Лев Поляков.
История
антисемитизма.
Эпоха знаний.
Ш.
ФРАНЦИЯ
В 1816
году некий
современник
праздновал
наступление
новой эры:
«Мы видим
израильтян
рядом с нами;
мы с ними
разговариваем,
они
разделяют
наши
трудности,
наши жертвы,
наши радости,
наши
бессонные
ночи, наши
страхи, наши
надежды;
почему? Потому
что они
пользуются
теми же
правами...» В
самом деле,
ничто,
кроме обветшавших
предрассудков,
казалось,
больше не
должно было
отделять
евреев от
христиан.
Отныне любые
карьеры были
для них
открыты, и,
как отмечал в
1818 году
Бенжамен Констан,
их уже видели
«достойными
членами администраций,
они больше не
избегали
военной карьеры,
занимались
науками и их
преподаванием...»
В
противоположность
тому, что
происходило
на другом
берету Рейна, это
первое
поколение не
выдвинуло
(возможно, за
исключением Рашель)
ни одного
по-настоящему
первостепенного
персонажа, но
в роли
вторых скрипок
сыновья
Израиля
сделали себе
имена, как, например,
братья
Галеви, Леон
Гозлан, Александр
Вейль; они
были в
театрах и
редакциях,
составляли
значительную
часть
движения последователей
Сен-Симона, а
также в
характерной
для
французского
еврейства
манере посвящали
себя
военному
делу.
Что же
касается
второго
поколения,
то, по мнению
Альфреда де Виньи, оно
было готово
достичь
«самых высоких
вершин в
делах. литературе
и особенно в
искусствах и
музыке».
Иными
словами, речь идет не
только о
Ротшильдах и
банках. И вот
уже
поставленная
эмансипацией
проблема
неопределенности
определения
«израильтян»
получила
отражение в
литературе. В
1840 году некий
анонимный автор
выражал свои
муки, облачив
их в форму
романтического
средневекового
нравоучения
по моде того времени:
И
если, чтобы
избежать
проклятой
участи,
8
отказался от
своего
изгнанного
народа,
То,
указывая на
меня пальцем,
изумленный
христианин
Воскликнет
про меня: вот
обращенный!
(...) И вас
удивляет моя
чрезмерная
печаль?
Евреи,
христиане, я
вас ненавижу!
Проклятье
всем вам!
Однако при
Реставрации
общественное
мнение
буржуазных и интеллектуальных
кругов по
поводу евреев,
по всей
видимости, было
благосклонным.
Страна,
которая
стремилась к
порядку и законности,
опасалась
поводов для
раздора.
Любая
несправедливость
или
дискриминация
немедленно
наталкивались
на бдительных
критиков,
особенно
среди
протестантов,
богатых,
активных и также
подвергнувшихся
коллективной
травме. В
связи с
обманным крещением
некоего
еврея
проснулся
призрак
драгонады (Гонения на
гугенотов при
Людовике XIV (Прим. ред.));
«Разве Нантский
эдикт
отменен во
второй раз, и
нам опять
суждено увидеть
возвращение
времени,
когда обращаемые...
похищали
детей протестантов
и евреев и
отдавали их
на воспитание
в монастыри?»
Обличая
притеснения
протестантов
в Севеннах,
Бенжамен
Констан брал
под свою
защиту и
«другую
религию,
которая
подвергается
гораздо
более
жестоким
преследованиям
уже две тысячи
лет и
вследствие
этого
несправедливого
проклятия
неизбежно
впитала
ненависть и
враждебность
к социальному
порядку, при
котором ее
преследовали».
Но отныне у
евреев
появились
свои собственные
адвокаты. В
своих
защитительных
речах Адольф
Кремье
заявлял, что
прошло время для
прежней
ненависти.
«Вы уже стали
другими, они
стали другими,
их изменения
велики, ваши
ничуть не
меньше...»
«Посмотрите
на эту
Францию,
родину всех
благородных
чувств; посмотрите
на
израильтян,
вступивших
на самые
достойные
жизненные
пути и для
которых
характерны
все добродетели,
которые
необходимы
добрым
гражданам...
Пусть же перестанут
в этой стране
говорить о
еврейском
народе, если
вообще можно
рассматривать
евреев как
отдельный
народ, с тех
пор как им посчастливилось
смешаться с
великой семьей
французского
народа».
Имя Адольфа
Кремье
символизировало
успех
эмансипации
во Франции.
В 1830 году Ганс
(берлинский
учитель
Карла Маркса)
заметил
не без
зависти, что
Кремье
«блистал благодаря
репутации своих
знакомых,
благодаря
своей
ловкости и
благодаря
третьему пункту,
который
здесь делает
ему честь, а
именно
благодаря
тому, что он
еврей». «Здесь» означало
салон
маркиза де
Лафайетта, в котором
собиралось
высшее
парижское и
международное
общество.
Еще более
показательным
для процесса
исчезновения
антиеврейских
предрассудков
среди
просвещенных
и имущих
классов того
времени
является
аргумент, к
которому прибегал
Виктор Шелъшер,
чтобы
доказать
бессмысленность
антинегритянских
предрассудков:
«У европейцев
имеется нечто
подобное
тому, что существует
между нами и
нашими
наемными слугами,
как когда-то
между
католиками и
евреями, как
еще и в наши
дни между русскими
и польскими
вельможами и
их крепостными».
Справедливо,
что новый
«пункт чести"
в действительности
был привилегией
сверхбогатых
евреев. При
этом самые
бедные и несчастные
из них
остаются
камнем
преткновения
при общем
входе в общество и
народ. Чтобы
превратить
их в так
называемых
полезных граждан,
в
«израильтян»,
четко
организованные
при
Наполеоне консистории
не жалели сил
для
увеличения числа
школ,
стипендий и
центров
обучения.
Если
сохранялся
какой-то
аспект, где
общины
оставались
верными обычаям
предков, то
это была их
плутократическая
структура:
«вольный
стрелок» и
математик
Олри Теркем в
1836 году
характеризовал
французский
иудаизм как
«широкую коммерческую
конфедерацию
по религиозному
поводу»:
«Имейте
деньги и вы
станете
нотаблем;
золото — вы
член совета раввинов;
бриллианты —
вы в
центральном
совете...»
Таким
образом,
высшее
руководство
французского
иудаизма естественно
оказалось в
руках самого
богатого
еврея,
консула Австрии
(он так
никогда не
натурализовался
во Франции)
Джеймса
де Ротшильда,
первого
среди равных из
пяти
знаменитых
братьев,
«великого
раввина
правого
берега» по
Генриху
Гейне (Здесь
имеется к виду
правый берег
Сены, т. с.
наиболее
богатые и
аристократические
кварталы
Парижа (Прим.ред.)) или
«последнего
первосвященника
иудаизма» по
выражению
другого enfant terrible Александра
Вейля.
«Короли
евреев и
евреи
королей» —
Ротшильды вначале
были придворными
евреями
Священного
союза монархов.
Но феномен Ротшильдов —
это нечто
совсем иное.
В эпоху, когда
банки,
используя
общественный
кредит,
«встали во
главе
государств» (Стендаль),
банк
выходцев из
гетто
Франкфурта
во многих
случаях
оказывался
хозяином
положения в
политической
ситуации одновременно
с финансовой
ситуацией. В
Париже дом
Ротшильдов «играет
гораздо
более
значительную
роль, чем
правительства,
за
исключением
английского
кабинета»
(канцлер
Меттерних).
«Вице-король
и даже король
Франции!» —
воскликнула
жена
русского канцлера
Нессельроде
после обеда у
Джеймса де
Ротшильда. Со
своей
стороны
финансисты
считали, что
в Европе
крупная операция не
имела шансов
на успех без
поддержки Ротшильдов.
Их власть
в глазах
современников
стала «чем-то
вроде рока,
которого очень
трудно
избежать».
Противники
установленного
порядка могли
отвести душу.
Берне стал
первым, кто в
своих
«Письмах из Парижа» иронизировал
по поводу
этого
«еврейского господства»:
«Ротшильд
поцеловал
руку папе...
Наконец, установлен
порядок, который
был
предусмотрен
Господом при
сотворении
мира. Бедный
христианин
целует папе
ноги, а
богатый еврей
целует ему руку. Если бы
Ротшильд
добился
римского
займа под
шестьдесят процентов
вместо
шестидесяти
пяти, если бы
он смог
послать
кардиналу,
управляющему
делами курии,
больше, чем
десять тысяч
дукатов, ему
бы позволили
обнять папу.
Разве не стал
бы весь мир
счастливей,
если бы все
короли были
низложены, а
семья Ротшильдов
посажена на
трон?»
Эта
шутка,
удачная или
нет, имела
право на существование,
поскольку
Ротшильды
прилагали
все усилия,
чтобы
предотвращать
бессмысленные
бойни. Мир
был главным
девизом
банка: мир, который
банку
удалось сохранять
вплоть до
середины
столетия благодаря
весу всего
своего
золота и
усилиям по
«обузданию Европы,
чтобы ничто
не могло
прийти в
движение». И
если в Европе
перестала
течь кровь,
то оккультная
власть этого
банка чего-то
стоила. Но
необходимо
признать, что
современники
не соглашались
платить за
мир такую
цену. В 1842 году
Мишле писал:
«Таинственный
посредник
между народами,
который
говорит на языке,
понятном
всем, на
языке золота,
и тем самым
заставляет
их
договориться
между собой...
