврейской интеллектуальности»: «Еврей является непревзойденным логиком. Его рассуждения отличаются четкостью и безличностью, подобно банковскому счету (...) Поэто­му они не поддаются воздействию большинства причин, вызываю­щих наши ошибки. Отсюда их замечательное умение организовать свою жизнь...» В том же контексте Баррес не скрывает своего восхи­щения Дизраэли. Леон Блюм, который был знаком с Барресом в то время, вспоминал в 1935 году «гордую и очаровательную грацию его манер, то естественное благородство, которое позволяло ему общать­ся на равных с застенчивым новичком, переступившим его порог. Я убежден, что он относился ко мне с истинной дружбой...» Лишь во время дела Дрейфуса Баррес оказался во власти мании антисемитских преследований, которая наложила свой отпечаток на его вели­кий «Роман национальной энергии» (1897—1902): собравшиеся в сало­не барона де Рейнака еврейские финансисты «составляют прави­тельство нашей страны, которое наши министры просят тайно и без какой-либо ответственности управлять государственными финан­сами»; от этого они не перестают быть «немецкими лакеями», но эти лакеи «занимались тем, что торговали самой Францией».

Следует напомнить, что все эти крайности относятся ко време­ни дела Дрейфуса. Что касается панамского скандала, хотя он и оказался невероятно раздутым, то другие политические сенсации, от покушения Вайана до покушения Казерио, кровавый ужас, кото­рый сеяли анархисты, стерли его с первых страниц газет в течение 1893 года. В целом, похоже, что в международном масштабе антисе­митизм пошел на спад; что касается Франции, то он начал ослабе­вать прямо на глазах с осени 1893 года, так что Дрюмон сначала оказался вынужден уменьшить объем «La Libre Parole», а летом 1894 года начал переговоры о ее продаже.

Дело Дрейфуса

Очень быстро многочисленные отпрыски еврейских фамилий бросились на штурм военной карьеры, возможность которой во Франции была для них открыта. После 1880 года «в пропорциональ­ном отношении» среди студентов Политехнической школы их было в десять раз больше, чем христиан. Что касается офицерского кор­пуса, то в 1894 году в нем насчитывалось около одного процента евреев (более 300 на 40 000), и Дрюмон выражал свое возмущение тем, что Леви были там более многочисленными, чем Мартены. Именно поэтому целью первой атаки «La Libre Parole» в мае 1892 года были эти потенциальные предатели, поскольку офицер-еврей по определению был «офицером, без зазрения совести торгующим сек­ретами национальной обороны» (именно здесь заключалась причи­на серии дуэлей, о которых мы уже говорили). Безусловно, значи­тельное количество офицеров-католиков разделяли это убеждение, кроме того нет сомнений, что Дрюмон не был совершенно неправ, когда утверждал, что «у огромного большинства военных существо­вало чувство инстинктивного отвращения к сыновьям Израиля», Некоторая, часто упоминаемая симпатия, которую внушал капитан Альфред Дрейфус своим собратьям по оружию, должна оцениваться именно в этом свете, а его привычка говорить о своем «эльзасском сердце» (никогда о своем «еврейском сердце») ничего не могла в этом изменить.

В том, что касается полицейских истоков этой драмы, то спра­ведливо, что, не делая рискованных предположений, «невозможно установить точно, в какой мере тот факт, что Дрейфус был евреем, заставило чашу весов склониться против него». Но об этом можно судить начиная с того момента, когда в ноябре 1894 года эта история выплеснулась на страницы газет, и вплоть до самого ее конца. Са­мое главное уже было сказано в двух словах Теодором Герцлем, ко­торый будучи журналистом присутствовал на процессе и на церемо­нии разжалования: «Они не кричали «Долой Дрейфуса!», но «Долой евреев!»

Но если эти они, т. е. французы, в этот единственный раз про­явившие почти полное единодушие, кричали подобным образом, то причиной этого было патриотическое возбуждение, вызванное прес­сой, настроенной генеральным штабом и к тому же вынужденной загладить то, что ранее ее субсидировали еврейские соблазнители РеЙ-нак, Корнелиус Герц и Аргон. Только таким образом можно объяс­нить тог «необычайный страстный интерес», который, по словам Гер-цля, вызвал этот процесс. Весьма невелико было число тех современ­ников, кто не впал в антисемитское исступление этих недель. Среди них был военный хроникер газеты «Figaro» Сен-Жене, писавший:

