Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

 

 

 

Игаль Городецкий. Логика "Удара и Страсти"

 

Антитеза в языке Исаака Бабеля

В 1915 году в Петрограде появился молодой обо­рванный еврей — с фальшивым паспортом и без гроша в кармане. Ночевал он у случайных приятелей, а днем слонялся по моргам и полицей­ским участкам в надежде заработать заметками о происшествиях. Юноша по имени Исаак Бабель жил впроголодь, но был весел и упрям, ибо знал свое высокое предназначение: писать [1] .

«Собственность мою в ту пору, — вспоминал он впоследствии, — составляли несколько рассказов — столь же коротких, сколь и рискованных. Рассказы эти я разносил по редакциям, никому не приходило в голову читать их, а если они кому-нибудь попадались на глаза, то производили обратное действие. Редак­тор одного из журналов выслал мне через швейцара рубль, другой редактор сказал о рукописи, что это сущая чепуха, но что у тестя его есть мучной лабаз и в лабаз этот можно поступить приказчиком. Я отказался и понял, что мне не остается ничего другого, как пойти к Горькому» [2] .

Алексей Максимович обласкал начинающего ли­тератора и напечатал в 11 номере «Летописи» его по­пахивающие скандалом «обличительные» рассказы. За них Бабеля должны были привлечь к уголовной ответственности за порнографию, кощунство и по­кушение на ниспровержение существующего строя, — чем он немало потом гордился [3] . Революция от­менила и суд, и царя.

Первые опыты были замечены критикой: «Расска­зы — просты, наблюдательны... здесь есть свежесть новизны, которую не тушит явная школа и даже как бы нескрываемая выучка» [4] . Бабелевские новеллы обнаружили и пристрастие автора к определенным темам, и его оригинальный стиль. Острый, зани­мательный сюжет, экзотика и вместе с тем правди­вость — вот что было написано на знамени писателя долгие годы. Соответствовал содержанию и язык: сочный и в то же время сухой, цветистый и сдержан­ный.

Необычные сочетания слов, иногда режущие глаз, при ближайшем рассмотрении оказывались наибо­лее точными. Бабель умел писать возвышенно о низ­менном, обыденно и холодно о необыкновенном и героическом. Уже первые рассказы отличают необы­чайная экономности в выборе языковых средств. От­сюда и богатство подтекста. Так, в маленькой — всего на неполных четырех страничках — новелле «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьева» (той самой, из «Летописи») рассказывается, как еврей-маклер из-за того, что у него не было права жи­тельства, поселился у проститутки, как они подружились. Но вот Илья Исаакович уезжает. Маргари­та пришла его проводить, принесла в дорогу пирожков.

«— Привет в Одессу, — сказала она, — привет...

— Спасибо, — ответил Гершкович, взял пирожки, поднял брови, над чем-то подумал и сгорбился» [5] .

Всего одно слово, а за ним просто бездна мыслей, чувств, ассоциаций. Здесь вся прошлая и будущая жизнь мелкого маклера: нищета, презрение, погоня за куском хлеба, зависимость от хозяина, урядника, надзирателя. Здесь и инстинкт еврея, попавшего за черту оседлости: будь незаметен, постарайся зате­ряться в массе. Здесь и конец маленькому «отпуску», короткому отдыху возврат к жене, детям, бедности и так далее, и так далее.

Эта способность «говорить мало, но говорить смачно» вырабатывалась у Бабеля тяжелым ежед­невным трудом. «Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест», — рассказывал Исаак Эммануилович Паустовскому [6] .

В советскую литературу двадцатых годов пришел талантливый и самобытный мастер из блистатель­ной, хотя и разношерстной, плеяды одесских лите­раторов — евреев и неевреев. Немало написано о привязанности Бабеля к родному городу, многим он известен прежде всего как автор «Одесских расска­зов». Но Бабель хорошо знал Россию, в разные времена испытывал, по-видимому, противоречивые и сложные чувства к населявшему ее народу, разде­ляя в целом ту преувеличенную любовь, которую питали к нему и другие русско-еврейские писатели. Движимый жадным писательским любопытством, помноженным на подсознательное – или сознатель­ное – желание вырваться за узкий круг еврейско-одесских тем, друзей, обстоятельств, он отправился (как сам писал, по совету Горького) «в люди».