Они не
догадываются,
что,
например, в Париже
есть десять
тысяч
человек,
готовых
умереть за
идею...»
Эта
знаменитая
семья, в
одиночестве
олицетворявшая
пугало, которым
раньше
размахивали
семьи Местров
и Арнимов,
оправдывала самые
мрачные
предсказания
Баррюэля или
мегаломанию
Дизраэли.
Последователь
Фурье
Туссенель
протестовал:
«Не будем благодарить
еврея за мир,
который он
нам дает, если
бы он был заинтересован
в войне, то
началась бы
война».
Однако если
Ротшильды
стремились к
миру ради
успешного ведения
своих дел,
это стремление
соответствовало
мирным
космополитическим
традициям гетто.
«Зачем
ссориться?
Россия
далеко...» — наставительно
писал в 1829 году Натан
из Лондона
Соломону в
Вену; а Джеймс
писал из
Парижа в 1830
году: «Мы
сделаем невозможное,
чтобы
сохранить мир...» Мы
еще увидим в
дальнейшем,
каким
образом он
способствовал
сохранению
мира в 1840 году
во время крупного
кризиса на Востоке,
и как
международному
конфликту предшествовала
дискуссия о
ритуальных
преступлениях
евреев.
Если тема
Ротшильдов
вдохновляла
целые
поколения
антисемитских
пропагандистов,
то крайне
интересно,
что она
оказалась частично
или
полностью
отграниченной
от еврейской
темы у великих
свидетелей
этой эпохи.
Для Бальзака
«хищник»
Нусинген, т. е.
барон Джеймс
прежде всего
эльзасец, а
его вошедший
в поговорку
акцент — это
немецкий
акцент. Гейне
не без доли
иронии
помешал Ротшильдов
среди
знаменитостей
Германии;
Стендаль,
изображающий барона в
образе
Левена-отца,
полностью лишает
его
еврейства и
приписывает
ему
наполовину
голландское
происхождение.
В целом Ротшильды
казались
своим
современникам
более чужими,
чем евреи; можно также
утверждать,
что они
по-своему осуществили
желание
сторонников
эмансипация,
видя скорее
чужака в
еврее, чем
еврея в чужаке. Но
даже
публицисты,
выступавшие
против Ротшильдов,
по-своему
отделяли
банкиров от
сыновей Израиля:
памфлетист Матье-Дернвалль
писал в своем
сочинении «Ротшильд,
его слуги и его народ»; «Я
ничего не
имею против
евреев, которых
я считаю своими
братьями... Я
против тех,
кого я называю
евреями...»
Получается,
что под этими
покровами
древние предрассудки
сохранили
всю свою
энергию, как
это доказывают
некоторые заметные
дела. Если
еврей
оказывался в
центре
скандала,
этот скандал
немедленно
становился
еврейским, и
осуждали
всех сыновей Израиля.
Именно это произошло
в 1832 году, когда
арестовали герцогиню
де Берри,
выданную
правительству
Луи-Филиппа
обращенным
евреем
Симоном
Дейцем. Этого
авантюриста
рекомендовал
герцогине
папа, но
упреки
оказались адресованными
синагоге, причем
активную
роль здесь
сыграли
Шатобриан и
Виктор Гюго. Шатобриан
даже
обратился к
тени Иуды
Искариота:
«Пусть
потомок
такого
великого
предателя как
Искариот, в
которого
вселился
сатана,
скажет,
сколько сребреников
он получил за
эту
сделку...»
Виктор Гюго
использовал
более
современный
образ
Вечного жида, так что
когда Дейц
совершил
вероотступничество,
то это
потому, что
он хуже еврея:
«Это
даже не
еврей! Это
грязный
язычник, Отступник,
выродок и
позор мира. Мерзкий
изменник,
лживый
чужеземец (...) Уходи, еще
один Вечный
жид...»
Со своей
стороны
Берне
отразил эту
тему с весьма
характерным черным
юмором;
«Непонятно,
почему этот
еврей стал
католиком, он
вполне мог бы
стать
прохвостом,
оставаясь
иудеем».
Только Александр
Дюма отнесся
к Дейцу
достаточно
беспристрастно.
Если
происшествие
с Дейцем было
скорее
симптоматичным,
то
«дамасское
дело» 1840 года
имело
глубокие международные
последствия.
По
историческому
стечению обстоятельств
сообщество ведущих
держав,
включая
Россию
Николая I, взяло
тогда под свою
защиту
евреев,
преследуемых
агентами
французского
правительства.
Однако
отнюдь не
было случайным,
что это
совпадение
породило в
эпоху
всплеска
националистических
настроений временную
несовместимость
между евреями
и французами.
В 1840 году
обострился
кризис на
Востоке, в
ходе
которого Франция,
покровительствовавшая
вице-королю
Египта
Мехмету Али, вступила в
конфликт с
остальной
Европой, поддерживавшей
султана.
На фоне
крупных
событий
произошло
одно незначительное:
в Дамаске,
где жило
много
христиан, в
феврале 1840
года
таинственно исчез монах-капуцин
отец Томас.
Французские
консулы
Ратти-Ментон
и Кошле
обвинили в
этом
исчезновении
еврейскую
общину и
организовали
преследование
старейшин этой
общины,
обвиненных в
ритуальном
убийстве.
После долгих
пыток некоторые
умерли, другие
отреклись, а
третьи дали
ложные
показания.
Оказалось,
что двое
из этих
старейшин
были
австрийскими
подданными.
Консулы Австрии
Мерлатто и
Лаурин
попытались
вызволить
своих
соотечественников
из беды. С
обеих сторон
правительства
Меттерниха и Тьера
встали на
сторону
собственных
представителей,
и конфликт
превратился
в эпизод
силового
противостояния,
в котором
против Франции
выступили
остальные
державы. Этот
эпизод даже
стал
своеобразным
прологом конфликта.
Итак, Европа
сосредоточила
внимание
на событиях в
Дамаске: в
Сирии представители
Англии, Пруссии и
России
выступили на
стороне своих
австрийских
коллег; в
соответствующих
столицах
начал широко обсуждаться
вопрос о человеческих
жертвоприношениях,
которые
якобы
предписываются
Талмудом.
В
Париже Совет
министров
проявил
некоторый
интерес к вопросу,
входит ли
христианская
кровь в число
ингредиентов
для
приготовления
мацы. Но
Тьеру было
важно не
показывать,
что он блефовал,
заявляя о
своем
намерении до
конца
защищать
Мехмета Али, поэтому
он поддержал
своих
консулов. Его
главные противники Кремье,
Фульд и
Ротшильд
были заинтересованы
совершенно в
ином.
Документы
свидетельствуют
о том, что
барон Джеймс
и его братья
испытывали
искреннее
глубокое беспокойство
о судьбе своих
сирийских
единоверцев.
(Эта черта германских
«хищников» совершенно
ускользнула
из поля
зрения
Бальзака.) В
ходе беседы с Джеймсом
Тьер
отказался
идти на
уступки. Тогда
тот, как он писал
своему брату
Соломону,
решил прибегнуть
к «самому мощному здесь
средству, а
именно к
поддержке прессы»,
но в этот раз попытка не удалась,
тем более что
в Париже
вспыхнула патриотическая
лихорадка.
Правительственному
органу («Le Messager») было поручено
опубликовать
информацию,
что суеверия
восточных евреев
предписывают
совершение
ритуальных
убийств и что
их соплеменникам
лучше помолчать.
Возможно, сам
Тьер верил в
это — что
он мог знать
об иудаизме?
В любом случае,
он заходил
все дальше.
В связи с
кризисом на
Востоке в
целом он писал
Гизо: «Нас девять, вы
десятый,
король
одиннадцатый.
Нас всех
будет достаточно. Не
будем
бояться и пойдем
вместе. Во
Франции
необыкновенное
воодушевление».
Что же
касается ритуальных
убийств, то с высоты
парламентской
трибуны он
бросился в
контратаку:
«Вы
выступаете
от имени
евреев, а я
говорю от
имени одного француза. К
тому же,
позвольте
мне заявить:
происходят
чрезвычайно
почетные для
израильтян
события. Когда
стали
известны факты,
волнение
охватило их
всех в
Европе, они
отнеслись к этому делу
очень горячо,
со смелостью,
которая
делает им
большую
честь в моих
глазах. И
пусть они мне
позволят это
сказать, они
имеют в этом
мире гораздо
больше власти,
чем сами это признают, в
настоящее
время они
выступают с
требованиями,
обращенными
ко всем
иностранным
правительствам.
Они вкладывают
в это дело
необыкновенный
пыл, страсть,
которую невозможно
было предполагать.
Требуется
большая
смелость, чтобы министр
защищал
своего
сотрудника,
который
подвергается
таким
атакам. Я
надеюсь, что
мне удалось
проявить
некоторую твердость в
этом деле, и я
должен был
так поступить».
