<Комплекс> доктора Рудштейна. Шели Шрайман. Опции

[Ирена]

«Комплекс» доктора Рудштейна. Шели Шрайман.
начало

...Экскурсия по Бертхесгадену его разочаровала: Бергхоф - дом Гитлера, точнее то, что от него осталось, приезжим почему-то не показывали. Он начал расспрашивать местных жителей и в конце концов разыскал это место, подходы к которому были завалены сушняком и ветками, подобрал на нем обломки каменной кладки. Вернувшись в Израиль, доктор Рудштейн, изредка вынимая из пластиковой коробочки невыразительные серые камешки, думал: "Я жив, и живы мои дети и внуки, а эта гадина сдохла пятьдесят лет назад, и дом ее давно разрушен. И вот оно - тому доказательство".

Редкие фотографии

С цветной обложки латышского журнала "Атпута" ("Отдых") за 1934 год на меня смотрит породистый светловолосый мужчина. Широкие плечи, короткая стрижка, уверенный, не обремененный интеллектом взгляд. В старых газетных подшивках такие лица - стахановцев, ворошиловских стрелков, "молодых строителей коммунизма" - встречаются на каждой странице.

- Неужели это он - Цукурс? - спрашиваю я доктора Рудштейна.

- Да, перед вами первый палач латышских евреев собственной персоной. Только тогда, в середине тридцатых, он еще не был палачом. Цукурс был тогда гордостью Латвии, знаменитым летчиком, совершавшим, подобно Валерию Чкалову, дальние перелеты... Правда, на маленьком самолете. Его репортажи из Африки печатались в каждом номере журнала "Атпута". Он написал книгу о своих путешествиях - я наткнулся на нее в Риге, в букинистическом магазине.

...Примерно месяц назад в "Вестях" была опубликована переводная статья о том, как спустя много лет после войны группа израильтян - бывших сотрудников Мосада - разыскала Цукурса в Бразилии, вывезла его в Уругвай, где предала бывшего палача казни. Статья не сопровождалась фотографиями. Не исключено, что фото Цукурса, на которые я наткнулась в доме доктора Рудштейна, - единственные в своем роде, и "Окна" публикуют их в Израиле впервые. Известно теперь и начало страшной истории.

- Рассказ о Цукурсе я услышал от жителей Букайшей, куда был направлен по распределению, после окончания Рижского мединститута. Они говорили так: когда Цукурс вернулся из Африки, он был провозглашен национальным героем и тогдашний президент Латвии Карлис Упьманис подарил ему поместье с бассейном в Букайшах, на юге Латвии (после войны в поместье уже располагалось правление колхоза имени Суворова), - рассказывает Яаков Рудштейн. - Перед войной Латвия была оккупирована советскими войсками, и Цукурс оказался в первых рядах - с коммунистами: расхаживал с револьвером в кожаном пальто. Жители Букайшей говорили мне, что были очень злы на него за это и даже хотели убить за то, что он так быстро поменял роль героя Латвии на "красного комиссара". Потом Цукурс куда-то исчез, а в начале войны появился в Букай¬шах уже в немецкой форме. Это был уже другой Цукурс. Он разъезжал со своей командой по окрестностям, убивая евреев и отвозя награбленное имущество в свое поместье. Уцелевшие рассказывали о нем страшные вещи. Например, стоя в воротах гетто, он любил выбирать себе жертву, которую убивал с особой жестокостью. Или брал еврейского ребенка за ноги и, размахнувшись, ударял его головой о дерево. Физически Цукурс был очень силен и мог убить человека одним ударом. Рассказывали, что он влюбился в еврейскую девушку и, не добившись взаимности, отвел ее на кладбище и убил. Впрочем, последнее больше похоже на легенду: уж слишком Цукурс ненавидел евреев.

Старые подшивки

Доктор Рудштейн приносит пачку пожелтевших газет за 1941 - 1944-е годы. Именно они и были поводом моей поездки на Север Израиля - в Кирьят-Ям.

- Я разыскивал эти газеты много лет. Когда кто-то из друзей собирался в Ригу, просил поискать у букинистов подшивки "Тевия" ("Отечество") военного периода, но всякий раз друзья возвращались с пустыми руками. Может, время еще не пришло. А может быть, эти подшивки ждали меня, - предполагает доктор Рудштейн. - Но вот факт: я выбрался в Ригу спустя 20 лет и сразу нашел то, что искал. После того, как Латвия добилась независимости, то, что лежало на чердаках, было вытащено наружу. В том числе - и подшивки "Тевия", этой гнусной фашистской газеты, выходившей в Риге с 1941 по 1944 год. Копии газеты за 23 августа 1941 года, где впервые подробно пишется о Рижском гетто и приводится его план, я передал в Музеон лохамей ха-гетаот (Музей борцов гетто) и мемориальный комплекс Катастрофы "Яд ва-Шем".