«Итак, прежде чем его предадут суду, я еще раз заявляю, что все это безумие. Дрейфус ничего не значит, этот процесс ничего не значит. Серьезным является тот спектакль, который мы устроили для всей Ев­ропы... »

Будущий маршал Лиотэ, который также говорил о «позоре, вы­ставленном напоказ перед заграницей», выразился еще более жест­ко: «Как нам кажется, здесь можно заметить давление так называе­мого общественного мнения, или, скорее, мнения улицы, черни, которую часто подстрекают со стороны. Эта толпа кричит «смерть ему», ничего не имея против этого еврея, только потому что он ев­рей, а сегодня антисемитизм зантиет ведущие позиции; точно так же сто лет назад они кричали: «Аристократов на фонарь».

Впоследствии из этих криков Эмиль Дюркгейм извлек старую и горькую мораль: «Часто самые отверженные играют роль искупи­тельных жертв. В этом понимании меня убеждает и то, каким обра­зом в 1894 году было воспринято решение на процессе по делу Дрей­фуса- Это был взрыв ликования на бульварах. Как большой успех отпраздновали то, что должно было стать общественным трауром...»

Таковы были страсти, связанные с делом Дрейфуса. Его пере­вод сначала в военную каторжную тюрьму на острове Ре, а затем на каторгу на острове Дьявола возбудили еще некоторые волнения и взрывы радости, но с лета 1895 года его имя стало погружаться в забвение так быстро, что его брат Матье, никогда не терявший наде­жды, распространил осенью 1896 года ложную новость о его побеге для того, чтобы преодолегь всеобщее безразличие. Что же касается собственно дела Дрейфуса, то оно началось лишь через три  года после суда, в ноябре 1897 года. Именно тогда Франция дала всему миру зрелище холодной гражданской войны в связи с участью одного ев­рея. Ранее суд, который оставил французских евреев пассивными, но потрясенными, и побудил к активным действиям евреев других стран, а также подтолкнул Герцля к написанию «Еврейского государ­ства» и созыву первого сионистского конгресса. Этот конгресс со­брался в Базеле летом 1897 года и в свою очередь способствовал рождению ужасного мифа о «Сионских мудрецах», также созданно­го в Париже, этой гигантской лаборатории всевозможных мод и идей.

Итак, начало Дела относится к ноябрю 1897 года, а завязкой послужило установление настоящего предателя, а именно майора Эстергази. Две недели спустя «Figaro» опубликовала знаменитые письма, в которых этот офицер демонстрировал свою патологичес­кую ненависть к Франции. Поскольку Эстергази не был евреем, лишь группа «интеллектуалов» поверила в его виновность. Политические круги, для которых предательство Дрейфуса стало догмой, продол­жали обвинять евреев, эту «таинственную оккультную силу, доста­точно могущественную для того, чтобы навлечь подозрения на тех, кто будет руководить армией в день, когда ей придется выполнять свой великий долг» (парламентский запрос Альбера де Мена); нескольким несогласным или потрясенным депутатам министр юсти­ции Жорж Лебре позднее посоветовал «заглянуть в их избиратель­ные округа». Басня о «еврейском синдикате», владеющем всем золо­том мира, уже прочно укоренилась в общее гвенном сознании.

Следующей кульминацией стало выступление Золя («Я обвиняю») и его осуждение судом присяжных, оправдание Эстергази и арест его обвинителя полковника Пикара. Ничто не могло опровергнуть веру в виновность Дрейфуса большинства французов. С января 1898 года они проявляли эту веру с помощью антиеврейских демонстра­ций и беспорядков, в то время как благонамеренное общество тре­бовало от газеты «Figaro» увольнения ее директора дрейфусара (сто­ронника Дрейфуса) Фернана де Роде. Приведем также эмоциональ­ный комментарий Дрюмона: «Почему снобы, немцы, англичане, итальянцы, иностранцы, метисы за Дрейфуса? Почему все те, кто против Франции, или имеющие какие-то пятна, язвы, умственные аномалии, моральные уродства, почему все они за Дрейфуса?»

Противоположная позиция международного общественного мнения в значительной степени определялась влиянием двух меж­дународных сил, изначально выступавших на стороне Дрейфуса с одинаковым убеждением, если не с одинаковой страстью: одну из них составляли монархи, прекрасно осведомленные о невиновности Дрейфуса берлинским и римским дворами, вторую — евреи, зани­мавшие эту позицию по более эмоциональным причинам. Трудно дать адекватное описание силы чувств, вызванных этим делом, в международном масштабе. Непосредственный свидетель Леон Блюм сравнивал дело Дрейфуса с Великой французской революцией или с войной 1914—1918 годов.

