"Трудно быть богом" АБС и фильм А.Германа Опции

[Ирена]

Источник: http://www.mn.ru/issue.php?2004-17-41

14 мая 2004
Известный писатель стал первым зрителем фильма Алексея Германа "Трудно быть богом". Впечатление ошеломительное
Новый фильм Алексея Германа затрудняюсь, с чем бы сравнить. Так ошеломляюще Герман еще не воздействовал, так сильно не снимал. Ощущение мощи. Помню и понимаю, что он - автор "Лапшина" и "Хрусталева", но все же. "Лапшин", пожалуй, тоньше, "Хрусталев" - многослойнее. Нынешний Герман - именно мощнее. Чувствую свою беспомощность в подборе слов, но можно ли отрецензировать землетрясение? Хороша попытка - обзор грозы. Вот если и возникают сопоставления, то с чем-то природным, стихийным. При этом Герман ни на секунду не утратил вкус к детали, к многофигурной живописи: каждый кадр можно вставлять в раму и вывешивать рядом с Брейгелем и Босхом.
Речь о фильме, который Герман уже пять лет снимает по повести братьев Стругацких "Трудно быть богом". Напомню сюжет одной из самых важных шестидесятнических книг, давшей модель поведения целому поколению, и не одному, наверное.
На погруженной в глухое средневековье планете находятся наблюдатели-земляне, которые пытаются бережно подправлять ход событий, не нарушая логическое развитие истории. Главный герой - Румата, межпланетный Штирлиц, - осознавая свою задачу сохранения нейтралитета, тем не менее не выдерживает, когда на планете захватывает власть "черное братство", свергнувшее господство "серых", тоже отвратительных, но хоть не столь кровавых. Румата берется за меч, чтобы покарать злодеев, и тем нарушает правила и закономерности, вмешиваясь в чужой исторический процесс.
* * *
Герман уже делал попытку снять такое кино 36 лет назад. И даже получил разрешение - в августе 1968 года. 21 августа "серо-черное братство" ввело танки в Чехословакию, и вопрос о съемках отпал сам собой. Чтобы уж все представало по-киношному, добавлю, что сейчас натура снималась в Чехии, а сценарий написан заново, в соавторстве с женой, Светланой Кармалитой, с которой Герман познакомился как раз в августе 68-го. Кольцо замкнулось, кино идет.
Снято процентов восемьдесят фильма. Еще нет нескольких важных сцен, еще впереди озвучание, всегда кропотливо долгое у Германа. Но готовый объем таков, что уже вполне можно судить. Я посмотрел весь, на киножаргоне, материал, впервые для этого случая выстроенный в правильном порядке, - около двух часов.
Складывается добрая традиция, как принято было говорить в те времена, которые все чаще вспоминаются сегодня. В июне 97-го в "Московских новостях" я рассказывал, как здесь же, на "Ленфильме", был первым, кому Германы показали рабочую копию "Хрусталева". То есть показывала одна Светлана, Алексей на это время уехал подальше, в Репино, и там ждал звонка жены. Когда включился свет, Светлана даже спрашивать ничего не стала - все было ясно по выражению лица - и пошла звонить. Сейчас ситуация повторилась, за тем исключением, что Герман уезжать в Репино не стал, ждать остался дома на Кронверкском, за углом от студии: то ли за годы стал закаленнее, то ли ленивее - чего там ездить.
Главное: повторился сильнейший германовский удар по всему воспринимающему аппарату - так это, кажется, называется. Его кино снова потрясает, только по-другому.
* * *
На хлопушке написано: "Трудно быть богом". В подзаголовке фильма Алексея Германа тоже будет значиться название знаменитой повести братьев Стругацких - вероятно, "по мотивам...". Так оно и есть: картина - не экранизация. Название тоже будет другим. Нынешний вариант, еще не окончательный - "Что сказал табачник". Это Муга, слуга Руматы, все время пытается сослаться на местный авторитет: "Один табачник, очень-очень умный человек, как-то сказал..." Остается неизвестным, что ж такого умного подсказал умный табачник, но другой надежды все равно нет.