- Как вам удалось их купить и вывезти?

- Дело было так. Во-первых, я искал целенаправленно. А началось с того, что я зашел в букинистический и увидел журнал, на обложке которого было помещено цветное фото Цукурса. О том, что это Цукурс, я узнал из подписи. Конечно, мне было известно, что представлял собой палач евреев, хотя никогда его и не видел. Воображение рисовало мне образ этакого квазимодо с низким сводом черепа, я и не представлял себе, что у палача может быть такое вполне обыкновенное лицо. А рядом я увидел подшивки "Тевия", за которыми охотился. Я боялся насторожить продавца, выказывая свой интерес, и спросил с безразличным видом: "Это продается?" (говорил я по-латышски). "Продается", - ответил тот и назвал смешную цену: 15 сантимов (порядка семи шекелей) за экземпляр. Всю подшивку я купил за 130 латов (примерно 900 шекелей) и был счастлив. Тем более, что обнаружил в ней редкий экземпляр за 23 августа 1941 года, где впервые подробно говорилось о рижском гетто.

...Мы углубляемся в ветхую подшивку. Первому номеру газеты "Тевия" предшествует прокламация под названием «Свободная земля". Под поясным портретом Гитлера - воззвание и латышам: "Латыши и латышки! Отныне Латвия свободна от коммунистов и жидов..."\

В первых номерах "Тевия" – обширные фоторепортажи, помещенные под шапкой «От тьмы – к свету»: ликующие латыши встречают своих освободителей; немецкий солдат, подброшенный восторженной толпой в воздух; подбитый советский танк в центре Риги; поверженная статуя Сталина, окруженная толпой, и чей-то штык, пронзающий глаз каменного исполина; зверства коммунистов в центральной рижской тюрьме - трупы казненных латышей, лежащие вповалку; колонны советских военнопленных...

- А это один из самых жестоких убийц - латыш Арайс со своей зондеркомандой, -комментирует Яаков Рудштейн фотографию, на которой штурмбанфюрер СС д-р Ланге пришпиливает Железный крест командиру отделения майору Арайсу ("Тевия" от 3 июля 1943 года). - Арайс прославился своими карательными акциями. Разъезжал по всей Прибалтике и Белоруссии, разыскивая и уничтожая евреев.

...Во многих номерах "Тевия" приводятся куски из "Майн кампф". Из номера в номер публикуются и "Протоколы Сионских мудрецов". Мелькают газетные заголовки: "Жиды расчищают развалины в Риге", "Жидовское засилье на Рижском мясокомбинате", "Жидовские магазины запечатаны"... Карикатуры, изображающие носатых уродцев, сопровождающиеся подписями: "Американский жид Рузвельт", "Жид, убегающий босиком в Сибирь". В одной из газет помещена фотография человека в гимнастерке. Внизу - подпись: "Абрам Шустин своей преступной рукой подписывал приказы о расстреле латышей: особое удовольствие он испытывал, подписывая приговор красными чернилами".

- А вот эта фотография всякий раз вызывает у меня дрожь, - говорит Яаков Рудштейн и переводит с латышского подпись под фото: - "Они не попали в "рай", этих коммунистов и жидов вернули в Ригу из приграничных лесов, где они прятались".

- Этих людей, - продолжает доктор Рудштейн, - уже давно нет в живых. Фотография очень четкая - заметно даже выражение лиц. Может быть, кто-то узнает на ней своих родных и близких? Когда я смотрю на десятилетнего мальчика, идущего в этой колонне, то понимаю, что мог оказаться на его месте. Мы бежали с родителями из Риги за четыре дня до захвата ее немцами. Нам повезло - тетя работала машинисткой в латвийском Совнаркоме, и мы попали в совнаркомовский автобус, который войска НКВД пропустили в глубь советской территории. Мне было 11 лет, но я отчетливо помню, как тысячи беженцев, уходивших от немцев - кто на попутке, кто на велосипедах, кто пешком (многие не добрались - были застрелены по дороге националистами-латышами, скрывавшимися в лесах), стояли в оцеплении бойцов НКВД: их не пропускали. Потом энкаведисты,ушли, а немцы согнали измученных людей в колонны и под конвоем отправили назад в Ригу

...Дальнейшую судьбу этих людей нетрудно проследить по подшивке "Тевия": вокруг еврейского населения Латвии постепенно сжимается кольцо, хронология уничтожения отражается в приказах оккупантов. Сначала в «Тевия» появляется маленькая заметка - указ на латышском и немецком языках: "Всем жидам после выхода этого приказа необходимо носить на правой стороне груди специальную отметку - звезду Давида желтого цвета. Также жидам запрещается ходить по тротуарам. Того, кто не исполнит приказ, ждет наказание".