Основная кульминация и великий поворотный пункт в деле Дрейфуса датируются летом 1898 года, когда были обнаружены фальшивки, сфабрикованные для подкрепления обвинения: глав­ный фальсификатор полковник Анри во всем признался и под­твердил свое признание самоубийством. Тридцать пять лет спустя Леон Блюм писал: «Я не думаю, что за всю свою жизнь мне удалось испытать более сильное потрясение». Преобладающая часть французской элиты, писатели, профессора университетов извлекли должные выводы и присоединились к славным борцам первого призыва, среди которых наиболее известны Шерер-Кес-тнер, Бернар Лазар, Люсьен Герр. В политических кругах многие депутаты также «изменились по малодушию», как иронически писал Анатоль Франс. (Между прочим, дрейфусаров также пре­следовала мысль о вековом заговоре, а именно о заговоре иезуи­тов.) Пересмотр дела Дрейфуса стал неизбежным. Но антидрей-фусарский лагерь не считал себя побежденным: если и имели место фальсификации, то это были патриотические фальсифика­ции, а Анри — это мученик, заявили Моррас и Дрюмон. В подписной кампании по сбору средств на памятник Анри приня­ли участие пятнадцать тысяч человек. Среди подписчиков были шестьдесят девять депутатов и четыре сенатора, а также Морис Баррес и Жан Лоррен, Жил и Пьер Луис, Франсуа Коппе и Поль Валери (3 франка, «не без раздумий»),

Страсти накалялись, множились случаи насилия, и чем более неизбежным казался триумф дрейфусаров, тем более отчетливо вырисовывалась угроза государственного переворота или откры­той гражданской войны. В конце концов лишь благодаря уни­кальному в этом роде компромиссу Франция обрела спокойствие, по крайней мере внешнее: невинный офицер был осужден вто­рично с тем, чтобы после этого быть помилованным.

В учебниках по истории можно найти сведения о последова­тельном развитии событий в связи с делом Дрейфуса, об основа­нии «LAction frangaise»( «L'Action fran^ane» («Французское действие») — монархическая национа­листическая политическая организация, в середине XX века занявшая про­фашистские позиции. (Прим. ред.)) и об отделении церквей от государства: в результате известный вековой раскол Франции лишь усугубился и продолжился вплоть до наших дней. До сих пор не уделялось достаточного внимания его штисемитским последствиям в между­народном аспекте.

Зарубежные протесты быстро угасли, а план бойкота Всемир­ной выставки 1900 года полностью провалился. Но именно в лихорадочной обстановке 1897—1899 годов в Париже были подго­товлены те самые «Протоколы сионских мудрецов», которые имеют успех каждый раз, когда где-то в мире начинаются беспорядки и волнения, например, в Европе 1918—1921 годов перед лицом коммунистической опасности или на беспокойном Ближнем Восто­ке на фоне израильско-арабских войн. Этот текст был заказан высокопоставленным полицейским царской России генералом Рач-ковскиМ) стремившимся угодить Николаю II, гениальному фальси­фикатору, чье имя остается неизвестным. Без сомнения, заглавие было заимствовано у первого сионистского конгресса. Но речь идет не только о заглавии. Прежде всего необходимо иметь в виду, что инициатива Теодора Герцля стала своеобразной сенсацией той эпохи в европейском масштабе: корреспондент «Journal de Paris» взял у него интервью, а Дрюмон посвятил ему хвалебную статью. Напротив, некоторые круги, близкие к римскому папе, сочли все подозрения обоснованными, и 8 февраля 1898 года официозная «Civiltd Cattolica» писала:

«...осуждение Дрейфуса стшю для Израиля ужасным ударом; оно заклеймило всех космополитических евреев по всему миру, но особенно в той из их колоний, которая управляет Францией. Они поклялись стереть это клеймо. Но каким образом? С их обычным хитроумием они решили ссылаться на судебную ошиб­ку. Заговор был составлен в Базеле на сионистском конгрессе, который формально собрался для обсуждения вопроса об осво­бождении Иерусалима. Протестанты объединились с евреями для образования синдиката. Деньги поступают преимущественно из Германии...»