 

Семь лет длилось это свидание с революцией, свидание на захваченных ею территориях: в про­довольственных экспедициях, в Красной армии, в чека. Опыт этот оставил в сердце Бабеля свой кровавый след, однако, не научив преступать основные библейские заповеди, навсегда привязал к «железу и цветам юности» носителей революционного сознания не­здоровой любовью хилого заморыша с «огненным воображением» к дворовому главарю-переростку. Именно этот сплав противоречивых чувств плюс точность хирурга и патологоанатомическая беспощадность к себе родили на свет удивительную книгу двадцатых годов – «Конармию».

Разумеется, она вызвала яростные споры, влив­шиеся в главный интеллигентский спор того време­ни: о праве на насилие во имя революции, о мере жестокости во имя «высшей правды», которые вели персонажи (и читатели) Фадеева, Шолохова, Все­волода Иванова. Бабель искренне мучился этими вопросами. Лирический герой «Конармии» — кан­дидат прав Петербургского университета, «четы­рехглазый» интеллигент Лютов пытается понять логику революционной борьбы, но потоки крови, хладнокровная жестокость и крестьянская обстояте­льная жадность ее героев мешают ему до конца поверить в «таинственную кривую ленинский пря­мой» (с. 56). Еврею Лютову глубоко чужды «чу­довищно огромные, тупые, широколицые, лупог­лазые» (с. 37) революционные массы. И одновре­менно его восхищают и притягивают и молодой кубанец Прищепа, режущий «за барахло» своих односельчан, и садист Павличенко, и буквально упивающийся кровью Трунов. «Революция морали неподведомственна» [7] — вот что не хотел понять защитник «сладкой революции» гражданин Бабель, «эротоманствующий автор» и «де­генерат от литературы» [8] .

Между этими двумя полюсами притяжения и от­талкивания вырабатывалось незабываемое бабелевское письмо, где о героическом повествуется рядом с бытовым, низменное сочетается с возвышенным. За­частую патетикой пронизано обыденное и грязное, а о смерти, насилии, убийстве говорится сухо и хладнокровно: «Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись» (с. 91). «Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бе­режно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени и удары сердца были видны» (с. 67). «Начальник мигнул мужику, тот поставил на пол фонарь, расстегнул убитого, отрезал ему ножи­ком половые части и стал совать их в рот его жене... У женщины вздулась мягкая шея. Она молчала. Поезд стоял в степи» [9] .

Игра контрастами — излюбленный прием Бабеля. Острые ситуации писатель не выдумывал («у меня нет воображения» [10] ), но, несомненно, перо его тре­петало, когда он наблюдал их, примеривал их на себя, пусть с риском для жизни и отвращением в сердце. В новелле «Сын рабби» умирающий красно­армеец Брацлавский, сын раввина, попадает в агит­поезд Первой конной. В его сундучке рассказчик на­ходит сваленные вместе «мандаты агитатора и па­мятки еврейского поэта». «Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом... Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений Шестого съезда партии... Страницы “Песни песней” и револьверные патроны» (с. 150). Сын житомирского раввина ока­зывается красным командиром (недостижимый иде­ал интеллигента Лютова!), и одновременно он — деградирующий «принц, потерявший штаны». По­эзия и проза живут рядом: «Сырая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи. И я ждал по­тревоженной душой выхода Ромео из-за туч, атлас­ного Ромео, поющего о любви, в то время как за кулисами понурый электротехник держит палец на выключателе луны» (с. 46).

Бабель соединяет, скрещивает несоединимые язы­ковые пласты: «Жаждущие розы колышутся во тьме. Зеленые молнии пылают в куполах. Раздетый труп валяется под откосом» (с. 30). Но дело здесь, разумеется, не только в разной окрашенности язы­ковых средств. Ярка и коллизия: розы «колышутся» рядом с раздетым, обезображенным трупом. Кон­трасты с охотой подчеркиваются Бабелем: «Солнце катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в ка­навах. Сестры милосердия лежали на траве и впол­голоса пели. Афонькины разведчики рыскали по по­лю, выискивая мертвецов и обмундирование» (с. 65).