Смертный приговор не имеет ни вкуса, ни запаха. Он набран равнодушными буковками типографского шрифта. Многие читатели "Тевия" его просто не заметили, а те, кто заметил, скорее всего порадовались - читатель у фашистских газет был известный! Местные националисты до воцарения новой власти и сами успели расправиться с ненавистными им евреями - в этом мы убеждаемся, наткнувшись на приказ немецких властей от 21 октября 41-го года о еврейском имуществе, попавшем в руки местных жителей неевреев. Кроме пункта о том, что "каждый жид обязан сообщить властям о своем имуществе, в том числе о имеющихся деньгах - в марках и рублях", в приказе есть и такие строчки: "тот, кто не является жидом, но в чьем распоряжении имеется жидовское имущество, попавшее к нему после 20 июня 1941 года - путем покупки, обмена, подарка или ДРУГИМ ПУТЕМ (отмечено мной – Ш. Ш.), также обязан отчитаться перед властями в алфавитном порядке (фамилии от "Ф" до "Л" - такого-то числа, от "Д" до "Я" – такого-то по следующему адресу) и выкупить это имущество у немецких властей. В том числе неевреи обязаны сообщать и о случаях сомнительных, когда точно неизвестно - еврею принадлежало данное имущество или нееврею". В приказе содержится категорический запрет использовать еврейское имущество без согласия немецких властей.

Приказ от 18 августа 1941 года обязывает трудоспособных евреев Риги участвовать в общественных работах (разбирать развалины домов). Причем, место работы определяет специальный "Жидовский отдел" при управлении труда. В этом же приказе содержится еще несколько указаний: с этого момента евреи имеют право отовариваться только в специально отведенных для них магазинах. Хозяева же других магазинов, продавшие продукты евреям (равно как и евреи, купившие у них что-то в нарушение приказа), будут наказаны; "жидам запрещается пользоваться общественным транспортом (поездами, трамваями, автобусами, извозчиками); входить в публичные заведения, учреждения, гостиницы, базар; посещать парки, музеи, театры, места увеселения и пляжи". В самом низу текста приказа следует напоминание об обязательном ношении "звезды Давида" и запрещении ходить по тротуарам.

...Власти пристально следят за еврейскими магазинами и работой евреев по расчистке завалов. Об этом свидетельствуют заметки, сопровождающеюся фотографиями. В газете от 23 августа 1941 года: "На фотографии видно, что жиды не могут придерживаться порядка даже между собой. Пока некоторые из них стоят в очереди, другие стараются залезть в магазин без очереди».

В газете от 29 августа 1941 года: "Жиды продолжают лениться. Они никогда не были особыми любителями труда и привыкли пользоваться чужими плодами. Жиды и сейчас не хотят работать: особенно это заметно, когда они разбирают развалины домов, разрушенные жидами-чекистами. Сыновья Моисея больше волынят, чем работают. Они не проявляют никакого желания расчищать эти развалины и ликвидировать последствия разрушений. Многие примеры доказывают нам, что эта почетная работа не для них: латышские школьники справляются с ней гораздо лучше. За день школьник-латыш очищает от 600 до 1000 кирпичей, а рядом работающие жиды - не больше 500 кирпичей. Один латышский школьник работает вдвое производительнее, чем 15 жидов. При том, что во время работы жиды получают горячее питание. С такой системой надо кончать. ПОКА (отмечено мной. - Ш. Ш.) жиды еще живут в нашей среде, им надо учиться работать производительно - в соответствии с рабочими нормами. И их надо заставить выполнять эти нормы, с которыми каждый день отлично справляются латыши".

А вот еще один красноречивый приказ, подписанный комендантом Риги Дрекслером:

"Жидам необходимо и дальше на видном месте с правой стороны груди и в центре спины носить желтую звезду Давида размером 10х10 см.

Жидам запрещено менять место жительства и квартиру без разрешения коменданта; посещать школы; быть владельцами моторных движков и радиоприемников; резать животных по жидовским обрядам.

Жидовские врачи и жидовские зубные врачи могут лечить и давать советы только жидам.

Жидовским аптекарям и ветеринарам запрещена практика.