Некоторое
время спустя
в Палате
пэров Тьер
говорил еще более
вероломным
языком:
«Разве я не
должен в
большей
степени
доверять
слову
господина
Кошле, чем
секте,
которую я уважаю
за ее
энергичные
попытки
оправдаться, но
которая, в
конце концов,
сама
замешана в
этом деле?»
Поддерживаемая
председателем
Совета
министров и
обсуждаемая
им на
ежедневных
пресс-конференциях,
эта кровавая
басня
распространялась
во всех газетах на
фоне
воинственного
настроения
французов,
включая, как сокрушались
«Израильские
архивы» («Les Archives
Israélites»), «даже
самых
преданных
идеям
прогресса и
либерализма».
Что же
касается тех,
«чьи
политические
и религиозные
взгляды
отражали вчерашний
день», то они
нагнетали
обстановку,
выдвигая на первый план
интересы
государства
и церкви. «La Gazette de France» писала:
«Если хотят,
чтобы евреи
оказались
невиновными, то
придется
обвинять
мусульман и
христиан; это
печальная
альтернатива»;
согласно «La Quotidienne» — «их
невиновность
даже
создаст
более
серьезную
проблему; легко
обвинять в
глупости
весь род
человеческий,
чтобы объяснять
его
наследственную
враждебность
против
народа
торгашей».
Так что
имелось достаточно
причин для
обвинения
евреев; в
Париже было
лишь две газеты,
выступивших
в их защиту —
принадлежащий
Ротшильдам «Le Journal des
abats» и
проявившая
протестантскую
солидарность «L'Espérance».
Напротив,
во всех
остальных
западных
странах, в
том числе и в
Великобритании,
что
достаточно
необычно,
общественное
мнение,
враждебное
по отношению
к Франции, по
одной этой причине
выступило на
стороне
евреев. Они же,
стремясь очиститься
от грязного
подозрения,
рассматривали
эту проблему
только в ее
еврейском
аспекте,
поэтому
только они интересовались
лишь ее
сутью, а не
последствиями
и
политическими
эффектами.
Это
положение
вещей
показывает,
как в борьбе
за
собственную
безопасность
и честь они
смогли
служить делу
правды, чему
история в
Дамаске
послужила
первым
значительным
примером,
Впервые
объединившись
после
эмансипации
на
международном уровне,
видные
еврейские
деятели собрались
в Лондоне. Представлявший
Францию
Кремье
воскликнул:
«Франция против нас!» Итак,
в этих
обстоятельствах
он чувствовал
себя скорее евреем, чем французом,
и по крайней
мере в этом
смысле
нападки Тьера
попали в
цель. Один из
видных
английских представителей,
Бернард
ван Овен,
предложил,
чтобы все
раввины Европы
принесли
торжественную
клятву, что
еврейская религия
не
предписывает
совершать
человеческие
жертвоприношения.
В конце
концов было решено
послать к
султану и
Мехмету Али
делегацию в
составе Кремье,
Моисея
Монтефьоре и
востоковеда
Мунка.
Делегация отправилась
в путь на
борту
фрегата,
предоставленного
в ее распоряжение
британским
правительством.
Но судьба
евреев
Дамаска оставалась
в
зависимости
от исхода
международного
кризиса.
Развязка
наступила с
отставкой
Тьера, к которой,
по-видимому,
имело отношение
обращение
Джеймса
Ротшильда к
Луи-Филиппу;
рента
понизилась, и
мир был
спасен.
Настояли ли Ротшильды
на отставке
Тьера,
облегчив таким
образом
мирное разрешение
конфликта?
Содействовали
ли они в
дальнейшем
созыву
международной
конференции,
чтобы перевязать
раны, нанесенные
французскому
самолюбию?
Все это область
большой
истории,
которую
историки
объясняют
каждый
по-своему, в
зависимости
от своих
концепций и
имеющихся в
их распоряжении
документов. Что же
касается
еврейской
истории, то
она зафиксировала,
что евреи
были
реабилитированы
после капитуляции
Мехмета Али и
что в
Париже
больше не
возникал
вопрос о «кровавых
обрядах Талмуда»; но
ситуация
была весьма
опасной, и
интрига,
сплетенная
безвестным
графом де Ратти-Ментоном,
послужила
отправной
точкой для
создания
международных
организаций
защиты
евреев, начиная с
Всеобщего
израильского
альянса.
В 1842 году трое
евреев —
Кремье,
Серфберр и
Фульд были
избраны в
Палату
депутатов
французскими
избирателями.
Газета «Израильские
архивы»
торжествовала:
«Кто говорит
о распрях?
После
подобного
результата
они во Франции
больше
невозможны, у нас
больше нет
религиозных
различий, наследственной
ненависти,
верований,
которые
убивают! Фанатизм
лежит в развалинах,
преследования
умерли, предрассудки
лежат без
сознания!»
В другой
статье
газета
призывала
«литературных
маршалов, командующих
великой
армией
прессы»,
навсегда
отказаться
от прилагательного
«еврейский»:
«Не
потому, что
мы стыдимся
нашей веры... —
не дай Бог! — но потому, что
во Франции в 1842
году эпитет еврей
лишено смысла; потому
что, как
отмечает
словарь
Академии,
слово «еврей» становится
все более
редким с
каждым днем; потому
что евреев, чья душа
находится в
Иерусалиме, а
тело во Франции,
в наши дни
более не
существует;
потому что на
французской
земле больше
нет еврейского
народа...»
«Израильские
архивы»
обвиняли в
сохранении
«слова, являющегося
постоянным
оружием,
направленным
против нас»,
романтическое
движение и
его
популярных
писателей:
«Каждый
из них хотя
бы раз в
своей жизни
стремился
сшить себе камзол по
средневековой
моде, а когда
их воображение
иссякает, то
они на скорую
руку
сочиняют
историю про евреев.
Нет ни одного
романиста, ни
одного
начинающего
новеллиста,
ни одного самого
ничтожного
фельетониста,
у которого в портфеле
не было бы
фантастической
истории о
евреях прошлого,
рассказа о
наших прошлых
несчастьях,
картины
наших наивных
преданий.
Можно
сказать, что
со времени нашей
великой
исторической
катастрофы самый
ничтожный
мазила имеет
право на наши
руины. Любите
ли вы евреев? —
этот вопрос
можно
услышать повсюду.
В театре —
от Шекспира
до Скриба; в
романах — от Айвенго
до Поль де
Кока; в
газетах, с
тех пор как
появились
писатели,
сочиняющие фельетоны, и
публика,
готовая
проглатывать
каждый день
по кусочку;
наконец,
повсюду в
этом мире
печатных
изданий (...) крак!
и вам
сочиняют
образ еврея,
как жарят яичницу
на
сковородке...
Да сохранит
вас небо от
местных
разновидностей
этих господ!»
Это ценное
свидетельство.
Но напрасно
«Израильские
архивы» прилагали
все возможные
усилия, чтобы
«сказать этим
писателям, сочиняющим
на нас
карикатуры,
что они искажают
наш образ и
что они
несправедливо
наряжают нас
в устаревшие
лохмотья». По
мнению
газеты самое
худшее еще
было впереди,
потому что в 1844
году «Le Constitutionnel» начал
печатать
знаменитого
«Вечного
жида» Эжена
Сю.
Напомним,
что сам этот
сюжет
восходит к
средним
векам, но народная
легенда о
вечном жиде
получила распространение
в Европе в XVI веке, а в
начале XIX
века она
стала
общеизвестной
и вошла в большую
литературу.
Гете, Шубарт, A. B. Шлегель,
Брентано, Шамиссо,
Гуцков в
Германии,
Байрон, Шелли
и Вордсворт в
Англии использовали
этот сюжет.
Во Франции
народная
версия в
форме плача
восходит
примерно к 1800
году. В 1833 году
Эдгар Кине сделал
Агасфера
символом,
прометеевым
или
фаустовским,
что не вполне
ясно,
трудящегося
и
страдающего
человечества.
Сю придал своему
персонажу то
же значение.
«Израильские
архивы» могли
бы возмутиться,
что это
означает
слишком много
чести для их
единоверцев;
без сомнения,
это также
было
нарушением
народного
замысла
обозначить с
помощью мифа
«образ еврейского
народа,
изгнанного от
родных
очагов за
непризнание
Христа и с
тех пор
скитающегося по
миру и всегда
хранящего,
несмотря на
преследования,
достаточно
туго набитый
кошелек».
Более того,
эта легенда
соответствует
учению
церкви в его
основных
пунктах:
понятие
вечного свидетельства,
которое
несет
народ-свидетель,
а также
падение старшего
брата,
поскольку,
скитаясь
подобно Каину,
вечный жид,
как и он,
отмечен
знаком на
лбу.
Оригинальность
вечного жида
в его
литературном
варианте состоит
в его
прогрессистском
и революционном
аспекте в
условиях Июльской
монархии.
Благородный
и универсальный
образ Кине вдохновил
в конце 1834 года
издание
газеты того
же
направления — «Вечный
жид, газета», ежемесячное
обозрение
прогресса.
Редакция
так
объясняла
свою позицию
в первом номере;
«Вечный
жид! Услышав
это имя,
каждый
останавливается
и в ужасе
склоняется
перед
величием
Господа — ребенок,
крестьянин,
знатная
дама...