Противопоставление — универсальный бабелевский прием. Он строит новеллу на антитйзе: ситу­ации, быта, психологии персонажей, пейзажа. И все это выражается в особом, присущем только ему, употреблении языковых средств.

Характерно, что, говоря об использовании Бабе­лем антонимии, приходится рассматривать не от­дельные слова и даже не сочетания антонимов, а це­лые нерасчленимые конструкции, в которых, несмот­ря на антитезу – иногда благодаря ей, – заключено нерасторжимое диалектическое единство (более под­робно об этом при анализе текста). Такой анализ, по-моему, поможет по-новому взглянуть на творчество писателя, отчасти поколеблет установившееся в по­следние десятилетия мнение, что Бабель предста­вляет интерес лишь как мастер стиля, переводящий «драгоценный строительный материал» на анекдоты.

Все вышеприведенные примеры показывают, как Бабель пользуется своим приемом в границах целых фраз. Однако цель работы — исследование антони-мичных конструкций (главным образом в речи авто­ра) в рамках словосочетаний. Несмотря на разнооб­разие таких конструкций, можно сгруппировать их по принципу связи контрастирующих слов. Таких групп оказалось шесть. В свою очередь, они делятся на две неравные части. К первой относятся случаи со­бственно антонимии, когда антитеза выражена язы­ковыми антонимами или оксюмороном (как прави­ло, это делается для придания тексту большей эк­спрессии или для особой эмоциональной окраски), смешение различных языковых пластов (стилей) и особенно интересные примеры «ассоциативной ан­тонимии», когда контрастирующие слова (или груп­пы слов), не являясь анонимами в строгом смысле, противопоставляются в контексте по тем ассоциаци­ям, которые вызывают. Ко второй части принадлежат все случаи нарушения фразеологии, устойчивых сочетаний и привычных связей слов. Отдельно рас­сматриваются такие конструкции, которые можно отнести одновременно к разным группам, а также та­кие, где в рамках одного предложения наблюдается несколько различных типов антонимии.

В тексте «Конармии» можно выделить случаи, ког­да антитеза создается самой ситуацией, например: «“Даешь Варшаву!” — закричал казак в лаптях и в котелке, выкатил глаза и рассек саблей воздух» (с. 139). Столь же фантастически выглядит санитарка из той же новеллы «Чесники»: «Шпоры на ее туфлях гремели, ажурные чулки были забрызганы грязью и убраны сеном, чудовищная грудь ее заки­дывалась за спину» (с. 140). Приметы разломанного времени несут не только «чудовищные» (один из любимейших эпитетов Бабеля) персонажи «Конармии». Люди, их поступки вступают в проти­воречие со столь обыкновенной, неподвижной, веч­ной в своей красоте природой: «Против луны, на откосе, у заснувшего пруда, сидел я в очках, с чирями на шее и забинтованными ногами» (с. 99). Во всех этих случаях противопоставление заключено в самой ситуации, описываемой автором. Рассмотрение та­ких примеров не вводит в нашу задачу.

Языковые антонимы

Бабель довольно редко употребляет «чистые» ан­тонимы, то есть слова, и вне контекста достаточно резко противопоставленные, или оксюморон. Но даже и в этих случаях зачастую нельзя понять назначение той или иной антонимичной кон­струкции, не вчитавшись внимательно в текст: «Си­доров, тоскующий убийца, изорвал в клочья розовую вату моего воображения и потащил меня в коридоры здравомыслящего своего безумия» (с. 47). На первый взгляд кажется, что определение «здравомыслящее» начисто зачеркивает следующее за ним определяемое «безумие». Аксиоматично, что здравомыслящий не безумен, а сумасшедший не мо­жет мыслить здраво. Но аксиоматика не для Бабеля. Безошибочный набор: «тоскующий убийца» (по име­ни Сидоров — что может быть пошлее?), «розовая вата» (больница? тогда и «коридоры» — больнич­ные), «здравомыслящее безумие» нагнетает тоску и паранойю до такой степени, что у чувствительного человека от такой фразы может случиться приступ меланхолии.