Жидам запрещается работать адвокатами,нотариусами и судебными советниками, а также работать в банках, ломбардах, заниматься обменом денег, быть посредниками и торговать недвижимостью.

Жидам запрещается работа в округе - в качестве разносчиков газет, точильщиков ножей и т.п.

Этот приказ вступает в силу сегодня - 1 сентября 1941 года, в 12 часов дня".

К 1943 году в "Тевия" постепенно исчезает еврейская тема. Видимо, к этому времени еврейский вопрос в Риге был решен. ПРАКТИЧЕСКИ решен. В 1943-1944 годах в газете публикуются в основном портреты Гитлера и его соратников и сообщения о победах доблестной немецкой армии (особо выделяются праздничные номера, выпущенные в канун очередного дня рождения фюрера). Среди всей этой лживой победной трескотни привлекает внимание сообщение о создании латышского легиона СС, набранное крупными буквами на первой полосе номера от 27 февраля 1943 года: "Учитывая, что многие латыши доблестно сражаются в рядах великой немецкой армии, решено создать латышский легион СС..." Что и говорить - закономерный финал.

Впрочем, от финала настоящего его отделяет не меньше полутора лет. В последних номерах "Тевия" впервые мелькают несколько правдивых сюжетов - очереди на вокзале, состоящие из латышских беженцев. Близится весна 1944 года.

На многих фотографиях, опубликованных в "Тевия", часто мелькает одно и то же лицо немецкого офицера.

- Кто это такой? - спрашиваю я доктора Рудштейна.

- О, это известная личность. Обергруппенфюрер СС Екельн, чья работа состояла в убийстве евреев. Он отвечал за "чистки" и непременно присутствовал при всех казнях. Пока его самого публично не казнили. И я при этом присутствовал!

- ?!?

- Дело в том, что его казнили в Риге, куда мы вернулись сразу после ее освобождения, - начинает свой рассказ Яаков Рудштейн. - Нам с отцом удалось попасть и на несколько судебных заседаний над бывшими палачами, что было сделать очень трудно. Но отец тогда работал в номенклатурной больнице (врачей не хватало), и ему дали специальный пропуск на процесс.

- Как он выглядел - этот Екельн? Как держался?

- До суда и казни его мало кто видел. Он был слишком крупным чином. На суде Екельн был в мундире без знаков различия. Худое лицо, впалые щеки; глубоко посаженные глаза, большие кустистые брови. В нем не было никакого лоска, он скорее напоминал обезьяну. Держался Екельн хладнокровно, исчерпывающе отвечал на вопросы обвинителя. Я отчетливо помню, что когда его спросили о том, почему массовые казни он устраивал в основном в Латвии, привозя туда евреев из других мест, Екельн ответил: "Латвия была наиболее удачным местом для этого, потому что местное население нас поддерживало". На вопрос "Сколько всего евреев было уничтожено в Латвии?" Екельн сказал, что ответить затрудняется, поскольку ему известно, что еще до вступления немцев в Ригу здесь, как и в других местах Латвии, местные жители сами успели уничтожить тысячи евреев.

Соратники Екельна многое отрицали или ссылались на приказ (в этой связи я вспом¬нил, что когда уже сам стал врачом, шофер-латыш, развозивший меня по вызовам больных, с которым мы были в прекрасных отношениях, однажды признался, что во время войны работал в автобусном парке Риги и его вместе с другими водителями заставляли возить на расстрел евреев. Он оправдывался: нам ведь приказывали, но после этого я уже не знал, как к нему относиться).

Когда Екельна и его соратников пленили, то до суда и во время суда их содержали под арестом где-то на взморье - так говорили, а сам суд проходил в Доме Красной армии на улице Меркеля.

Екельна повесили в Риге на площади Победы в 1946 году. Я запомнил этот день еще и потому, что он совпал с моим 16-летием. Папа был против, чтобы я шел смотреть на казнь, но я все же пошел туда. Было очень холодно, шел дождь. Пришлось долго ждать: все произошло с опозданием на четыре часа. Народ стоял и смотрел на готовые виселицы. Потом привезли ИХ - ноги были связаны, руки - за спиной. Когда машины отъехали и они повисли на веревках, крутясь вокруг своей оси, многие закричали "ура".

...После войны начал зарастать овраг в Бикернеках, где в начале 40-х расстреливали еврейское население Риги. Это место облюбовали местные жители: играли в карты, пили водку. Здесь назначали свои тайные свидания влюбленные парочки. Мальчишки, роясь в земле, находили то челюсть, то оправу очков, то детскую игрушку. В начале 50-х доктору Исааку Рудштейну, отцу Яакова, удалось добиться от местных властей, чтобы на месте гибели евреев был установлен памятный знак, после чего пирушки в овраге поутихли.