Вечный
жид, согласно
священникам,
это
еврейский
народ, вечно
рассеянный
среди других
народов, но
не смешивающийся
с ними, не
становящийся
их братом,
одинокий среди
народов земли,
исполняющий
таким
образом
божественные
пророчества
и проклятия...
По нашему
мнению, это
путешествующее
человечество,
это прогресс
на марше, вот
почему в
качестве нашего
объединяющего
знамени мы
выбрали это
заглавие,
одновременно
популярное и
символизирующее
будущее...»
Таким
был вечный
жид и
согласно
Эжену Сю. Этот
скромный
ремесленник,
который
обрек всех ремесленников
— своих
потомков,
всех проклятых
земли на
«вечные муки»,
был также, как
известно,
орудием на
службе
антииезуитской
военной машины. По своему
успеху этот
роман не
уступал «Парижским
тайнам»,
что вызвало
многочисленные
подражания.
Прежде всего,
это была
опубликованная
в следующем
году «Вечная
жидовка» Леона
Леспеса,
девушка-вамп,
у которой при
ближайшем
рассмотрении
не было
ничего
еврейского,
кроме
названия. В
качестве своего
ответа в 1847
году Коллен
дю Планси опубликовал
«Вечного
жида», получившего
одобрение
архиепископа
и отличавшегося
яростной
неисправимостью,
перерезавшего
горло
христианским
детям и
разбивавшего
черепа
первым встречным.
В 1848 году появился
новый «Вечный
жид»,
периодическое
революционное
издание,
оказавшееся
таким же эфемерным,
как и его
предшественник
1833 года. В том же
году вечный
жид появился
и театре; это был
спектакль по
роману Эжена
Сю в театре «l'Ambigu-Comique»; опера
получила
своего
вечного жида
в 1851 году —
музыка
Галеви, слова
Скриба и
Сен-Жоржа. Это
был злодей,
чей внешний
вид приводил
в «ледяной
ужас» его
собственного
сына:
Агасфер (обращается
к своим
детям) —
Не
бойтесь
ничего! Кровь,
которую
хотят
пролить, дети
мои, это моя
кровь!
Л е о н —
Нет, нет! 9 не
хочу твоей
ужасной
помощи!
Это
ты навлекаешь
несчастья на
наши головы!
Уходи!
Теодора (обращается
к Леону) —
Не
будь
бесчувственным
к его
страданию!
Агасфер (с
отчаянием) — О,
неумолимый
рок!
Л е о н —
Твое имя,
твое
проклятое
имя приводит меня в
ледяной ужас!
Этот
еврей мог
жить на оперной
сцене до дня
Страшного суда. В том же
году
находившийся
в брюссельской
ссылке Александр Дюма
принялся за
еще более
необычайного
вечного жида:
это был еврей
— «христианин
и
евангелист...
конечно,
что-то от Байрона,
постоянное
успокоение...
будущее, мир,
каким он
станет через
тысячу лет —
Силоо, второй
сын Бога — последний
день Земли -
первый день
планеты, которая
придет ей на
смену». В общем,
галактический
вечный жид,
но появилось
всего два
тома вместо
предусмотренных
двадцати или
двадцати
пяти, поскольку
императорская
цензура
запретила это
издание,
которое по
замыслу
автора
должно было
стать
одновременно
всеобщей и
сверхъестественной
историей
человечества.
Эта
романтическая
напыщенность
оставалась
тем не менее весьма
поверхностной
в том смысле,
что у великих
творцов той эпохи
образ еврея в
целом был не
менее разнообразным
или не менее
произвольным,
чем у ведущих
писателей
эпохи
Просвещения. Так,
Виктор Гюго
чисто
романтического
периода
проявил себя достаточно
жестоким. В
одном
фрагменте, относящемся
к его ранней
молодости (1819
г.), ясно
ощутимо
влияние Вольтера
или деистов:
массовые
убийства,
совершаемые
крестоносцами,
оправдываются
не
богоубийством,
а как
«кровавая месть
за
библейские побоища,
совершенные
евреями».
Однако в заключение
молодой Гюго
осуждает
религиозную
вялость
своих современников:
«Сегодня
очень мало
евреев,
остающихся
евреями, очень
мало
христиан, остающихся
христианами.
Больше нет
презрения,
больше нет
ненависти,
потому что
больше нет
веры.
Огромное несчастье!»
Не следует
ли видеть за
этим пафосом
смутное
беспокойство,
порожденное
в самых
разных
сферах
общества
эмансипацией
евреев? В
дальнейшем
Гюго
поместит в
«Кромвеле» и
«Марии Тюдор» евреев,
вызывающих
достаточно
сильное беспокойство.
Раввин Манассия
бен Исраэль,
который договорился
о
возвращении
евреев в Англию,
демонстрирует
жажду
христианской
крови: «Какая
разница,
которая из
двух
соперничающих
сторон
потерпит
поражение? В любом
случае
христианская
кровь потечет
ручьями. По
крайней мере я
на это
надеюсь! В
этом вся
прелесть
заговоров».
Не случайно
Кромвель
бросает
этому раввину
в лицо, что он заслуживает
обращения
«мерзкий
еврей и богоубийца».
Столь же оправданными
представляются
зрителю фразы
«еврей,
который
говорит, это
уста, которые
лгут» и «ложь и
воровство — в
этом весь
еврей!»,
адресуемые
Фабиани
еврею
Жилъберту в
«Марии Тюдор».
Но все это
были лишь
драматические
и
коммерческие
приемы
молодых
романтиков, и
поэт,
который, по
уверению Дрюмона,
«скончался,
окруженный
евреями», успел
в «Торквемаде» (1882 г.)
принести
публичное
покаяние
Израилю.
На первый
взгляд
кажется, что
Ламартин противостоял
молодому
Гюго почти
как Руссо противостоял
Вольтеру. В
своем
«Путешествии на Восток» он
заявляет о
своей любви к
евреям,
одному из
этих «народов
духа...
которые
идеализировали
политику и
сделали
преобладающим
в жизни
народов
божественный
принцип»,
Подобно
Руссо, он
говорит о
своей
провиденциальной
сионистской
надежде:
«Такая
страна, вновь
заселенная
молодым еврейским
народом, который
будет ее
возделывать
и орошать своими
умелыми руками, страна,
оплодотворяемая
тропическим
солнцем... —
такая страна, — говорю я,—
уже сегодня
станет
страной для
отдыха, если Судьба
вернет ей
народ и
политику
спокойствия
и свободы».
Здесь
слышны ноты
«Савоярского
викария», а немного
позже Ламартин
добавляет к
«Жоселину»
эпизод с
еврейским
разносчиком:
«Бедный
разносчик
умер прошлой
ночью.
Никто не
хотел дать
досок на
его гроб;
Кузнец
отказался
дать гвозди:
«Это
еврей, сказал
он, пришедший
неизвестно откуда,
Враг
Господа,
которого
почитают в
нашей стране
И
которого он
бы снова
оскорбил,
если бы тот
вернулся...»
Жена
еврея и его
маленькие
дети
Напрасно
взывали к
жалости
прохожих».
Священник
Жоселин
наставляет
свою паству:
«Я внушил христианам
стыд за
жестокость
их душ». Притча,
которую он им
рассказывает,
возвращает
им добрые
чувства:
«Мораль этой драмы
перевернула
им душу, и они
поторопились
на помощь
женщине и детям».
Другие
авторы не
высказывались
на тему будущего
Израиля, и
евреи лишь
эпизодически
появлялись в
их произведениях,
что не
дает
возможности судить
об их личных
чувствах;
возможно, они не
имели
никаких
особых
чувств по
этому поводу.
Так, Альфред
де Мюссе
представляет
в «Зеленом сюртуке»
еврейского старьевщика
Мюниуса; но
этот старый
мошенник в
свою очередь оказывается
обманутым
гризеткой
Маргаритой и
ее друзьями. Аналогичная
ситуация и со
Стендалем, у
которого еврей
(Филиппо
Эбрео) вначале
появляется
как человек,
рассказывающий
автору о своей
авантюрной
жизни. В этом
рассказе обращает
на себя внимание
замечательное
резюме
Стендаля:
«Такова
жизнь,
которую я вел
с 1800 по 1814 год.
Казалось, на
мне было
благословение
Божие.
И
еврей
обнажил
голову с трогательным
почтением».
У Жорж Санд
можно
обнаружить
биржевого игрока
эпохи Лоу (Лоу (1671-1729) --
шотландский
финансист,
основавший в
Париже банк,
ставший
Королевским
банком, а
также
торговые компании,
а затем
обанкротившийся.
(Прим.
ред.)) по имени
Самуэль
Бурсе,
вымышленного
племянника
знаменитого финансиста
Самуэля
Бернарда,
которого романистка,
как и многие поколения
историков,
ошибочно
считала евреем.
В мире
Бальзака
евреи
представлены
б изобилии,
срисованные с натуры и
часто
узнаваемые
(Нусинген =
Ротшильд,
Натан = Гозлан,
доктор
Хальперсон =
доктор
Корефф или
доктор
Кноте). Всего
их можно
насчитать
около
тридцати. Среди
них можно встретить
куртизанку
«несравненной»
красоты,
Магуса —
ростовщика,
торгующего
картинами, и
Гобсека —
просто
ростовщика.