В сущности, все «простые» антонимы придают прозе Бабеля особый пряный вкус, экспрессию, но достигается это в каждом отдельном случае по-разному. Весьма редко встречается пара антонимов. Как пра­вило, их три: «Потом раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели свитки Торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата и го­лубого шелка, и повисшее над Торой безжизненное, покорное, прекрасное лицо Ильи, сына рабби, по­следнего принца в династии...» (с. 149). Два однород­ных определения, обрамляющие третье — «покор­ное», — противопоставлены друг другу. Стоящий посередине эпитет нейтрален по отношению к со­седним и привносит важный смысловой оттенок, по­нятный из концовки новеллы: «...тогда... я не мог оставить мою мать...» (с. 150).

Аналогичная конструкция используется в новелле «Эскадронный Трунов». Рядом однородных сказу­емых Бабель мастерски передает состояние эпи­лептически возбужденного, опьяненного убийствами Андрюшки, отгоняющего от себя видение близкой своей смерти: «Господа Иисуса, — испуганно от­ветил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся, — господа Иисуса хоругву мать!..» (с. 116). Здесь антонимами являются не однородные определения, а однородные сказуемые, но конструкция ничем не отличается от вышеописанной.

Однородные сказуемые у Бабеля могут выстра­иваться и в более сложные ряды: «Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой сто­лы» (с. 83). Нервная «атмосфера» фразы создается как с помощью контрастных глаголов, так и за счет подчеркнутой одновременности всех действий (хотя на самом деле герой не мог все их выполнять од­новременно). Резко выделяется эмоциональная пара «пел — плакал», обрамленная более «нейтральными» глаголами «пил», «рубил».

Ту же функцию могут исполнять и однородные обстоятельства образа действия, стоящие в анало­гичных рядах: «Маслак, хрипя, кашляя и наслажда­ясь, отъехал в сторону...» (с. 102). Одномоментность подчеркивается бессоюзной (или с помощью соединительных союзов) связью и тем, что однородные сказуемые или обстоятельства прибли­жены вплотную к подлежащему. В таких рядах либо «обрамляющие» однородные члены предложения яв­ляются антонимами, либо внутри конструкции име­ется пара антонимов или, как в вышеприведенном примере, два обстоятельства образа действия («хрипя», «кашляя») противопоставлены третьему – «на­слаждаясь».

Совсем по-другому, на цветовых контрастах, по­строено описание феерической фигуры начальника конзапаса Дьякова: «На огненном англо-арабе под­скакал к крыльцу Дьяков, бывший цирковой атлет, а ныне начальник конского запаса — краснорожий, седоусый, в черном плаще и с серебряными лампа­сами вдоль красных шаровар» (с. 37). Основное здесь — игра цветов.

Нужно отметить, что определенный способ соеди­нительной связи внутри описанных конструкций вы­бран не только для создания иллюзии одновременно­сти различных действий. Она подчеркивает диалек­тическое единство, сосуществование противополож­ных качеств предмета, явления или человеческого характера в изображении писателя. Языковое чутье подсказало Бабелю такой строй фразы, когда про­тивоположение, взаимоисключение усиливаются не противопоставлением (формальным), а скрещивани­ем, соединением в нерасторжимое целое. Антонимы (любые) у Бабеля никогда не разделяются противи­тельными союзами. Он вообще старается избегать их. Процент союзов такого типа в «Конармии» и дру­гих рассказах ничтожен. Вместо союзов «но», «а» Ба­бель применяет союзы «и», «и только» и тому подо­бные: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло» (с. 56). Даже там, где от противительного союза вроде бы не избавиться, писатель находит выход — разбивает фразу: «...как поступили бы вы на месте Бени Крика? Вы не знаете, как поступить. А он знал» («Как это делалось в Одессе», с. 169). Отсутствие противительных союзов при обилии в тексте антонимичных кон­струкций — одна из самых характерных черт стиля Бабеля.