Реликвии доктора Рудштейна

После того как мы пролистали всю подшивку "Тевия" и все номера "Атпуты" с репортажами Цукурса, посмотрели издание свода законов Третьего рейха (Германия, 1935 год), где имеется принятый в Нюрнберге "Закон о чистоте расы", я спросила доктора Рудштейна (не могла не спросить):

- Зачем вы собираете все это?

-Понимаете, это для меня не может быть бесстрастным предметом истории. Я вам уже рассказывал, что мы были одними из немногих евреев, кому в августе 1941 года удалось прорваться через заслоны НКВД и эвакуироваться. А те, кому не удалось, нашили на грудь желтую звезду Давида и пошли в гетто, где приняли медленную и мучительную смерть. Среди этих людей были и наши близкие. Я не знаю, чего во мне больше - страха перед этим непонятным чужим желанием убить тебя и искоренить весь твой род, или чувство мести? Или всему виной комплекс, которого у меня - представителя полноценной и здоровой нации - быть не должно?

- Что вы испытываете, держа в руках эти газеты с чудовищными приказами?

- Отвращение. Страх. Желание доказать, что я полноценен, что я жив. Я никогда не был героем, но всегда дрался, когда мне говорили "жид". При этом у меня становились ватными ноги, я бледнел, я не хотел бить, а бил! Потому что понимал: иначе нельзя. Когда я вижу перед собой эти свидетельства разложения вонючего фашистского трупа, я особенно остро ощущаю, что я жив, а они все, так желавшие моей гибели, - сдохли. И кусочек от развалин берлинской стены я держу, сознавая, что ОНИ заслужили эту стену. Когда с детства ощущаешь постоянную угрозу, ты, наверное, имеешь право на подобную мстительность. Хотя некоторые меня просто не понимают: "Зачем тебе все это? Война давно кончилась. Ты столько лет живешь в СВОЕЙ стране, в Израиле..." Может быть, они и правы и вся моя "коллекция", состоящая из этих вонючих газет, свода законов, канувших в лету, - признак нездоровья. И я как могу борюсь с собой. А что является симптомом здоровья? Печь хлеб, искать обломки затонувших римских кораблей, вырезать фигурки из дерева? Вот и я пеку сам хлеб, собираю выброшенные на берег обломки римских кораблей, вырезаю фигурки из дерева... И можно было бы, наверное, совсем успокоиться и обо всем забыть, если бы не появлялись новые монстры, которым мешает еврейский народ, и я в частности. Всякие там Саддамы хусейны и прочая нечисть...


Шели Шрайман, опубликовано в приложении «Окна», «Вести», статья хранится в музее «Вилла Ванзее» в Берлине – в качестве экспоната

PS Доктор Рудштейн скончался в Израиле несколько лет назад от неизлечимой болезни. Благословенна его память. На моей полке стоит подаренная им забавная статуэтка, которую он сам вырезал из липы. "Когда я умру, - говорил он мне, - люди возьмут в руки мои статуэтки и, наверное, скажут - "А у этого доктора было неплохое чувство юмора".

(продолжение следует)

[Ирена]

«Комплекс» доктора Рудштейна. Шели Шрайман. Продолжение

Хлебопек

...Доктор Рудштейн вносит в салон сверток размером с младенца, распеленывает его и бережно извлекает из льняных полотенец крупный продолговатый кирпич неопределенного цвета с обугленными краями. Доктор берет в руки нож - и через мгновение на деревянном подносе уже лежат аккуратные, источающие тонкий аромат ломти ржаного хлеба. Всего хлебов четыре, и каждый обладает своим неповторимым вкусом - от терпкого с горчинкой до сладковато-пряного. Хлебный аромат поднимается от стола, обволакивает комнату, смешивается с запахом старого дерева, спелых антоновских яблоке корзинке и просоленного ветра с моря... Ну что вам рассказать об ощущениях? Еще не придумано таких слов.

Год назад, когда в "Окнах" вышла статья "Комплекс доктора Рудштейна" (ныне статья хранится в берлинском музее "Вилла Ванзее". – Ред.), одни читатели жалели моего героя, другие ему сочувствовали, но все задавались одним и тем же вопросом: зачем семейный врач из больничной кассы Кирьят-Яма посвящает свою жизнь сбору этой страшной коллекции немецких приказов военного времени об уничтожении евреев и других свидетельств того же порядка? К чему бередить раны, еще и еще раз доказывая себе, что "я, мои дети и внуки живы, а те, кто так желал истребления моему роду, уже давно лежат в могиле"?