Но писатель
не проявляет
против них
никакого
предубеждения.
Иначе обстоит
дело с
некоторыми
другими его
персонажами.
Леди Дадли, принимая
писателя
Натана,
говорит
своей
подруге;
«Имеются удовольствия,
мой ангел,
которые
стоят нам очень
дорого»
(«Лилия в долине»).
Студент Жюст
«сказал в 1831
году, что должно
случиться, и
это
действительно
случилось:
убийства, заговоры,
господство евреев»
(«З. Маркас»). Сам
Бальзак
отмечал
жесткость
провинциального
остракизма:
«Происхождение
мадемуазель
де Вильнуа и
предрассудки,
сохраняющиеся
в провинции
против
евреев, не
позволяли ей,
несмотря на
ее состояние
и состояние ее
опекуна, быть
принятой
в том
эксклюзивном
обществе,
которое по
праву или нет
называло
себя знатью»
(«Луи Ламбер»).
Высшее парижское
общество,
как мы уже
видели, умело
быть не столь
приверженным
традициям.
У нас был уже
повод дважды
процитировать
Шатобриана.
Этот бретонский
дворянин
питал к
евреям стойкую
ненависть,
иногда радуясь
упадку
губителей
Христа («род
человеческий
поместил еврейский
народ в
лазарет, и
его карантин,
провозглашенный
с Голгофы,
закончится
лишь с концом
света»), иногда
ревнуя к их процветанию
(«Счастливые
евреи,
торговцы распятием,
которые сейчас
правят
христианством...
Ах! если бы вы
захотели
поменяться со мной
кожей, если
бы я хотя бы
мог проникнуть
в ваши сейфы и
украсть у вас
то, что вы
награбили у
детей, я стал
бы самым счастливым
из людей»).
Противоречие
между этими
двумя отрывками из
«Мемуаров с
того света»
не могло быть
снято иначе,
чем путем
наделения
евреев
сверхъестественными
способностями.
Похоже,
что
Шатобриан
приписывал
влиянию Ротшильда
крах своей политической
карьеры.
Как мы уже
говорили,
подобные
чувства характерны
для знати, которая не
хотела
смириться с
новым социальным
порядком. У Альфреда де
Виньи можно
видеть эту
кастовую
злобу,
отягощенную
странностями
и
недостатками
его характера
и принявшую у
этого
желчного
мыслителя
почти
навязчивую
форму. Если в
драматургии
его еврей
(Самуэль
Монтальто из
«Маршала
д'Анкра», «богатый и
скупой,
смиренный и
неискренний»)
всего лишь
аналог Манассии
бен Исраэля
Гюго и его
бесчисленных
конкурентов,
то его
«Дневник
поэта»
содержит
целый ряд
высказываний,
свидетельствующих
об этой
навязчивой
идее.
В человеке
еврейского
происхождения,
кем бы он ни
был, Виньи
постоянно
видит
сначала
еврея и только
потом
человека. «Гейне —
еврей...», затем
следует
описание
этого
персонажа,
«холодного и
злого»,
который не
нравился
Виньи (1832). «Спиноза
— еврей...»,
затем
следует
краткий
очерк «системы»
его «Этики» (1833). В 1847 году
Виньи
отмечает
«замечательный
факт: г-н
Хальфен (еврей)
назначен
мэром
второго
округа Парижа».
«Дневник
поэта»
исчерпывающе
показывает
нам, как
Виньи
воспринимает
мир. Это ужасный мир,
в котором все
меняется от
плохого к
худшему: «Париж,
печальный
хаос, с
раннего утра
наделяет
меня печалью,
которую
он несет в
себе, печалью
старого города,
головы
старого социального
туловища».
«Буржуазия —
хозяйка Франции,
она владеет
ею в длину,
ширину и
глубину».
«Человек
вновь превращается
в обезьяну».
Подобный мир
и был уделом графа
де Виньи, которого,
по его
уверениям,
«подавляли с
самого
детства».
Странно? Вот
ответ: «В моей
жизни были
тысячи
случаев,
когда я
видел, что знатные
люди во
Франции
подобно
цветным в
Америке подвергаются
преследованиям
до
двадцатого
поколения».
Кроме того
этот мир был
совершенно
еврейским.
Размышления по этому
поводу,
которые
сообщает нам
Виньи,
являются или его
частными
взглядами,
или
заметками
писателя для
будущих произведений,
но между
взглядами
человека и их
преображением
под пером
художника не
всегда можно
провести
границу. К
тому же
здесь
имеется
достаточно
противоречий,
если только
речь не идет
о
постепенной
эволюции в
течение многих
лет. В апреле 1837 года
еврей был
зачинщиком и
главным
триумфатором
Июльской революции:
«Евреи
оплатили
Июльскую
революцию,
потому что им
легче манипулировать
буржуазией,
чем дворянством.
— Еврей
платит Просперо...
Этот еврей
красивый,
толстый, бледный,
счастливый и торжествующий
над
христианами,
которые во
всех странах
обожают
золотого
тельца. — В
последней
главе он
рассказывает,
что турецкий
султан и папа
принимают
его одинаково
хорошо, и что он купил
один крест
для
императора, а
другой для
короля. — Мир лежит у
его ног. —
Герцогини
оказывают
ему почести в
своих салонах,
когда ему
угодно, а
христианские
бароны
смиренно служат ему...»
Двадцать
лет спустя, в
марте 1856 года
этот еврейский
триумф
описывается
в совершенно
других тонах:
«Заметка
о евреях. — Это
восточное и
пламенное
племя (la race), прямые
потомки
патриархов,
преисполненные
всеми древними
знаниями и
гармонией,
обладают
высшими
способностями, которые
ведут их на
вершину
успеха в делах,
литературе и особенно в
искусствах и
музыке, в
большей степени,
чем в остальных
изящных
искусствах.
Всего лишь сто
тысяч
израильтян
обосновались
среди
тридцати
шести миллионов
французов, но они без
конца
получают
первые призы
в лицеях. Четырнадцать из
них
завоевали
первые места
в Нормальной
школе (Высшая
нормальная
школа в
Париже — одно
из самых
престижных
учебных заведений
Франции. (Прим.
ред.)). Пришлось
сократить
число тех,
кому
разрешается
участвовать
в конкурсе
на публичных
экзаменах».
Что
касается
Виньи как
писателя, то
в «Дафне»,
неоконченном
произведении,
которое, судя
по всему,
является
своеобразным
автопортретом,
он полностью
открывает
свои чувства
по поводу
интересующего
нас предмета.
Иудео-христианская
противоположность
обозначается там
следующим
образом: с
одной стороны,
другие, неверные,
Юлиан
Отступник и
его
языческие
или
христианские
друзья, философ Ливаний (Наставник
Иоанна
Златоуста в
ораторском искусстве.
(Прим. ред.)) или Иоанн
Златоуст,
которые
спорят,
борются,
страдают; с другой
стороны,
молодой
торговец-еврей
Иосиф Йехайя,
бесстрастный
зритель этих
диспутов,
борьбы и
страданий,
образ автора или по
крайней мере
его совести.
Иосиф Йехайя
не обычный торговец, он
запросто
посещает
императора и
не уступает в
культурном
отношении
ему и его
придворным;
будучи сам
философом, он
не может
«не
восхищаться
тем, как все
изменения
среди
идолопоклонников
неизбежным
образом
ведут к
возрастанию
нашего
могущества в мире».
На всем
протяжении
повествования
мы встречаем
лишь невыразимые
чувства,
острое
беспокойство
августейших
протагонистов
о будущем
человечества
— будет ли
лучше для
человечества
обратиться в
христианство
или остаться
языческим? — и
кажется, что
еврей-философ
также
разделяет
эти чувства и
заботы. Но в
самом конце, когда
«глупые и
жестокие»
христиане
убивают
язычников и
разрушают
их храм,
Иосиф Йехайя
за бесценок
выкупает у
них сокровища
язычников,
после чего
сбрасывает
маску: «На это
можно восстановить
большую
часть Храма
Соломона.
Так,
благодаря нашей
настойчивости,
наш
священный
народ выкапывает
под ногами всех других
народов
шахту, полную
золота, в
которую они
попадут, станут
нашими
жалкими
рабами и
признают наше
вечное
господство.
Да
возрадуется
Бог Израиля!..»
Если
Шатобриан и
даже Виньи
использовали
против
евреев старые
аргументы из
католических
арсеналов, то
в течение
первой
половины XIX века
церковь
воздерживалась
от ведения кампании
против
них. Было ли
это
следствием
еще слишком
жгучих воспоминаний о
Революции и
нападках
Вольтера? В любом
случае почти
невозможно
встретить
представителей
духовенства
среди антисемитских
полемистов
того времени.
Единственным
заметным
исключением
был итальянский
аббат
Кьярини,
«профессор
восточных
древностей» в
Варшаве,
опубликовавший
в 1829 году в Париже на
средства
императора
Николая I свою «Теорию
иудаизма применительно
к реформе
израильтян
во всех странах
Европы». Этот труд,
муссировавший
старые басни
о ритуальных
убийствах и отравлении
колодцев,
вызвал
некоторый шум,
а
«Израильские архивы»
включили его
автора в
число самых крупных
клеветников в области
истории
иудаизма.