 

Ассоциативная антонимия

Несмотря на разнообразие языковых антонимов, количество их в «Конармии» ограничено разобран­ными выше примерами. Гораздо шире использует Бабель прием, который я бы назвал «ассоциативной антонимией». Например: «Он был полон света, этот костел, полон танцующих лучей, воздушных сто­лбов, какого-то прохладного веселья» (с. 108). Су­ществительное «веселье» и прилагательное «про­хладное», разумеемся, не антонимы. Это и не ок­сюморон. Однако слово «веселье», будучи достаточ­но эмоциональным, обычно никак не ассоциируется с чем-то «холодным», «прохладным». Поэтому выра­жение «прохладное веселье» моментально останав­ливает внимание. Такое словосочетание трудно не заметить. Первая цель автора достигнута. Теперь выясним, ради чего нарушен обычный ход читательских ассоциаций. Органичен ли прием?

В бабелевском тексте существительное «веселье» и прилагательное «прохладное» стоят рядом и пред­ставляют собой нерасчленимую конструкцию — распространенное дополнение. Каждая часть этой кон­струкции вступает в сложную связь с другими чле­нами предложения. «Веселье» непосредственно свя­зано с дополнениями «света», «лучей». Почему костел «полон... веселья»? Потому, что он заполнен светом, солнечными лучами, носящимися в воздухе танцу­ющими пылинками, собирающимися в причудливые столбы. Эта насыщенность светом, солнцем создает атмосферу радости, веселья. А почему «прохладно­го»? Потому, что это — костел, то есть большое, запущенное и пустое (в контексте) помещение, с ка­менными стенами, полом, выложенным тяжелыми холодными плитами. Вот почему костел полон «про­хладного веселья».

Аналогичная конструкция используется в новелле «Рабби»: «Угасающий вечер окружал его розовым дымом своей печали» (с. 57). Вызывающие достаточ­но разные ассоциации существительное «печаль» и прилагательное «розовый» вступают в сложное вза­имодействие с другими частями этой развернутой метафоры. Почему же все-таки «розовый дым» пе­чали? Потому, что — «угасающий вечер». Садящееся солнце окрашивает небо, облака в розовый цвет. Отблеск падает на все вокруг. Красиво (так нужно для характеристики ностальгирующей двойственно­сти лирического героя), но точно.

Определения в предложении могут быть связаны более прихотливо, когда антонимия выражена сла­бее, а ассоциации усложнены: «Над Лешнювом встало блещущее небо, невыразимо пустое, как всегда в часы опасности» (с. 103). «Блещущее небо» — с ярким сверкающим солнцем в зените, заполненное светом. «Пустое» небо — высокие бе­лесые небеса, без туч, облаков, солнца не видно, оно затянуто маревом...

Иногда, на первый взгляд, антитеза настолько не­обычна, что прием кажется надуманным, искусствен­ным: «“Ура” смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали вели­кое безмолвие рубки» (с. 70). «Рубка», то есть бой, не может быть безмолвной — это крики, звон металла, топот лошадей, выстрелы. А «безмолвие» — не толь­ко молчание, это особая тишина. Однако изнестно, что перед атакой бывает артиллерийская подготов­ка, а когда конница сходится в бою, пушки перестают стрелять. Наблюдателю действительно может пока­заться, что после грохота канонады наступила уди­вительная тишина Так четыре коротенькие пред­ложения воссоздают сложную картину боя, да еще в развитии, да еще с точным указанием позиции наблюдателя! [11]

Такие распространенные дополнения, скрыва­ющие в своей нечленимости антитезу, встречаются у Бабеля очень часго. Вот еще пример: «И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоите­льного мщения — я принес их в жертву новому обету» (с. 39). Довольно банальное выражение с добавлением прилагательного «мечтательная» ста­новится точным и оригинальным: для натуры тон­кой, «поэтической», склонной к преувеличениям и брюзгливости, злоба может быть и «мечтательной». Именно такой характер у рассказчика в «Конармии».

Ассоциативная антонимия применяется не только для живописания природы, разных ситуаций, но и для раскрытия людских характеров, по-бабелевски необыкновенных и противоречивых: «Левка, беше­ный холуй, вел за начдивом заводскую кобылицу» (с. 105). Даже одежда бабелевских конников «кричит» о противоречиях в их характерах: «Пугачев громко прокричал свою речь, он сжимал рукоять кривой че­ченской шашки и рыл землю ободранными сапогами в серебряных шпорах» (с. 111). Как не вспомнить тут мужиков-казаков из «Тихого Дона», не признающих свое мужиковство и несущих его неизгладимую пе­чать.