Год назад, провожая меня до порога, он произнес такую фразу: "Может, вы и правы и вся моя коллекция, состоящая из этих вонючих фашистских газет, свода законов Третьего рейха, канувших в Лету, - признак нездоровья. Война давно кончилась, я полвека живу в Израиле - в СВОЕЙ стране... И я как могу борюсь с собой".

Я тогда пообещала себе обязательно вернуться к этой теме и написать продолжение: о том, как доктор Рудштейн преодолевает в себе комплексы нездоровья, связанного с Катастрофой.

...Следы этой борьбы замечаешь в каждом углу его дома. О симптомах здоровья свидетельствуют вырезанные доктором из дерева забавные фигурки, самодельные часы, основой которых служит источенный червями обломок затонувшего римского корабля, старинное, собственноручно отреставрированное резное кресло, наконец, замешенный своими руками и выпеченный в домашней печи хлеб.

- Хлеб для меня - символ стабильности. Если печешь в своем доме хлеб, значит, ты привязан к одному месту, не сидишь на чемоданах, не поглядываешь на часы. Ты вынимаешь хлеб из печи, разрезаешь его на ломти, начинаешь раздавать членам своей семьи - и это свидетельство того, что жизнь твоего рода продолжается - и так будет всегда. На мой взгляд, в хлебе сосредоточены достижения многих поколений. Сначала это было зерно, перемолотое вручную или с помощью примитивных жерновов, - лепешки из грубой муки, выпеченные на камнях. Хлеб - это сама жизнь. Если в закромах есть зерно - на столе всегда есть еда. Закваска ассоциируется у меня с огнем, который древние люди хранили в пещерах... Кстати, с хлебом связано одно суеверие: хлеб нельзя класть верхней коркой вниз - это может принести несчастье. Суеверие пришло на сушу с моря. Моряки считали, что опрокинутый хлеб - символ перевернувшегося корабля, значит - быть крушению. В приготовлении хлеба есть свой ритм: ты всегда делаешь одно и то же, ты знаешь, какой будет результат, ты ждешь его. И это вселяет в тебя чувство уверенности.

...С хлебом связаны все его детские ассоциации. О том, как с другими мальчишками он убегал на целый день на Рижское взморье, положив в карман курточки неизменный кусок ржаного хлеба, и каким вкусным и сытным оказывался тот кусок, съеденный на берегу, он помнит до сих пор, хотя с тех пор минуло уже лет шестьдесят.

Потом была война, эвакуация, непростое вхождение городского мальчика в деревенскую жизнь. Эвакуация прочно свяжется в его памяти со 150 граммами ржаного хлеба, уложенными мамой в полотняный мешочек. Как хотелось проглотить этот кусочек в один присест, не растягивать его на целый день, как просила мама...

О послевоенном хлебе будут напоминать кирпичи подового хлеба, замеченные случайно на каком-нибудь колхозном рынке. Именно такой хлеб был в латвийской деревне Буйкоши, куда Яаков уехал молодым специалистом по распределению. Единственному во всей округе врачу часть зарплаты платили мукой, которую он отдавал местной крестьянке Бутайте. Та делила содержимое мешка надвое: половину брала себе за труды, а из второй пекла доктору хлеб на 2-3 недели. Я не оговорилась: настоящий ржаной хлеб, поднявшийся на закваске, а не на , дрожжах, и запеленутый в льняную ткань, может храниться бесконечно долго, только улучшая свой вкус и становясь более ядреным. Яаков заворачивал огромные тяжелые "кирпичи" в полотенца и укладывал их в дубовый шкаф.

...Все в новой стране было для него в радость. Пришло ощущение безопасности, стабильности - наконец-то он дома, среди своих. Лечил людей, воевал, как все. Ему не хватало только одного - ассоциаций, вкусовых ощущений, которые у него всегда связывались с хлебом. Такого хлеба, как в Латвии, тогда в Израиле не было. Местный хлеб - воздушно легкий, белоснежный и безвкусный - смотрелся на его столе как что-то чужое, неуместное. Он стал искать возможности выпекать свой хлеб. Путешествуя по Германии, купил ржаную муку. Первый хлеб испек в духовке по рецепту русских крестьян. Вышла каменная колода с тонкой ароматной прослойкой внутри ("Я понял свою ошибку, - рассказывает Яаков. - В России крестьяне выпекают хлеб в русской печи. И лишь когда печь хорошо протопится, сдвигают угли в сторону и засовывают в печь противень, на котором на капустных листьях выложено тесто. Этот рецепт не годится для обычной духовки").

Доктор Рудштейн продолжал поиски. Но теперь подошел к делу по-научному. Накупил книг, обложился ими, как примерный студент перед сессией, и основательно изучил предмет. Поехал в Германию, приобрел там тестомешалку и бытовую мельницу для помола зерна ("Чем свежее мука, тем вкуснее хлеб!"). Теперь он все делал по науке: молол зерно, делал закваску, дважды замешивал тесто ("Это классический рецепт. Сначала трудно привыкнуть: тесто так хорошо поднялось, а ты его снова безжалостно затаптываешь. Но зато во время второго замеса в тесто проникают пузырьки воздуха, и, вторично поднявшись, это уже совсем другое тесто - оно воздушное, оно дышит"), сверху посыпал овсянкой, ставил в печь, выпекал.

А затем наступил период фантазий и экспромтов, который длится вот уже второе десятилетие. Например, Яаков добавляет в тесто сок манго, придавая будущему хлебу тонкий сладковатый аромат ("Я мечтаю выпечь хлеб с сыром. Разъять тесто, закатать в него полоски желтого сыра - должно выйти что-то необыкновенное").

Собственно, добавки в ржаном хлебе – вещь не новая. Даже в тот стандартный ржаной хлеб, который изготовлялся в советских пекарнях, всегда добавляли то картошку, то горох, о чем едоки и не догадывались. Можно добавлять в тесто творог, капустный и свекольный сок, горчицу, не говоря уже о классическом тмине или семечках.

Яаков печет хлеб раз в десять дней и после каждой выпечки, как хорошая крестьянка, оставляет закваску для будущей выпечки. Закваска ждет своего часа - пока Яаков не заскучает по хлебу и не возьмется за дело, которому он отдает себя без остатка. Лучшие хлебопеки, по его мнению, немцы. Они специалисты в области "тяжелого" ("шверброд") ржаного хлеба. При том, что хлеб этот достаточно плотен, он сохраняет удивительную эластичность. "Тяжелый" хлеб делается на основе закваски (закваска состоит из муки, воды и особых бактерий, продуцирующих кислоту) и замешивается довольно круто. Он может быть раза в два тяжелее белого пшеничного хлеба (отсюда и название - "тяжелый"), но, тем не менее, дышит, имеет поры. Ржаной хлеб очень полезен, в нем масса витаминов группы В. В диетических вариантах ржаного хлеба можно встретить цельные зерна - такой хлеб хорошо стимулирует работу кишечника. Каким быть хлебу - более нежным или более грубым, зависит от сорта муки. Мука крупного помола даст более грубый (но и более полезный) хлеб, мука тонкого помола (или с пшеничными добавками) придаст ему легкость и воздушность.

Немцы, по утверждению Яакова, относятся к хлебу очень серьезно. Достаточно сказать, что в этой стране регулярно выходит невероятное количество книг о хлебопечении. В любом магазине вам продадут ржаную муку разных сортов и особые ферменты для закваски. А саму закваску можно получить в пекарнях, адреса которых приведены в книгах о хлебопечении. В Германии существуют клубы любителей хлеба, членами которых состоят люди самых разных профессий. Однажды Яаков запросил в Германии рецепт интересующего его хлеба и неожиданно получил его от уважаемого профессора, члена клуба любителей хлеба. Рецепт в письме был описан с такой обстоятельностью, что им наверняка мог воспользоваться любой дилетант и - преуспеть.

Процесс изготовления "тяжелого" хлеба может растянуться от 12 часов до 2-3 суток. Сначала делается первое тесто ("фортайг"), выстаивается, замешивается заново, и вот это главное тесто ("хауттайг"), настоявшись, уже готово к выпечке (Яаков: "В книгах все досконально описано, но, оказывается, этого недостаточно. Нужна интуиция, а она пришла ко мне не сразу, и вначале вместо хорошего теста я делал черт знает что. Вот ты пробуешь пальцем готовое тесто - липнет, не липнет - и решаешь, в какой момент покрыть его пленкой и поставить подниматься. Потом наступает второй ответственнный момент - вовремя поставить тесто в печь. Передержишь тесто - хлеб выйдет слишком кислым").

Выпечка хлеба превращается для Якова в решение своего рода ребуса. Он придумывает всякий раз новый хлеб, закладывая в него те или иные ингредиенты, он знает, каким примерно должен выйти вкус будущего кирпичика, и все-таки - все-таки никогда не знает этого наверняка. И момент неожиданности, сюрприза, непредсказуемости - самое, пожалуй, приятное в этом процессе.