В остальном
католические
специалисты
по борьбе с
иудаизмом
пополняли
свои ряды из числа
обращенных в
христианство
евреев, таких, как
аббат Драх,
братья
Ратисбонны
или Серфберр
де Медельсгейм, чей
опус «Кто
такие
французские
евреи» (1842 г.) разошелся
в
количестве
двадцати
тысяч
экземпляров и,
по всей
видимости, привлек
внимание
Виньи. Однако
он заслуживает
того, чтобы
его извлекли
из забвения
по другой
причине. В нем
имеются
черты,
которые
характеризуют
тогдашнее
общество:
если верить
этому сочинению,
то при
Июльской
монархии
еврей мог получить
доступ к
добродетели
и религии,
только когда
ему
удавалось сделать
себе
состояние:
«...хотя
немецкий
еврей обычно
умирает без
покаяния,
иногда случается,
что он
исправляется,
особенно если
он
разбогател. Тогда
такие евреи
становятся
по-настоящему
добрыми и
благородными:
они творят
добро, не
выставляя
его напоказ,
живут без
роскоши и
спеси; они
дают своим
детям
солидное
либеральное
образование;
они являются
полезными
гражданами, и
родина может
рассчитывать
на них в час
опасности;
они честны и
законопослушны,
признают
заблуждения
своего народа,
и поскольку
никакой
интерес не
заставляет
их скрывать
свои чувства,
они признают
истину и
почти все
принимают
христианство».
Хорошо
понятно, что
в эту эпоху
крупные
антиеврейские
кампании
начинались
совсем в
других местах.
Но любой
проект радикальной
реорганизации
общества наталкивался
на всем протяжении
западной
истории на
различные образы
евреев,
иногда скрытые под
мессианизмом
Израиля, чаше
стремящиеся
превратить
еврея в
антисимвол.
Этот феномен
с особой ясностью
выступает
в случае
французских
социалистических
движений.
Прямой
наследник
Просвещения,
Сен-Симон, видимо,
не проявлял
личного
интереса к
этой проблеме,
по поводу
которой его перо
оставило
лишь
несколько
невыразительных
строк. Но среди
его
немногочисленных
учеников было
два молодых
еврея, Леон Галеви
и Олинд
Родриг, а
когда после
его смерти
сенсимонистское
движение
стало
набирать силу,
многочисленные
сыновья
Израиля
оказались в
числе его
активистов
или сочувствующих.
Учение,
которое
рассматривало
как
достойное
занятие торговлю
и финансы,
имело
привлекательность
для
потомственных
специалистов
в этих
областях,
утративших
корни в
результате
эмансипации
и, без
сомнения,
ищущих новые
способы
социальной
интеграции.
Этот союз
между
молодыми
евреями и сенсимонизмом
нашел свое
выражение не
только в
«филосемитизме»
последнего,
но и в том, что
относилось к
эсхатологическим
претензиям этой
группы, в
обращении к
Востоку, в поисках
«Матери», одновременно
всеобщей и еврейской.
В результате
это
способствовало
отождествлению
в глазах
общественного
мнения
сенсимонистов с
евреями,
которое
базировалось
на более
глубоком
основании.
Известно,
чем
закончилась
сенсимонистская
эпопея и как братья
Перейры, а
также братья
Талаботы,
Мишель
Шевалье и сам
глава
группы
Анфантен
нашли свое
место в банках
и административных
советах
компаний. В
финансовом
мире тогда
получило распространение
высказывание,
приводимое
Таксилем
Делором;
«Вы
не добьетесь
успеха,
сказали
одному промышленнику,
основавшему
крупное
предприятие,
в вашем административном
совете нет
евреев.
Успокойтесь,
ответил тот,
у меня есть
два сен-симониста».
Другие
наблюдатели
воспринимали
вещи более
трагически.
Диатриба
Капфига в его
«Истории
крупных
финансовых
операций»
является
показательной
и по-своему
глубокой:
«Зачем
это отрицать?
Мы живем в
сен-симонистском
и еврейском
обществе.
Напрасно
пытались
избежать этого;
все стремится именно
туда. Когда
магистратура
с характерным
для нее благородным
и святым
достоинством
приговорила
в 1832 году
руководителей
сен-симонистов
(теперь
богатых и
удостоенных почестей) к
исправительной
тюрьме, она
предупреждала
общество
о том, что
подобные
учения
делают с миром:
семья гибнет,
собственность
дробится;
деревенское
население
уходит в города, жители
мелких
городов — в
крупные;
машины
порождают скрытое
рабство;
железные
дороги —
монотонное
оцепенение, вавилонское
существование,
где для развлечений
есть только наркотический
дым нового
опиума...»
Было очень
много таких
напутанных
современников,
которые
считали еврейскими
все
необратимые
изменения
современного
мира, которые
были
пророчески
указаны Сен-Симоном
и его последователями.
Другие
теоретики
социализма,
враждебно
относящиеся
к
промышленной
революции,
более точно
выражали народный
протест, и
под влиянием
сектантского
соперничества
они в своем
большинстве
были более
или менее
ярко выраженными
антисемитами.
Прежде
всего
упомянем
Шарля Фурье.
В сочинениях
этого бывшего
коммивояжера
можно найти
обвинения,
выдвигавшиеся
торговцами
XVIII века (См.
предыдущий
том. «История
Антисемитизма.
Эпоха веры», с. 381-384.). Его
устами с нами
говорит
самый косный
мелкобуржуазный
дух, когда
Фурье выступает
как выразитель
взглядов
ощутивших
угрозу
конкурентов
в своей
«апологии еврея
Искариота и
шести христиан»:
«Еврей
Искариот
прибыл во
Францию с
капиталом в
сто тысяч
ливров,
которые он
заработал
благодаря
своему
первому банкротству. Он
обосновался
в городе, где
у него были
соперниками шесть
уважаемых и
известных
торговых домов.
Чтобы лишить
их популярности,
Искариот
начат с того,
что продал все
свои
товары по
себестоимости.
Это было верное
средство привлечь толпу
на свою
сторону.
Вскоре
конкуренты
Искариота стали
громко
возмущаться.
Но тот лишь
улыбался и
продолжал как и раньше
продавать
товары по себестоимости.
Народ был
в восторге и
кричал: да
здравствует
конкуренция,
да здравствуют
евреи,
философия и
братство. После
приезда Искариота
упали цены на
все товары.
Публика говорила
торговцам из соперничающих
торговых
домов:
«Господа, это
вы настоящие
евреи,
которые
хотят
чрезмерно
заработать. Искариот
— честный
человек, ему
хватает
скромных
доходов, потому
что у него нет такой
роскоши как у
вас».
Напрасно
старые
коммерсанты доказывали,
что Искариот
-- это
замаскировавшийся
мошенник,
который рано
или поздно
организует
банкротство,
публика обвиняла
их в зависти
и клевете и
все больше и
больше
вставала на
сторону
израильтянина...»
Мошенническое
банкротство
не замедлило произойти,
и Искариот
скрылся с
деньгами в
Германии,
куда он
отправил
товары, купленные в
кредит. Более
того,
постепенно
он вовлек в
свое падение
шесть
христианских
домов, и
«таким образом
появление
одного
бродяги или
одного еврея
оказывается
достаточным,
чтобы
полностью
дезорганизовать
корпорацию
торговцев
большого города
и принудить
честных
людей к
совершению
преступления»,
Следует
ли
удивляться,
что
преступника
в этой
апологии зовут
Искариотом?
Мы уже
говорили, что
экономические
предубеждения
основываются
на
богословских.
Не
претендовал
ли Фурье
(в своем
«Ложном
предпринимательстве»)
на то, чтобы стать
«выразителем
общественных
интересов,
пришедшим
после Иисуса»,
«пророком,
идущим по его
следам»?
К тому же
этот пророк,
находившийся
в тесной
связи с реальностью,
хорошо знал,
что во
Франции ростовщичеством
занимались
христиане,
«исконные жители
страны» по
его
выражению. Но в его
глазах
еврейское
ростовщичество
представляло
больше опасности, а
еще более
пагубной
была эмансипация
евреев: стоит
им только
распространиться
по Франции,
писал он в 1808
году, и
страна «станет
лишь
огромной
синагогой,
потому что
если евреи будут
владеть лишь
четвертой
частью собственности,
они будут обладать
преобладающим
влиянием
благодаря
своему
тайному и нерушимому
союзу».
Фурье также
писал, что
если и
существуют
честные
евреи, то это
лишь
подчеркивает
пороки этой
секты. Другим
доказательством их
низости
служил отказ
делить с
христианами
хлеб и соль — ничто не
могло
сильней
шокировать
этого любителя
вкусно поесть. По
этому поводу
Фурье
приводил следующий
анекдот:
«Однажды
глава
Великого
Синедриона
был приглашен
на обед к великому
канцлеру; он
ограничился
тем, что сидел
за столом и пил, но
отказался
есть
какое-либо из
блюд, потому
что они были
приготовлены
христианами.
От христиан
требуется
большое
терпение,
чтобы
сносить
подобную
бесцеремонность,
которая
символизирует
в еврейской
религии
систему
презрения и отвращения
к другим
сектам.