Не проходит Бабель и мимо соблазна обыграть излюбленный писателями анахронизм тех времен: «Заходит суббота, — с важностью произнес Гедали, — евреям надо в синагогу... Пане товарищ, — сказал он, вставая...» (с. 52). Однако тонкое сочетание в речи Гедали едва уловимой иронии, страха перед неиз­вестным «товарищем» и желания немножко подольститься к нему освежают и этот прием.

Смешение различных языковых стилей

Смешение различных языковых пластов в рамках одного предложения или в словосочетании — прием достаточно редкий для «Конармии». Видимо, такой путь, по которому шли многие писатели того вре­мени, характеризуя язык своих малообразованных, но, что называется, нахватавшихся героев, казался

Бабелю слишком проторенным, слишком заезжен­ным.

Чаще скрещивает разные стили Бабель только тог­да, когда ему нужно воспроизвести письма, приказы и другие документы. В речи же его героев такой прием встречается всего два раза: «Волыним, начдив шесть, волыним», — сказал Ворошилов и рванул на себе ремни. Павличенко отступил от него на шаг. «Во имя совести, — закричал он и стал ломать сырые пальцы, — во имя совести, не торопить меня, то­варищ Ворошилов...» [12] (с. 138).

Гораздо интереснее другой пример, где сам автор (вернее, его лирический герой) смешивает разные стили: «Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, от всех людей несет запахом гнилой селедки» (с. 92). Просторечный глагол имеет при себе обстоятельство образа действия, выраженное наречием, принадле­жащим книжному стилю, — это не исковерканное газетное словцо в устах Павличенко или Трунова. Здесь явственно слышится издевка (интеллигентская, лютовская) и даже злость — на упорно сопротивля­ющийся смерти и глену еврейский быт, еврейский об­раз жизни, не желающий исчезнуть и тем самым от­пустить, освободить Лютова от опостылевшего ему еврейства. Тем белее непонятна и раздражающа эта местечковая живучесть на фоне погибшего графского имения, символизирующего для Лютова уничтоже­ние всей западной культуры. В описании разоренного дворянского гнезда нет места иронии, и голос комдива, выступающего перед «обворованными евре­ями», врывается диссонансом в уши Лютова, чита­ющего в развалинах замка письмо женщины, жив­шей здесь сто лет назад.

 

Нарушение устойчивых словосочетаний или привычных связей слов

 

 

Такой заголовок могла иметь и вся данная статья и даже работа о языке Бабеля вообще, так как прием этот всеобъемлюще характеризует стиль пи­сателя. В самом деле, и языковая антонимия, и ассо­циативная, и смешение стилей — приемы, при помо­щи которых Бабель как правило нарушает традици­онно сложившиеся языковые связи. Однако анализ текста «Конармии» позволяет выделить вышеупо­мянутый прием, так сказать, в чистом виде. Речь идет о таких случаях, когда антитеза построена толь­ко на нарушении фразеологии, например: «Послуш­ные пожары встали на горизонте, тяжелые птицы канонады вылетели из огня» (с. 128). Почему выде­ленное словосочетание кажется необычным? Может быть, все дело в том, что это метафора? Однако вы­ражение «послушная (воле человека) река» или «по­слушная стихия» не останавливает внимания, хотя прилагательные-определения и в том, и в другом случае употреблены в переносном значении. Пожар — бедствие. «Приручить» его, управлять им нельзя. Нарушены устоявшиеся связи, но логика языка не по­корежена «неодушевленной массой» (И. Бродский), как у Платонова или Зощенко, а заменена логикой «удара и страсти» (И.Бабель), когда одна фраза вмещает целые абзацы пространных описаний. «По­слушным» пожар может стать для того, кто его, так сказать, сотворил: в данном случае для противника, который артиллерийским огнем поджег деревню.

Не только определения с определяемым словом, но и однородные сказуемые могут составл»ть кон­струкции, в которых нарушены привычные связи слов: «Так пел Афонька, звеня и засыпая...» (с. 61).

Разумеется, язык бабелевских героев не уклады­вается ни в какие фразеологические рамки, даже их ругань (самая консервативная часть лексики) ломает все каноны: «“Честным стервам игуменье благосло­венье!” — прокричал он, осаживая коня...» (с. 38).