Интересно, как относятся к "тяжелому" хлебу уроженцы страны. Яков первое время приносил свой хлеб в поликлинику, угощая им своих коллег - израильских врачей. При этом на их лицах пробегала целая гамма чувств - от недоверия до отвращения. Слово "хлеб" прочно связано у них с другим образом, а тут на них обрушивается симфония непонятного вкуса и запаха. По утверждению Яакова, "они не понимают этот хлеб, как и все южане, привыкшие к легким хлебам. А попробуйте накормить легким хлебом крестьянина какой-нибудь северной страны - много ли он наработает, поев такого хлеба?"

В основе хлебов, выпекаемых Яаковом, - смесь "племенного" берлинского и латвийского крестьянского хлеба. А дальше следуют импровизации. Яаков добавляет в ржаную муку немного пшеничной - хлеб выходит более легким. Он выдерживает тесто чуть больше обычного - хлеб выходит с кислинкой. Он добавляет капельку дрожжей, хлеб поднимается быстрее и почти лишен кислоты. Конечно, это хлеб для индивидуума, а не для масс. Хлебопекарня не может позволить себе растянуть процесс одной выпечки на сутки. В условиях конвейера, где производство хлеба поставлено на поток, на выпечку отводится всего несколько часов. А потому хлеб для масс делают на дрожжах, чтобы быстрее поднимался. Он не такой вкусный, как хлеб индивидуалов, и портится гораздо быстрее.

Ядреный ржаной хлеб элитарен, но гораздо ближе к природе и естеству и органично вписывается в такой незамысловатый ряд, как - изба, сруб, овчина, вода из колодца. В таком хлебе есть частичка души хлебопека. И как в музыке, когда ты, слушая ее, не имеешь представления о следующей ноте, но знаешь, что она органично выльется из предыдущей, так и с хлебом - каждый сорт требует гармонии. Одному подходит масло и желтый сыр, второй особенно хорош с сыром белым, третий - с творогом. В серьезных книгах по хлебопечению в конце каждого рецепта вы непременно наткнетесь на рекомендации - с чем именно стоит есть этот сорт хлеба. Есть блюда, которые невозможно есть на бегу, подобно пакетику чипсов. Потому что они являются не столько способом насыщения, сколько способом получения удовольствия - как настоящий ржаной хлеб, например. Его дегустируют, как вино хорошей выдержки (кстати сказать, ржаной хлеб со временем только улучшает свои качества - на третьи сутки после выпечки он приобретает наилучший вкус и аромат).

- Запах хлеба для меня настолько важен, что я непременно кладу кусочки свежевыпеченного хлеба в машину рядом с яблоком. Когда я после работы, усталый, открываю дверцу машины и мне навстречу поднимается этот аромат, я словно возвращаюсь в детство и вижу эти ящики с яблоками в углу, початую буханку хлеба на льняной скатерти, маму, отца...

Яаков любит все, что составляет основу жизни, напоминает о ее вечном течении. Обломки затонувших римских кораблей с сохранившимися в них бронзовыми болтами уносят его на тысячелетия назад. Он открывает балконную дверь, вслушивается в шум прибоя и мысленно благодарит море за эту находку.

Он берет в руки стеклянный сосуд петровской эпохи, подаренный ему в России кем-то из друзей, и понимает, насколько человек ничтожен перед ликом вечности. Он садится в резное кресло, изготовленное древним мастером несколько веков назад, доставшееся ему в наследство от родных и вывезенное по частям, в обход таможни, из Риги, и думает о фараонах, которые хотели бы свести за собой в могилу весь свой мир - жен, слуг, любимых животных, украшения. В отличие от фараонов, он понимает истинный порядок всего сущего. Люди приходят и уходят, а вещи, сделанные или любимые ими, достаются другим. Но те, другие, тоже уйдут. Так кто же истинный хозяин положения - человек или неодушевленная вещь? В отличие от фараонов, Якова не терзает мысль, что его коллекции и вырезанные из дерева фигурки переживут своего хозяина. Он улыбается, воображая, каким потомки представят себе его - папу Карло из Кирьят-Яма, вырезавшего длинным дождливым вечером из куска липы эту смешную парочку танцоров, или жалкого пьянчужку, не способного уже сфокусировать взгляд на бутылке. Может быть, о нем скажут: он, конечно, не был Микеланджело, но чувствовал форму, он знал и любил людей и отнюдь не был лишен чувства юмора.

Шели Шрайман, опубликовано в приложении «Окна», «Вести»