Однако разве
та секта,
которая желает
сохранять
ненависть
даже за столом
своих
покровителей,
заслуживает
этого
покровительства?
Этот отказ
принимать
пищу со
стороны
главы евреев
разве не
подтверждает
подлинность всех
гнусностей, в
которых их
обвиняют, среди
которых
имеется и
принцип, что
красть у
христианина
это не воровство?»
У Фурье
практически
нет
сочинений, в
которых бы
отсутствовала
своя доля
нападок на
евреев, за исключением
его последнего
труда «Ложное
предпринимательство».
Без сомнения,
в конце своей
жизни он надеялся
заинтересовать
Ротшильда
своими
идеями: в
любом случае
он сравнивал
его с Ездрой
и Зоровавелем и даже
предлагал
ему трон
Давида:
«Возрождение
евреев стало
бы прекрасным
венцом
деятельности господ
Ротшильдов,
они могут
подобно Ездре
и Зоровавелю привести
евреев в
Иерусалим и
восстановить
там трон
Давида и Соломона,
чтобы
посадить на
нем династию
Ротшильдов.
Это предсказание
кажется
мечтой, но
его очень легко
воплотить в
жизнь за
шесть
месяцев при
поддержке
всех
монархов...»
Ученики
Фурье не
сложили
оружия после
его смерти.
Во время
революции 1848
года «La Démocratie
pacifique» писала:
«Присутствие
г-на Кремье в
министерстве
юстиции
представляет
серьезную
опасность...
Израильтяне,
являющиеся
честными республиканцами,
врагами
фаворитизма
и придворных
клик, не
обидятся
на наши
слова:
Франция
хочет
совершить революцию,
а не шабаш!»
В дальнейшем,
во время дела
Дрейфуса «La Démocratie pacifique» проявляла
яростный антисемитизм.
Можно также
потревожить
тень
Достоевского,
который после
того, как
сжег все,
чему
поклонялся,
сохранил от
своего
фурьеризма
лишь юдофобию: в этом
отношении
пути, ведущие
в Дамаск,
редко бывают пройдены
до конца.
Рассеянные
по разным
сочинениям у
Фурье,
антиеврейские
нападки
были
сконцентрированы
у его последователя
Туссенеля в книге «Евреи,
короли эпохи»
(1844). Прежде чем
его сменила «Еврейская
Франция», этот труд
был
классическим
в своем
жанре, и
Дрюмон
мечтал
только о том,
чтобы
достичь его
уровня («Памфлет,
философское
и социальное
эссе, труд
поэта и
мыслителя, замечательная
книга
Туссенеля; моя
единственная
цель после
долгих лет литературного
труда, в чем я
открыто
признаюсь,
состоит н
том, чтобы
моя книга
могла занять
место рядом с
ею книгой на
полках библиотек
тех, кто хотел
бы понять
причины,
толкнувшие
нашу страну
на
разрушение и
позор».). Его основной
исторический
интерес
состоял в том,
чтобы
пролить свет на
употребление
термина
«еврей» в
эпоху, когда
он начинает восприниматься
как воинственный
клич.
Невозможно
превзойти Туссенеля
в трактовке
этой темы: «Я
называю презренным
именем еврея
любого
бродячего
торговца,
любого паразита,
не занимающегося
производством,
живущего за
счет труда
других... А кто
говорит как
еврей,
говорит как
протестант,
так что
ужасно, что
англичане, голландцы,
женевцы,
которые
учатся
понимать
волю Божью по
той же
книге, что и
евреи, питают
по отношению
к законам
равенства и
правам
трудящихся
то же
презрение,
что и евреи».
Далее этот
круг
расширяется
и включает вообще
всех чужестранцев.
Особенно
сильно
нападая на
Англию в
связи с
торговлей
опиумом,
Туссенель
доходит и до
упреков папе,
который «хранит
молчание. Уже
очень давно
Бог Евангелия
не имеет на земле
своего
викария!
Викарий
Христа это старик,
берущий в долг у
евреев...». Б
книге «Евреи,
короли эпохи»
в целом
имеется много
глав, в
которых
евреи вообще
не упоминаются.
Более
тонким был
христианский
социалист Пьер
Леру, чей
труд,
опубликованный
в 1846 году, также
назывался «Евреи,
короли
эпохи». Под пером
Леру еврей
становится
амбивалентным
символом
рода
человеческого:
«Проникая к самым
корням всех зол,
терзающих
человечество
во всех его
частях, мы
должны сказать, что
если зло в
своей особой
форме проявляется
именно у
этого народа,
это не
означает, что
по данной причине
оно специфически
присуще
этому народу
и поражает
только его: в разной
степени зло
поражает
всех людей».
Леру говорит
об «ужасном
предрасположении
этого
народа», но
взамен он
предвидит для него
самое
великое
будущее: «... мы
не всегда
будем видеть
этот
отвратительный
образ,
который
присущ ему
сегодня. Он
примет более
благородный
образ, более
молодой,
улыбающийся; он
перестанет
походить на
еврея Шейлока;
и я надеюсь увидеть его
возрождение
в чертах
назарянина,
которого
иудеи распяли
и которого
они по-прежнему
распинают и
сегодня
своей биржевой
и финансовой
активностью».
Все эти
высказывания,
каковы бы
ни были цели
их авторов,
повторяли
проповеди народных
предсказателей
средних
веков, нищенствующих
монахов
или членов
еретических
братств,
которые претендовали
на обладание
евангельским
посланием и
подстрекали
против
ростовщиков-богоубийц
христианский
народ, жаждавший
справедливости.
Религиозные
основы
социалистических
движений
выступают
особенно
четко в свете
их
антиеврейской
агитации.
Однако времена изменились:
антисемитская
направленность
перестала быть
неизбежной; у
многих
ранних
социалистов,
таких как Этьенн
Кабе,
Константен
Пекер, Луи
Блан и Опост
Бланки, она отсутствует.
Даже в лоне
фурьеристского
движения
такие активисты,
как Виктор
Аннекен и Жан
Чински, имели
смелость
встать на защиту
евреев. Можно
сказать, что
антисемитизм
индивидуализируется
и даже
интериоризируется;
подобно
религии он
становится
частным
делом. Но это
дело часто принимает
искаженные
пропорции,
как,
например, у
Пьера Прудона.
Для этого
видного
теоретика
французского
социализма
еврей был дурным
принципом,
сатаной,
Ахриманом, и,
возможно, он
был первым
во Франции,
кто видел
этот принцип
воплощенным
в расе,
а
именно в
потомках
Сима. Вот как
он развивал
эту концепцию:
«По своему
складу еврей
не является
производителем
нигде — ни в
сельском
хозяйстве, ни
в
промышленности,
ни даже по-настоящему
в торговле.
Это
посредник,
при этом
всегда мошенник и
паразит,
который
действует в
делах, как и в
философии,
путем
фальшивок,
подделок,
обмана. Он
знает только
повышение и
понижение
курса, риски
транспортировок,
неопределенность
в видах на
урожай, случайности
спроса и
предложения.
Его экономическая
политика
всегда
негативна;
это дурной
принцип,
сатана,
Ахриман,
воплощенные
в семитской
расе». Если
согласно
Прудону
в
современном
мире еврей
имеет полную
свободу,
чтобы оказывать
свое
тлетворное
влияние, то
это происходит
потому, что мир
глубоко
испорчен. Не
случайно
этот революционер
в своем
главном
труде («О
справедливости...»)
под заголовком
«Декаданс»
обвиняет
евреев в том,
что они «сделали
по всей
Европе
высшую и
низшую
буржуазию
похожей на
себя». Здесь
легко узнать
аргумент,
выдвигавшийся
в 1808 году
Бональдом, непосредственно
у которого,
вероятно, Прудон
черпал свое
вдох новение.
Б самом деле,
в связи с
проблемой
декаданса он
обращался
к Наполеону и
Шатобриану,
«герою и барду»;
но напрасно «Наполеон
попытался
пробудить
религиозное
чувство с
помощью Конкордата...
получилось,
что он
заставил христианскую
душу вернуться
в тело
неверующего».
Еще более
бесполезными
пред ставляются
Прудону при
современном
положении
вещей попыт ки
бороться
против
«властелинов
эпохи»; «их высылка
сегодня абсолютно
ни к чему не
приведет». В
своем времени
Прудон видит
многочисленные
признаки
упадка, среди
которых он
пере
числяет
уменьшение
роста
призывников
и порчу пород
лошадей. Эти
пессимистические
ноты, эти
иллюзии и
навязчивые
идеи — все это
уже
современный
антисемитизм,
и в Германии
Вагнер скажет то же
самое и
многое сверх
этого. У Прудона
следует особо
отметить
смешение
теологии и
расизма. Для
него евреи поставили
себя «вне
рода
человеческого»,
отвергнув
Христа. Его
теология
становится менее
банальной,
когда он
противопоставляет (в
книге «О
справедливости...»)
еврейский
политеизм
индогерманскому
монотеизму, разве
Иегова не
называется в
Писании «Господом
господ» или
«Богом
воинств»? «Это
иерархический
политеизм...
Монотеизм в
настолько
малой степени
является еврейской
или
семитской
идеей, что
можно говорить
об отвержении им
потомков
Сима. Именно
это выражается
в обращении
апостолов к
евреям, упорствующим
в своем
партикуляризме:
поскольку
вы
отвергаете
слово
Господа, всеобщего
Бога, мы уходим к
язычникам. Монотеизм
является
творением
индогерманского
духа; он мог
возникнуть
только
здесь...»
Таким
образом, новая
расовая
антропология,
разработанная
преимущественно
в Германии,
оказалась поставленной
на службу глобального
видения мира.
Прудон еще
смягчает
свои
истинные чувства,
поскольку те,
что он
доверяет
своим
«Дневникам»,
не очень
годятся для
публикации:
«Евреи — это
антисоциальная,
упрямая,
дьявольская
раса. Они
были первыми
создателями
зловредного
суеверия,
называемого
католицизмом,
в котором
еврейские
элементы
ярости и
нетерпимости
всегда
преобладали
над другими
элементами,
греческими,
латинскими,
варварскими
и др., и
надолго
стали
проклятьем
рода человеческого...
Таким образом
влияние
еврейских
элементов в
христианстве
объясняется
особенностями
этого народа
— прекрасная
тема для
исторического
исследования».
Подобно
Вольтеру он
забывает
свой
антиклерикализм,
когда
сталкивается
с евреями:
«Когда Кремье
говорит с трибуны
по какому-то
вопросу, к
которому прямое
или
косвенное отношение
имеет
христианство,
он всегда подчеркивает:
ваша вера, которая
меня не
касается; ваш
Бог, ваш
Христос, ваше
Евангелие,
ваши братья в
Ливане. Так
поступают
все евреи; они
соглашаются с
нами по всем
пунктам в той
мере, в какой
они могут
извлечь из этого
выгоду; но
они всегда
озабочены
тем, чтобы
отойти в сторону
— они
воздерживаются!
Я ненавижу
этот народ».
После чего
Прудон переходит
к проблеме
женской
заработной платы,
причем он
считает, что
она должна
быть ниже,
чем у мужчин:
«И к тому же
хорошо, чтобы
женщина
чувствовала
превосходство
мужчины и
чтобы любовь
соединялась
у нее с чувством
защищенности
и
преданности
ее слабости и
очарованию». Но в
евреях для
него не было
никакого очарования:
несколько
месяцев
спустя он
набрасывает программу
прогрессивных
действий,
подобную той,
которая
будет применяться
в Европе во
второй
четверти XX века: «Евреи.
Написать
статью
против этого
народа,
отравляющего
все,
проникающего
повсюду, но никогда
не
смешивающегося
ни с одним
народом. —
Требуйте их высылки
из Франции за
исключением
тех, кто женат
на француженках. —
Запретить
синагоги, не
допускать их
ни к одному делу,
наконец,
стремиться к
запрещению
этой религии.
Христиан« назвали
их
богоубийцами
не без
причины. Еврей
— враг человеческого
рода. Следует
выслать этот народ
в Азию или уничтожить
его».
Эти
приступы
ярости
Прудона
невозможно в полной
мере объяснить
влиянием
Фурье или его
распрями с
Карлом
Марксом, которого он
называл
«солитером
социализма»,
еще меньше
его теологическими
занятиями
или
деревенским
происхождением.
Возможно,
все это
сыграло свою
роль, накладываясь
друг на
друга,
возможно
также, что были
правы те
историки,
которые хотели
видеть в этом
апостоле
средних
классов
предшественника
фашистов (мы
не станем вступать
в эти
дискуссии).
Чтобы лучше
его понять,
необходимо
сначала
познакомиться
с другими
объектами
его
ненависти, а
также с
другими
страхами.
Перечисляя
в книге «О
справедливости...»
признаки
упадка во Франции,
он включает
туда
иностранное
завоевание:
«Пока евреи
завладевают
банками и
кредитной системой,
господствуют
над
мануфактурами
и с помощью
ипотеки контролируют
собственность,
армии
бельгийских,
немецких, английских,
швейцарских
и испанских
рабочих
вытесняют в промышленности
французских
рабочих и уже
начали
наводнять
деревни».
Прудон также
писал Пьеру
Леру: «Я хочу
вернуть мой народ
в первоначальное
состояние,
освободить
его сразу от
всех
экзотических
религий, от всех
чужеродных
учреждений.
Достаточно долго
греки,
римляне,
варвары,
евреи,
англичане
господствовали
над нашим
народом (la race)...» Франция
французам?
Ксенофоб в Прудоне
заявляет о
себе еще
громче в
неоконченном
произведении
«Франция и
Рейн»,
опубликованном
посмертно:
«Французская
национальность.
Захваченная
англичанами,
немцами,
бельгийцами,
евреями и т. д.
Декларация прав
человека,
либерализм 1789,
1814, 1830 и 1848 годов
оказались
выгодными только
для
иностранцев.
Какое дело
иностранцам
до правительственного
деспотизма?
Они не
относятся к
нашей стране;
они
приезжают сюда
только для
того, чтобы
ее
эксплуатировать;
поэтому
правительство
заинтересовано
в том, чтобы
покровительствовать
иностранцам,
которые
незаметно
вытесняют
наш народ».
Далее
следует план
будущей
работы:
«Несколько
энергичных страниц о
евреях. —
Масонство в
Европе. — Народ,
неспособный создать
самоуправляемое
государство,
прекрасно
справляется
с эксплуатацией
других
народов. Его
аналогии —
чешские и
польские
эмигранты,
греки и все,
занимающиеся
бродяжничеством».
Эта
работа
никогда не
была
написана:
мысль написать
книгу о древних и
современных
евреях
преследовала
Прудона всю
жизнь, и
в том, что
касается
антисемитизма,
этот человек,
который по многим
проблемам
умел
пересматривать
свои суждения,
всегда сохранял
себе
верность.
Можно было бы
также
остановиться
на Прудоне
как
противнике
протестантства,
причем он
доходил даже до
оправдания
отмены
Нантского
эдикта. Но нашего
внимания больше
заслуживает
его
антифеминистский
фанатизм.
В
книге «О справедливости...»
Прудон
подвергает
нападкам сторонников
эмансипации,
«которые
упорно стараются
изменить
женщину и
сделать ее такой,
какой мы ее
не хотим (...).
Мужчина будет
господином, а
женщина
должна
подчиняться. Dura lex sed lex («Закон суров,
но это закон»).
«Завершенное
человеческое
существо,
соответствующее
своему
предназначению,
это мужчина, который
благодаря
своей
мужественности
достигает
более высокого
уровня
мускульного
и нервного напряжения,
обеспечивающего
его сущность
и цели и,
таким образом,
максимальную энергию
в труде и
битве.
Женщина — это
уменьшенный вариант
мужчины,
которой не
хватает
одного
органа, чтобы
стать
полноценным
человеком».
Во что же
превратится
цивилизация,
если это
существо, лишенное органа,
получит все
права? Это
будет кастрированный
мир, мир
евнухов:
«Итак,
чтобы
поставить
[женщин]
наравне с нами,
необходимо
сделать нашу
силу и ум
бесполезными,
остановить
прогресс науки,
промышленности,
труда,
помешать
человечеству
мужественно
развивать
свое
могущество,
искалечить его
тело и душу,
извратить
его
предназначение,
подавить
природу, все
это для
прославления
этой
маленькой
бедной души
женщины, которая
не способна
ни
соперничать
со своим
спутником, ни
следовать за
ним».
Далее, чтобы
защитить
мужские
привилегии, Прудон
обращается
к высшим
ценностям,
каковыми для
него
являются
справедливость,
мужественное
достоинство
и целомудрие:
«Целомудрие
является
необходимым
следствием
справедливости,
производным
мужественного
достоинства, принцип
которого, как
об этом уже
говорилось выше,
если и
присутствует
у женщины, то в гораздо
более низкой
степени. У
животных самка
ищет самца и подает ему
сигнал;
следует
признать, что
у женщин,
таких, какими
их создала
природа и
сформировало
общество,
дело обстоит
точно так же.
Вся разница
между нею и
другими
самками
состоит в
том, что у нее
течка
происходит
постоянно,
иногда на
протяжении
всей жизни.
Она кокетка, разве
этим не все
сказано? В
полях, в
городе,
везде, где
играют
вместе маленькие
девочки и
мальчики,
почти всегда
похотливость
девочек
вызывает
холодность
мальчиков.
Кто среди
мужчин
обладает
наибольшей
чувственностью?
Те, у
кого
темперамент
ближе всего к
женскому».
Короче
говоря, женщина
«бесплодна по
природе,
инертна, лишена
умения и рассудка,
справедливости
и стыда», она
даже является
«чем-то промежуточным
между ним
[мужчиной] и
остальной
частью
царства животных».
Навязчивые
идеи о
женщинах,
навязчивые
идеи о
евреях: все
это
заставляет
думать, что порабощение
одной и
изгнание
другого
имели для
Прудона
сходное
значение, так
что по
здравом
размышлении
имеется
достаточно оснований,
чтобы видеть
в этом
революционере,
отставшем от
своего времени,
в этом буйном
человеке,
прототип
фашиста XX века.