Часто Бабель присоединяет определения-прилагательные к таким существительным, которые, как правило, эпитетов не требуют: «Ветхие тупики, рас­писной лес дряхлых и судорожных перекладин про­легал по местечку. Сердцевина его, выеденная вре­менем, дышала на нас грустным тленом» (с. 105).

Иногда это глагол с необычным обстоятельством образа действия: «Завидев пешку, Маслак весело побагровел и поманил к себе взводного...» (с. 102). А иногда отсутствующее дополнение восполняется богатством подтекста: «“Измена!” — пробормотал тогда Трунов и удивился» (с. 114). Боец Андрюшка Восьмилетов, «барахольщик» (эвфемизм мародера), привычно собирается присвоить одежду убитых пленных. Это видит контуженный в недавнем бою эскадронный Трунов. Он хватает карабин и... Бабель резко обрывает предло­жение, и сказуемое остается без какого-либо дополня­ющего или уточняющего слова. Чему же «удивился» Трунов? Это должны дочувствовать читатели: Вось­милетов не обращает на Трунова внимания (хотя последний командир Андрюшки), тот уже для него умер, еще минута, и Восьмилетов с мужицкой не­брезгливостью будет стягивать с Трунова сапоги...

Невозможно пересказать за писателя все то, что он вложил в подтекст. Но это повисшее в воздухе ска­зуемое без дополнения как нельзя лучше передает и состояние контуженного Трунова, и напряженность сцены, и атмосферу обыденности убийств, ужас, от­вращение и восхищение рассказчика.

Смешение приемов

Зачастую, анализируя текст «Конармии», невоз­можно бывает выделить какой-либо прием в чистом виде. В некоторых предложениях либо используются сразу несколько приемов антонимии, либо один прием можно отнести к разным группам. Так, явный от­тенок ассоциативной антонимии имеет словосочета­ние, в общем-то, относящееся к группе случаев нару­шения устойчивых связей: «Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов, когда ко мне подошел Галин в блистающих бельмах» (с. 99).

Существительное «бельмо» как правило упот­ребляется без всякого определения или с определени­ями — относительными прилагательными, выража­ющими различные оттенки отрицательных эмоций. Бабелевское же определение «блистающий» (свет­лый? радостный?) несет достаточно сильный заряд положительных эмоций. Почему же все-таки писа­тель выбрал столь необычное определение? Ночь. В небе луна. Бельма на глазах Галина блестят в лунном свете. Грубо, физиологично, но точно и со­ответствует содержанию и настроению новеллы.

Аналогичную функцию выполняют подлежащее и сказуемое в следующем предложении: «Пожар сиял, как воскресенье» (с. 83). Если здесь обстоятельство образа действия («как воскресенье») дополняет те ассоциации, которые вызывает глагол «сиять», то во фразе: «Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись» (с.91) оно несет основную стилистическую нагрузку. «Осторожно!» — так предупреждают об опасности. Однако смерть угрожает жертве. Убийце нечего бо­ятся. Но именно этим наречием определяется его действие. С помощью неожиданной конструкции ри­суется не экзотическая картина, а наоборот, вос­создается обычная «бытовая» сценка («осторожно зарезал» — как курицу). И вместе с тем ассоциативная антонимия (см. выше) подсознательно еще силь­нее подчеркивает весь ужас происходящего в глазах Лютова.

Последний пример показывает, как одновременно «работают» два приема, помогая описать фантасти­чески истощенного человека: «Две толстогрудые машинистки в матросках волочили по полу длинное застенчивое тело умирающего» (с. 150). Фразеоло­гические каноны нарушает выражение «застенчивое тело умирающего» а гротескная худоба бабелевского персонажа подчеркивается противопоставлением двух определений: «...толстогрудые... волочили... длинное…» И конечно, совершенно разные ассоци­ации вызывают два других определения в этой три­аде: «толстогрудые машинистки в матросках (!) — застенчивое тело.

 

* * *

Подводя итоги, еще раз кратко остановимся на основных особенностях антонимичных конструкций в бабелевском тексте:

1. Ограниченное употребление языковых антони­мов. Наличие антонимических рядов (однородные определения, обстоятельства, сказуемые). Соедини­тельная связь между ними как особое художествен­ное средство, подчеркивающее диалектическое сосу­ществование противоположных качеств и черт опи­сываемого предмета, явления или человеческого ха­рактера.