Вспомним, что собственно дело Дрейфуса началось в ноябре 1897 года; видно, как совпадают эти даты. Во Франции аналогичное объяснение было предложено Жозефом Гумбером, директором «La France chretienne». В России первый издатель «Протоколов» в 1903 году делал упор на опасности сионизма, «который имеет задачу объединить евреев всего мира в единую организацию, более замкнутую и более опасную, чем иезуиты».

       Тысячелетние страхи, которые использовал неизвестный фаль­сификатор, воскресли при известиях о международном конгрессе ев­реев. Если уже более полувека патологические и кровопролитные фор­мы антисемитизма ссылались в поисках подтверждений на это, на первый взгляд противоречивое, сочинение, предпочитая его любым другим, то причина заключается в том, что его содержание особенно удачно отвечает совершенно различным чаяниям. Анализ этого спе­цифического сходства содержится в полном четырехтомном издании настоящего труда (Leon  Poliakov.  «L'Europe suicidaire», Calmann-Levy,  1977, pp.  75—78.); возможно, короче всего это объясняется как еще один вариант «Credo quia absurdum» («Верю, потому что нелепо»).

Антисемитская деятельность во Франции отнюдь не прекра­тилась летом 1898 года одновременно с возбуждением по поводу дела Дрейфуса, как это часто думают. В этом плане 1898 год можно даже рассматривать не только как пункт прибытия, но и как пункт отправления. Разумеется, дело Дрейфуса привело к появлению нового поколения христианских свидетелей, писате­лей и мыслителей, чье творчество отныне определялось актом справедливости по отношению к евреям; прежде всего следует упомянуть Шарля Пеги, пророка, первым в Европе защищавше­го, часто вопреки самим французским евреям, «право Израиля на отличие» (как это сформулировали бы в наши дни).

Но в том же самом 1898 году возникли многочисленные новые антисемитские организации, такие как «Лмга французской родины», во главе с поэтом Франсуа Коппе, «Национальная и антисемитская молодежь» во главе с Дрюмоном и особенно «Фран­цузское действие» VAction franqaise»} Шарля Морраса и Леона Доде. Если первый из них стал наиболее влиятельным теорети­ком «интегрального» национализма, для которого антисемитизм служил пробным камнем вплоть до нацистского вторжения, то второй был популярным полемистом «чувственного, обонятель­ного» стиля, не щадившим ни своего друга Марселя Швоба с «его чрезмерным этническим безобразием, одутловатого, с толстыми губами, похожими на ветчину», ни евреев, обвиненных в России в ритуальном убийстве, «животных с человеческим лицом, посто­янно колеблющихся между золотом и отбросами»; он видел руку Израиля даже в стихийных бедствиях, например, в парижском наводнении 1910 года. В этом последнем случае его аргументация ясно показывает, чем современный антисемитизм отличался от антисемитизма средневекового. Для фанатика эпохи средних ве­ков было совершенно очевидно, что, например, евреи распростра­няли чуму; для его современного аналога еврейская лесоторговля вела к исчезновению лесов, что вызывало наводнения: таким образом, в первом случае еврей был вредоносным сознательно, из-за своих убеждений, во втором — он мог быть им безотчетно, по своей природе, что не было особенным прогрессом с рациона­листической точки зрения.

При этом средневековые предрассудки также продолжали су­ществовать, и само собой разумеется, что Леон Доде отнюдь не был единственным во Франции рупором царской администрации: в 1913—1914 годах, после дела Бейлиса, о котором речь пойдет ниже, появилось много новых книг, посвященных кровавым еврейским преступлениям, a «La Ctvix» высмеивала католических богословов, имевших смелость разоблачать эту абсурдную выдумку. Основан­ный в 1912 году Эрнестом Жуэном «Международный журнал тайных обществ», перед тем как сосредоточиться на «Протоколах» публиковал переводы русских экспертов по ритуальным убийствам. Но прежде чем вернуться к профессиональным или полупрофессио­нальным специалистам по антисемитизму, мы упомянем некото­рых авторов начала нашего столетия, у которых антисемитские взгляды могут показаться неожиданными.

Во-первых, это будет публицист Гюстав Тери, известный прежде всего благодаря своей газете «L'Oeuvre», респектабельному левому изданию периода между двумя войнами, чьим девизом было «Дураки не читают «L 'Oeuvre». Однако это был модифици­рованный вариант — оригинал, относящийся к 1911 году, гласил «Ни один еврей не подписался на «L'Oeuvre». Блестящий студент педагогического института Тери отличался таким образом на протяжении всей своей жизни: до 1914-1918 годов открыто, позже, как мы это увидим, тайно. Его талант лучше всего проявлялся в области девизов и заглавии, некоторые из которых получили достаточную известность: «Еврей - это враг», «Еврей­ская опасность», «Еврейское вторжение, организованное властями государства», а также «Еврей повсюду» — заголовок, который мог послужить мод елью для антисемитского еженедельника 1934-1944 годов «Я повсюду».

Еще более заслуживающим внимания является пример Жоржа Клемансо. Со времени дела Дрейфуса, когда он опубликовал «& об­виняю» Золя и был одним из главных стратегов лагеря дрейфусаров и вплоть до его последних славных дней, когда его правой рукой был Жорж Мандель, а доверенным лицом Жорж Вормсер, немногие зна­менитые французы казались столь хорошо расположенными к Из­раилю. Но именно поэтому личные взгляды и чувства этого респуб­ликанца без страха и упрека, этого убежденного антиклерикала мо­гут многое прояснить нам в климате той эпохи.

Клемансо по-разному проявлял себя в этом плане. Первый раз это произошло в 1898 году, когда он выступил в качестве эссеиста и опубликовал книгу «У подножия Синая», сборник новелл о галицийских евреях, с которыми он имел возможность общаться во время своих поездок на лечение в Карлсбад. Разуме­ется, там не обошлось без штампов: «После гусей и уток здесь преобладают грязные евреи (...) с крючковатыми носами, когтис­тыми лапами, вцепляющимися в странные вещи и выпускающи­ми их только за звонкую монету». Но затем его достаточно сильно захватывает восхищение «этим энергичным народом, рас­пространившимся по всей земле, всегда сражающимся, всегда живым, (...) обладающим самым драгоценным сокровищем, да­ром хотеть и добиваться». Но как евреи использовали этот капитал? По мнению Клемансо, с его помощью они хотели стать владыками мира: «Презираемые, ненавидимые, преследуемые за то, что навязали нам богов своей крови, [семиты] захотели снова овладеть собой и полностью реализовать себя через господство над миром».

В данном случае семит является синонимом еврея. К тому же семитизм или иудаизм означают у Клемансо, как и у Карла Маркса и многих других, вообще власть денег: «Семитизм, многочисленные примеры которого мы видим сейчас у потомков Сима и Яфета...» В другом месте он ссылается на свой «арийский идеализм» и сокрушается по поводу расцвета «терпеливой расы». Но в свой­ственной ему манере он заключает свое рассуждение словами надежды: «Достаточно исправить христиан, еще являющихся хо­зяевами мира, и тогда не будет необходимости уничтожить евре­ев, чтобы отобрать у них трон богатства, к которому со страстью стремились люди всех времен и всех стран». На этой умиротво­ряющей ноте заканчивается книга «Уподножия Синая».

Итак, подобно Вагнеру и Достоевскому, но совсем в ином плане Клемансо допускал близость «еврейского господства»! Двад­цать лет спустя, осенью 1917 года он совсем иначе говорил о могуществе, приписываемом им сыновьям Израиля, поскольку он обвинял немецких евреев, что они одни были зачинщиками русской революции и поражения России. Без сомнения, здесь имела место дезинформация Второго бюро или другого подобно­го ведомства, о чем речь еще пойдет ниже.

Какие же выводы можно извлечь из всего этого? Один из них весьма банален, а именно, когда великий человек разрабатывает ве­ликую тему (Клемансо также говорил о «великой трагической расе»), ему свойственно впадать в противоречия более, чем кому-либо дру­гому. Другой вывод состоит в том, что в прошлом антисемитизм и сионизм отнюдь не были несовместимыми:, о чем свидетельствуют также высказывания и сочинения Мартина Лютера, Фихте, Стюар­та Чемберлена или Дрюмона, если ограничиться именами некото­рых наиболее влиятельных антисемитов. По некотором размышле­нии это положение можно распространить и на Клемансо, который не дал своему сборнику новелл название «У подножия Карпат», как следовало бы из географических соображений. Итак, в глазах евро­пейцев прошлого, и, что удивительно, в глазах антисемитов Палес­тина была естественной страной евреев. Это сближение не оспари­валось отдельными противниками евреев с хорошо всем известным пылом до тех пор, пока они туда не вернулись. Верно, что, с точки зрения европейцев XIX века, Палестина была лишь бесплодным клочком турецкой империи. Но мы не станем распространяться на эту тему дальше.