В книге, заставляя Румату взяться за оружие, братья Стругацкие обозначали два главных положения. Хоть и "возьмемся за руки, друзья", но берись или не берись, отвечать всегда за все будешь только сам. Второе - общественно более важное: с этими "серыми" (тем более с "черными") по-хорошему и вообще по какому угодно ничего не выходит.
Надо вспомнить, насколько могущественными властителями дум были Стругацкие, чтобы осознать, что те, кто считался и был русской интеллигенцией, прислушались. Каждая страна и каждый народ должны пройти свой исторический путь. Браться за меч - самоубийственно, договариваться - безнадежно. Будем ждать, честно руководствуясь лагерным правилом (которое фарсово преобразилось сейчас в припеве двух игривых девчушек): "Не верь, не бойся, не проси". Во второй половине 80-х такая социальная психология обернулась полной неготовностью к переменам, упавшим сверху, - словно и вправду, как в фантастическом романе, пришельцы занесли.
Нельзя возлагать на литературу ответственность за историю, как это яростно и красноречиво делал Василий Розанов, обвиняя русскую словесность в том, что довела государство до распада и народ до революции. Но если есть в мире страна, где такой вопрос правомерно хотя бы поставить, - это Россия. Во всяком случае в 60-е, за неимением гражданской жизни, социальные образцы черпались в словесности.
* * *
"Это картина про нас", - говорит Герман, что правда. Так он, Герман, чувствует, понимает и показывает. Перед нами трагедия. Полный крах всего. Можно только догадываться, какое ощущение краха переживает сам режиссер и кто стоит за образом Руматы. В фильме его несколько раз называют рыжим, хотя картина черно-белая. Кто это такой рыжий, который всеми ощущается чужаком и вызывает подозрение и ненависть? Как это теперь называется - кризис российского либерализма? Когда провозглашается, что не выходит пойти по проторенной дороге мировой цивилизации, а раз не выходит, то и не нужно; когда с важностью снова заводится старый разговор об особом пути.
На съемках в чешском замке Точник четыре года назад мы беседовали с Германом об этом. Он говорил: "Оказалось, трудно быть богом, да еще гораздо актуальнее, чем тогда. Богом быть невозможно трудно. Ничего не получилось у Ельцина. Я убежден, что он не был таким дурным человеком, как рассказывают. Ничего не получится ни у какого Явлинского. Почти невозможное дело быть богом, и что ты с этим сделаешь? Все поворачивается поперек, кровью, какой-то глупостью. Ничего не остается, кроме того, что взять мечи и начать рубить головы. У нас в финале есть фраза, что у этих страшных монахов, которые высадились, вырезали, повесили, посадили на кол все, что можно, - у них все получается, понимаешь? Те порт не могли построить. А эти построили. Колы понаставили, но порт построили". Я возражал: "Ну это же неправда". - "Как неправда?" - "Да те, которые вбивают колы, они ведь сваи не вобьют и порт построить не могут. Это же только кажется, что за ними порядок, а они на деле в лучшем случае баллистическую ракету установят или методом Левши автомат Калашникова соорудят. А вот чтобы дороги, обувную промышленность, кинопрокат, железнодорожный транспорт - это нет". - "На первом этапе получается, вот как у Гитлера". - "Ага, или Беломорканал". - "Беломорканал действительно получился дико глупый. Ты знаешь, там нельзя было корабли протащить, их тянули людской силой".
* * *
Разговор шел четыре года назад. Тогда еще финал картины был таким же, как в повести Стругацких.
Начало конца и сейчас то же. "Румата наконец выдрал меч, обернулся, лицо было как прорезано струйками крови. И это было счастливое лицо. Потом он отвернулся, белая рубаха появилась на фоне черных балахонов, и он рубанул двумя мечами накрест и шагнул вперед". Так написано в сценарии, эта сцена почти так и снята. Добавлено, как Румата молится: "Господи, если ты есть, останови меня". Видимо, того, к кому он обращается, все-таки нет - на этой планете или в этой картине, - и герой становится убийцей.
В книге Румата возвращается на Землю, его срыв понятен начальству и друзьям, предстоит курс психологической реабилитации в домашних условиях. В фильме он продолжает бессмысленную борьбу. "Ну что же, вперед, мое войско", - говорит Румата, и ничтожная группка, в которой выделяются два баскетбольного роста бойца, отправляется неизвестно куда. Вернее, известно. Если у Стругацких планета остается на произвол своей исторической судьбы, но хотя бы главный герой жив, то Герман всех отправляет на явную гибель.
* * *
Когда сидели в рабочей комнате режиссера на студии, исполнитель главной роли Леонид Ярмольник рассказал, усмехнувшись, что недавно в прессе Германа назвали "северный Феллини". Герман усмехаться не стал: надо думать, любого киношника устроит такое сравнение, с любым эпитетом. Хотя само по себе сопоставление не более плодотворное, чем "Северная Венеция". При некотором сходстве в плотности кадра и особенно в выборе лиц, уж очень разительно мировоззренческое отличие одного от другого. У Феллини в самых отчаянных картинах появляется какая-нибудь большеглазая девочка в белом платьице, хоть на заднем плане. Германовский мальчик со смышленым милым лицом скачет среди горы тел, нарубленных Руматой, срезая у мертвецов кошельки.
Просвета нет ни в чем и ни в ком. Мудрец Будах, которого, рискуя жизнью, Румата спасает от смерти и вызволяет из тюрьмы, оказывается полууголовным элементом, похожим на мерзких деклассантов из "Хрусталева". Кроме того, герой зря так старался: Будаху, по сути, ничто не грозит, он нужен любому режиму, потому что умеет готовить яды - владеет хорошим ремеслом, которое всегда в спросе. Герман по-германовски строит сцену ключевого разговора Руматы и Будаха. Мудрец никак не может помочиться - с почками что-то после тюрьмы. Поэтому он отвечает невпопад, потеет и думает не о судьбах страны. Слуга нажимает ему на живот, процесс пошел, и тут Будах в первый раз говорит умную вещь: "Сдуй нас или оставь нас в нашем гниении". Румата отвечает: "Сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать".
* * *
У Германа все сцены до жути убедительны. Впервые взявшись за фантастический сюжет, он делает его настолько реальным, что в эту действительность перемещаешься весь. Я видел чешский замок Точник до прихода туда Германа и при нем. До был музей, при - живые темные века, где брейгелевские типажи расторопно топят в нужнике книгочея, крутятся пыточные колеса, ветерок раскачивает гроздья повешенных и ливень из машины на крепостной стене размывает и размывает завозимую и завозимую на самосвалах грязь.
Как всегда у этого режиссера, погружение полное - оттого, что выверено каждое движение, неточностей нет. Можно даже приблизительно понять, какой ценой это дается. На "Ленфильме" я посидел на обсуждении снятого накануне эпизода. О десяти секундах экранного времени говорили полтора часа, решили, что вон тот мальчишка руки пусть складывает, как складывал, но поднимает сантиметров на пять выше, и отправились переснимать.
Мы с Ярмольником, в пересъемке не занятом, пошли в ленфильмовский буфет. К столику подсел Александр Лыков (из "Ментов") поговорить с коллегой. Лыков был первым, кого Герман намечал на роль Руматы, но произошла какая-то неувязка со сроками и договоренностями, за это время появился Ярмольник, который на пробах победил конкурентов. Когда Лыков отошел, Леня сказал: "Первые два года он говорил, как мне завидует, потом поменялись". Я обратил внимание на очень спокойную интонацию, вообще на то, что Ярмольник перестал шутить о германовском долгострое. Вернее, шутит, но почти автоматически, без энтузиазма, как рассказывают старый анекдот, просто потому, что он хороший и к месту. Ярмольник человек умный, знает, что за долготерпение ему воздастся - ни больше ни меньше историей кино.
Зимой в Москве прошла премьера картины Валерия Тодоровского, в которой все хорошо (кроме названия "Мой сводный брат Франкенштейн"), и, может, лучше всего - Ярмольник. То, что он к этому времени уже четыре года работал с Германом, даром не прошло. И в роли Руматы он лаконичен и выразителен, достигая высших пиков актерства: когда человек просто, без слов, без жестов, без мимики, глядит на тебя, и тебе становится по-настоящему страшно.
* * *
Удивительное ощущение испытываешь, хорошо зная литературную основу фильма: это же братья Стругацкие, знаменитая книга "Трудно быть богом". Возникает опасность оказаться в ловушке. Предполагаю, что в такую ловушку могут попасть многочисленные поклонники Стругацких, которые придут смотреть фильм Германа. Канва соблюдена, даже не канва, а сюжет сохранен - все основные герои, главные эпизоды. Но то, что картина снимается на четыре десятилетия позже, чем писалась книга, - фактор определяющий. Книгу сочиняли авторы, опасавшиеся крушения последних иллюзий, предупреждавшие: "Там, где правят "серые", к власти всегда приходят "черные". Фильм снимает автор, у которого решительно никаких иллюзий не осталось.
"Это картина про нас", - говорит Герман. На экране - условное средневековье. В рамках фильма оно стилистически едино и цельно, но каких-либо исторических соответствий в костюмах и декорациях искать не надо. Все точно и достоверно, как во сне. Сновидческая природа кино, всегда явленная у Германа, отчетливо проступает здесь тоже. Не знаю, сознательно ли режиссер обозначил некую преемственность, выбрав на роль барона Пампы - самого симпатичного персонажа книги и фильма - Юрия Цурилло, того самого, который сыграл главного героя в картине "Хрусталев, машину". Пампу, как и того генерала, терзают в застенке. Но не в Пампе дело, дело в Германе, который всегда - будь то в застольной беседе, в газетной статье или на съемочной площадке - способен высказываться только о том, что происходит с его страной и его народом. Выступать в своем отдельном жанре, который называется "Сны Алексея Германа о России".
Автор: Петр ВАЙЛЬ

Обсудим книгу и концовку книги и сценарий фильма?

[Ирена]

Алексей ГЕРМАН: У ОБЩЕСТВА НЕТ ПОТРЕБНОСТИ В ХОРОШЕЙ РАБОТЕ Настоящее искусство живет не на фестивалях, а там, где создается. На «Ленфильме» Алексей Герман продолжает съемки фильма по роману Стругацких «Трудно быть богом». Предлагаем вам побыть рядом с ним   (IMG:http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/35n/n35n-s25.jpg)  ДЕНЬ ПЕРВЫЙ  В павильоне так холодно, что понимаешь: в ХIV веке с отоплением было худо. Хотя на павильон не похоже. Дом не дом, скорее каменная нора. Низкие своды. Живой огонь. Темновато.  Вспоминаю, у Стругацких: «В темноте мы во власти призраков». Люди снуют то ли в доспехах, то ли в тряпье, перья с потолка падают, кружась, будто снежная крупа. У людей почерневшие лица, даже не лица — страшноватые рожи, словно ожившие персонажи бестиария Босха. Раскачиваются подвешенные чучела подстреленных волков, сушеная рыба. Кругом веревки, канаты, цепи.  Все пространство тесное, словно скованное невидимыми кандалами. В кадр входит новоявленный властитель Рэба, толстяк в рясе, обсыпанный цветами, похожими на розы. Сегодня этот бледный гриб — лицо, как блин, «цепкий беспощадный гений посредственности» — чувствует себя победителем, отчего мерзко посмеивается, тряся жидкими длинными волосенками. «Там, где торжествует серость, к власти приходят черные». Нюхает смертоносную стрелу, почесывается ею, некрасиво втягивает воздух. Входит главный герой Румата с лицом Леонида Ярмольника.  Это сцена краха его собственных представлений и перспектив. Ярмольник непривычно тих, сосредоточен, даже сумрачен. И вовсе не походит на инопланетянина. Тут же мальчик с измазанными, расцарапанными руками, разбитыми костяшками пальцев и ногтями с вросшей грязью оседлал слугу, запряг вместо лошади и скачет на нем, размахивая куклой из железа. Страшновато. И отчего-то смешно. И снова страшно.  «Не меняй крупность. Энергетика уходит», — обращается к оператору режиссер. Опытный оператор Владимир Ильин пытается спорить: «Смотрите, общий кадр лучше, и собака в кадр войдет». Бесполезно. «Не надо собаку!» «Ну вот теперь, мне кажется, все стало слишком общим. Скучным. И мальчик въехал как-то нехорошо. Почему у мальчика руки такие чистые? Сделайте ему руки и лицо еще грязнее, и плечо… надо ему «выжечь»…». Оператору: «Какое ты видишь плечо. Левое? Вот левое и «жгите». Что мешает оператору? Та большая балка? Ну так пилите ее»…  Раздается звонок. Герману торжественно подносят трубку. Судя по всему, звонит серьезный человек из начальников с намерением обрадовать Алексея Юрьевича. А.Ю. поблагодарил, но ответил, что подумает. «Ну как награда?» — спросила я на следующий день. «Бог с ней, с наградой, — сказал Герман. — Это ведь Союз кинематографистов, из которого мы со Светланой ушли. Понимаешь, мы оказались из разных дворов, с разных улиц. Мы их не понимаем и не любим. А они — нас. Некоторых совсем презираем. Зачем тогда? Я и отказался».  Герман в студийной комнате греет руки о чашку с чаем…    – К Стругацким меня тянуло долгие годы. Когда мы начали снимать — нас закрыли. Другой раз начали — бросили сами. Потом пришел Горбачев. О каком тоталитарном терроре стоило говорить? Нам всем было ясно: через четыре года здесь будет город-сад.  — Неужели вы, прожженный скептик, снявший, может быть, самые горькие картины о взаимоотношениях людей и власти, настолько верили в близкое прекрасное завтра?  — Абсолютно. Но сейчас наше кино вновь ко времени…  — Там уже ближе к финалу есть эпизод… После переворота посланца небес Румату просят дать оружие борцам с темными силами. А он объясняет, что пройдет время, и эти борцы превратятся в таких же властолюбивых феодалов. Появятся новые рабы, и все пойдет по-прежнему. Предсказание сколь ужасающее, столь точное.  — Эта сцена снята. Сценарий построен на том, что в эти же «сети», про которые Румата все понимает, он сам и попадается. То же пророчество коснется самого Руматы. Когда он поднял оружие и начал убивать, вырезал страшное сообщество «Черный орден» — случилось то же самое. Он стал владыкой, королем, императором — не важно, как назвать.  Румата — воин и ученый. Он добр, мудр и справедлив и ничего сделать не может. Обстоятельства все втягивают и втягивают его во владычество. Он пытается добраться до душ, пользуясь языком правды, и понимает: освобожденные им же рабы, к его удивлению, забьют его оглоблями. На просвещение у него нет сил, и, кроме одиночества, остаются лишь мечты, исполнение которых для него нереально. В победе заключено поражение.  На протяжении всей истории он выискивает и спасает богословов, ученых, философов, чтобы они объяснили ему смысл существования.  Но ничего нового они ему сказать не могут.  Знаешь, я бы считал нашей победой сочинить совсем другой мир, и чтобы зрители поверили в его реальность. И чтобы в его проблемах увидели схожесть с нашими.  Про какое время писали Стругацкие, про «семь веков назад» или про «сейчас»? Про «нормальный уровень средневекового зверства — счастливый вчерашний день королевства Арканар». Все как всегда: и «серые штурмовики», и «активизация мещанства», и «любой лавочник вправе затравить тебя», и «сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ».  — К сожалению, картина может стать самой актуальной картиной о нашем времени.  — Да нет, все равно она не будет остроактуальной. Хотя проблемы те же, что у римлян, что в Арканаре, что у нас. Мне вообще неинтересно снимать «сюжеты». Допустим, «Лапшин» был интересен, потому что увлекательно думать о времени. Как они верили, какие они были прекрасные, но неумные, понимаешь?  — Точно, как ваше поколение в 60-е или наше в горбачевские времена…  — А любовную историю мне было неинтересно снимать. И в «Лапшине», и у Стругацких. Наверное, на меня многие набросятся: «А где это? А где то?». Все роман знают наизусть. Может, картина получится скучная, потому что мне неинтересно, как рубятся, убивают. Сначала я своему продюсеру расписал, какое замечательное, интересное будет у нас кино. Нас было трое — я, Кармалита и он. Потом попросил о встрече и сказал: «Я все наврал. Я известный в узком кругу режиссер. И зритель вряд ли на очередной арт-проект валом повалит. Интеллигенция — мой зритель — подразъехалась из страны или обеднела, а кто-то пристрастился к другим зрелищам».  Но, с другой стороны, я надеюсь, что картина будет жить долго, как и все мои фильмы. Будет возникать то там, то здесь и, в общем, наберет достаточно зрителей.  Мне интересно воссоздавать ту жизнь. Придуманную. Я старался снять скрытой камерой XIV век на другой планете. Сочинить мир во всех нюансах и подробностях так, чтобы все поверили — это правда. Мы работаем на уровне интуиции…  И с артистами мне менее интересно работать, чем с непрофессионалами. За исключением нескольких человек, не затертых в кино, и главного героя Леонида Ярмольника. Я его увидел не в кино.  — Не может быть.  — Клянусь. Я по телевидению увидел парня, который вел какую-то игру. Такой носатый, обаятельный, с вненациональной внешностью. То, что нужно для Руматы. И попросил его пригласить. Я просто не знал, что Леонид Исаакович — известный и популярный артист. Тогда я редко смотрел кино, и в основном — только молодых режиссеров.  Как нам кажется, сейчас трудно. Трудно по одной причине: у общества нет потребности в хорошей работе. Иногда невыносимо смотреть, что творит хороший актер или актриса в сериале или еще страшнее — в классике.  Мы очень полюбили Юру Цурило — как личность, как артиста. И, уверяю, от него можно добиться многого. Но вот недавно увидел какой-то фрагмент с ним. «Юра, — говорю ему, — мы же уже с тобой все прошли. Не надо говорить громче, чем партнер. Говори всегда в два раза тише». — «А они требуют». — «А ты откажись». — «А они не будут снимать». — «А ты посиди немножко победнее…». Все то, что у нас запрещалось как антихудожественное, авторы сериалов считают художественным достижением, что ли? И откуда столько помоечников в талантливой стране. Мало кто не снимает у нас на «Ленфильме» сериалы. Самый глупый человек (как говорят, есть еще один такой в Уганде) вообще никогда и не был режиссером, был организатором производства — тоже снимает. Что может из этого получиться?  — А вы не опасаетесь… Помните у Набокова: вошел актер с лицом, перещупанным ролями. Вот и Леонид Ярмольник много снимается в эти годы. Его лицо общеизвестно. У Руматы же — облик уникума. Человека то ли с той планеты, то ли с этой.  — Не могу же я настаивать, чтобы он за шесть лет больше нигде не снимался. Надеюсь, что роль Руматы получится интересной. Мы ведь с ним в одной сцепке. Пока я не ошибался.  Да и я уж старый, понимаю: здесь нужно добавить, здесь смикшировать.  Он меня не очень любит. И ладно, чрезмерная любовь артиста мешает. Знаешь, отношения с артистами складываются, что в кино, что в театре, не во время работы. А после — по результату. И потом, то же самое я слышал про Миронова, про Никулина, про Быкова.  Уж как мы во время работы ругались с Роланом Быковым, а Лена Санаева поклялась, что он нас очень любил. Да что там, он один раз к нам жить переехал, но это уже другой рассказ.  — Вы назвали актеров выдающихся.  — Я актеров боюсь. Говоришь, говоришь, ночь не спишь, придумываешь — а он из правого кармана одно выражение лица достанет, а из левого другое… У хорошего артиста таких выражений десять, у плохого — одно и то фальшивое. А тебе-то нужно одиннадцатое. У хорошего типажа всегда одиннадцатое. Вот он я, и моя жизнь перед вами. Артиста и типаж трудно соединить в кадре. Это да. Но это и есть составная кинорежиссуры.  А Юрий Владимирович Никулин драматическим артистом на самом деле не был. Он был способен перенести на экран силу своей личности и не соврать. Всю войну, начиная с финской, был артиллеристом. Здесь стояли, в блокаде ленинградской. И вся его батарея весной ослепла. Тогда к каждой огромной пушке приставили одного зрячего. Он их водил, а они, слепые, стреляли из этих огромных пушек.  Мне обидно, что нынче принято порочить имена приличных людей. Второй раз по телевидению про Никулина слышу. То он не пустил в цирк на Цветном комика Попова. То в фильме про Енгибарова рассказывают, как его преследовал Никулин. Нам приятно с кем-то бороться, кого-то оскорбить. Юрий Владимирович был одним из лучших людей своего времени: добрый, благородный, талантливый. Никому вреда причинить не мог, потому что, пройдя войну страшную, людей жалел. Оставили бы в покое немногих людей, достойно проживших жизнь.  — Вы шесть лет снимаете Стругацких…  — Я бы снял быстрее. В чем сложность… Построить павильон. Это стало сложно и дорого. Потому что люди со студии ушли, профессионалов мало. Оружие надо выковать. Много оружия. А все подчистую исчезло со студии. Ни меча, ни кинжальчика. Ничего не спасли.  — Раньше оружие на целую войну можно было взять из студийного «подбора».  — Конечно, у нас же снимал Козинцев «Короля Лира», «Гамлета», «Дон Кихота». И — ничего. То же на «Мосфильме». А если одалживать в Чехии или Польше, то они такие деньги сдирают… В общем, все делали в Мухинском училище. Сейчас у нас целый арсенал оружия с другой планеты: сабли, мечи, ножи, арбалеты, доспехи…  — Финал работы виден?  — Я бы все за два месяца закончил, но мне не повезло. Меня избили, довольно сильно. Приехал невропатолог и сказал: «Вам неправильно поставили диагноз, у вас не просто сотрясение, а ушиб мозга. Вот отчего через лицо выступила черная полоса. Вам немедленно в больницу надо. Иначе будете болеть и болеть. Разными вроде бы несвязанными заболеваниями…». А я ложиться не мог, потому что в той же драке сильно попало и моему сыну. Была угроза потери зрения. Потом действительно началось: с легкими, с сердцем. Теперь вообще трудно доснять большую трудную картину. Но и не доснять нельзя…  XIV век, тщательно воссозданный Германом, мне покинуть оказалось много проще, чем Румате. Стоило лишь отворить тяжелую студийную дверь, и я очутилась на залитом солнцем проспекте со старинным названием Каменноостровский.  С опаской глядя на проносившиеся мимо машины — все же я только что прямиком из «прошлого», — я думала: очень нужно, чтобы Герман свою картину завершил. Чтобы Стругацкие оказались правы»: «Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусство, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам».    Лариса МАЛЮКОВА, обозреватель «Новой»