2. Ассоциативная антонимия. Двухсторонняя со­отнесенность текста, единство объективного и субъ­ективного.

3. Смешение различных языковых стилей — при­ем, не характерный для «Конармии». Использование этого приема для показа иронического, отрицатель­ного отношения к описываемому (в речи лирического героя).

4. Ведущая роль определений в нарушении устойчивых словосочетаний. Употребление опреде­лений и обстоятельств образа действия к не требу­ющим их существительным и глаголам. Отсутствие дополнения или уточняющего словосочетания как средство придания большей экспрессии тексту.

 

Подобный анализ стиля Исаака Бабеля позволяет, на мой взгляд, разрешить давний спор сторонников и противников «Конармии», ответить на вопрос, по­чему по-разному был воспринят ее текст. Антитеза, заключенная почти в каждой фразе, нарушение усто­явшихся языковых связей создают тот дискомфорт, то тревожное настроение, которое оказывает подсоз­нательное влияние на многих, не знакомых с необыч­ной, до предела уплотненной, лишенной банальных языковых ходов прозой Бабеля. Вот почему писатель не оставляет никого равнодушным: он или нравится, или вызывает раздражение.

 

Примечания

 


[1] См. Автобиография.– В кн.: Бабель И. Сочинения. М., «Худ. лит.», 1990, т. 1, с. 31. Не стоит, однако, безоговорочно доверять «великому мистификатору» Бабелю. Несмотря на неоднократные заявления, что он не умеет выдумывать, писатель любил присочинить. Так, в рассказах автобиографического цикла многие детали не соответствуют фактам. Несколько грешит против истины даже «Автобиография» Бабеля, написанная им для книги «Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков под ред. Вл. Лидина» (М., 1926). Известно, например, что он происходил из состоятельной семьи, которая в Одессе жила вовсе не на бандитской Молдаванке, а на респектабельной Ришельевской улице (см. комментарии Э. Зихера и послесловие Ш. Маркиша в сборнике Бабель И. Детство и другие рассказы. Иерусалим, «Библиотека-Алия», 1979).

  [2] Начало. — В кн.: Бабель И. Избранное. М., «Худ. лит.», 1966, с. 315. Везде далее, если специально не оговорено, текст Бабеля цитируется по этому изданию. Если цитируется «Конармия», то в скобках указывается только страница. При ссылках на другие произведения из этого сборника приводятся их названия.

 

  [3] Выступление на заседании секретариата ФОСП 13 июля 1930 г. Отдел рукописей ИМЛИ, ф.36, оп.1, ед. хр.5. Небольшой отрывок из этого выступления приведен в сборнике «Избранное» 1966 г.

 

[4] «Журнал журналов», 1916, №52, с. 13.

 

[5] Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна, с. 194. Здесь и далее курсив мой. — И. Г.

[6] Паустовский К. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М., 1968, с. 137, 138. Далее по тому же изданию.

 

[7] Вешнев В. Поэзия бандитизма. – «Молодая гвардия», 1924, № 7-8, с. 276.

[8] Буденный С. Бабизм Бабеля из «Красной нови». – «Ок­тябрь», 1924, №3.

 

  [9] Бабель И. Дорога. — В кн.: Бабель И. Детство и другие рассказы. Иерусалим, «Библиотека-Алия», 1979, с. 91. В известных сборниках 1957 г. и 1966 г. весь отрывок до слов «У женщины вздулась мягкая шея...» выброшен цензурой. Авторский текст не восстановлен и в двухтомнике 1990 г.

 

[10] Паустовский К. Т. 5, с. 137.

  [11] Любопытно, что прием этот повторен (средствами ки­но) в советском телевизионном фильме «Павел Кор­чагин»: «великое безмолвие» сопровождает кадры са­бельного удара Первой конной армии.

 

  [12] Ср. с Платоновым, например: «И что тебе надо, стерев такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!» (Плато­нов А. Котлован. Ann Arbor, «Ardis», 1979, с. 55).

 

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад