Лев Поляков. История антисемитизма. Эпоха знаний.

 

Третья  часть

РАСИСТСКАЯ   РЕАКЦИЯ

I. РАСИСТСКАЯ РЕАКЦИЯ

Пока евреи жили в рамках режима исключений, то по всем зако­нам теологии их рассматривали как полноправных представи­телей человеческой природы; проклятие, тяготевшее над ними, с точки зрения христианской антропологии было лишь искуплением. Но когда они достигли эмансипации и смогли свободно влиться в большое буржуазное общество, то в терминах новой так называемой научной антропологии это проклятие стало трактоваться как биологическое отличие или биологическая неполноценность, а презираемая каста превратилась в неполноценную расу, как если бы круглый знак или коническая шляпа прошлого отныне были впечатаны, «интериоризированы» в их плоть, как если бы чувствительность Запада не могла обойтись без уверенности в отличиях, которые, после того как видимые знаки, идентифицирующие евре­ев, исчезли, превратились в невидимую сущность.

Итак, необходимо рассмотреть теоретические основы современ­ного антисемитизма — страсти, которая пренебрегает теологией и ищет свое оправдание в науке. В этой связи прежде всего необходимо бросить взгляд на основные источники «арийского мифа», который в прошлом был предметом обучения в школах и составлял часть интеллектуального багажа образованных людей XIX века.

В каких условиях Европа Эрнеста Ренана и Рихарда Вагнера сделала фантастический выбор в пользу индийской генеалогии? До наступления эпохи научного знания традиции европейских народов соответствовали учению церкви, которая несмотря на некоторую неопределенность в этом вопросе тем не менее приписывала европейцам не вполне четкое «еврейское» происхождение в том смысле, что следовало возводить род человеческий к первоначальной паре — Адаму и Еве, а также отводила ивриту роль всеобщего первоначального языка. Колыбель человеческого рода неизменно помещалась на древнем Востоке, поблизости от Иудеи, там, где когда-то находился райский сад, а также где Ной и три его сына смогли ступить на землю после потопа, т. е. к югу от Кавказа. Обычно считалось, что европейцы произошли от Иафета: так, через образ всеобщего прародителя Адама или Сима, старшего из сыновей Ноя, «еврей» также получал свою древнюю онтогенетическую роль «отца»,

Новый миф об ариях предполагал, и на это следует обратить особое внимание, утрату этого качества, и в этом отношении он также фиксирует или символизирует свержение церковного ига, конец «эпохи веры». Как заметил один современник, «можно сказать, что иудаизм потерял в почитании то, что евреи выиграли в политической свободе» (М. Capefigue, Histoire philosophique des Juifs, Paris, 1833, p. 13.). Более того, новая эра, эпоха знания, вначале прошла через этап деизма; характерно, что идея Индии как колыбели «естественной религии», иначе говоря, рода человеческого, распространилась во второй половине XVIII века даже до открытия родства между европейскими языками и санскритом. К тому же этот факт уже неоднократно отмечался в прошлом, но время еще не пришло, и это открытие вновь погружалось в забвение. Совсем иначе случилось, когда англичанин Уильям Джонс написал в своих «Азиатских исследованиях» о структурном сходстве, которое имелось между сан­скритом, греческим, латинским, «готским» и «кельтским»; при этом он полагал, что индийскому языку следует приписать примат превосходства, поскольку он обладает «удивительной структурой, более совершенной, чем греческий язык, более богатой, чем латинский, и более изысканной, чем каждый из них». Философия того времени положительно отнеслась к этому рассуждению, которое было развито основателями немецкой индологии братьями Шлегелями. Б 1805 году Фридрих Шлегель писал, что индийский язык «более древний, чем греческий и латинский языки, не говоря о немецком и персидс­ком...». Он добавлял: «Индийский язык отличается глубиной, яс­ностью, спокойствием и философским направлением». Шлегель так­же предполагал, что индийский язык был «самым древним из разви­тых языков», а следовательно, самым близким «к первоначальному языку, из которого произошли все остальные». В том же труде («Исследование по языку и философии индийцев») он предложил термин «арии» для обозначения непобедимых завоевателей, спустив­шихся с Гималаев, чтобы колонизовать и цивилизовать Европу. Ав­густ Вильгельм Шлегель, опираясь на идеи Лейбница о пользе филологии для изучения происхождения народов, также занимался во­просом «о происхождении индусов» и провозгласил превосходство их языка над семитскими языками. В ту же эпоху философ Шеллинг подверг критике недостатки Священного писания, которое, по его мнению, не выдерживало сравнения «в собственно религиозном отношении» со священными книгами индийцев. Столетие спустя исследователь теории Гобино писал: «то было своего рода опьянением, современная цивилизация поверила, что она нашла фамильные ценные бумаги, утраченные много столетий назад, и таким образом родилась арийская теория..." (Ernest Seilliere, Le compte de Gobineau et l'aryanisme historique, Paris,  1903.).

Братья Шлегели и Шеллинг в основном ограничивались еще рамками филологии и философии, и Фридрих Шлегель, так же как до него Гердер, отказывался распространять понятие «расы» на че­ловеческий род, тогда как Шеллинг предлагал использовать его для «деградировавших» неевропейских рас. Но в течение той же первой декады ХIХ века другой немецкий филолог, Й. Хр. Аделунг, опира­ясь на таких географов, как Паллас, Паув и Циммерман, открыто включил антропологию в свою научную дисциплину, и его коммен­тарии позволяют особенно четко проследить, каким образом на на­чальном этапе «арийский миф» складывался по образцу «библей­ского мифа», одновременно стремясь дистанцироваться от него.

В предисловии к своему очерку сравнительной грамматики, зна­менитому «Митридату», Аделунг констатирует, что во все времена Азия считалась колыбелью рода человеческого. Но о какой части Азии идет речь? Следует принять во внимание общее мнение уче­ных, согласно которому «первоначальный народ» мог сложиться только на вершинах гор, откуда воды потопа отступили в первую очередь. Основываясь на этом, Аделунг определяет точное место: речь может идти только о Кашмире, о котором известно, что в нем имеется все великолепие райского сада, как оно описано Моисеем, «все, что только может представить самое развитое воображение как идеал для блаженства всех чувств». Итак, наш автор делает про­странное сравнение между райским садом и Кашмиром, к чему он добавляет следующее доказательство: «Даже люди там более совер­шенны, чем во всех остальных частях Азии; у них полностью отсут­ствуют монгольские и татарские черты, свойственные тибетцам и китайцам, они обладают самыми прекрасными европейскими фор­мами, а также превосходят всех азиатов интеллектом и духовными качествами». Затем он переходит к истории первой человеческой пары и ее потомства, как он это себе представляет. Из сказанного выше ясно, что Аделунг остается верным христианской антрополо­гии, с которой он расходится только в одном важном пункте: «первоначальная пара» — это больше не библейская пара Адама и Евы, их место жительства было перенесено с Ближнего Востока в Индию, они говорят на арийском языке (само это понятие тогда еще отсут­ствовало) и «имеют европейские формы».

После Аделунга нам следует уделить немного внимания давно забытому автору, немцу Иоганну-Готтфриду Роде, который также не соглашался с общим мнением, согласно которому колыбель человечества находилась в Месопотамии или на Кавказе. Разрабаты­вая эту тему, в 1820 году он обратился к Авесте, иначе говоря, к откровению Заратуcтры. Основываясь на описании рая, которое Ормузд дал своему народу (этот рай он ставил на место библейского), он полагал, что обнаружил там географические сведения, позво­ляющие реконструировать «последовательный путь арийского заво­евания». Согласно Роде эта эпопея началась на Памире, а не в Гима­лаях или Кашмире.

В любом случае все происходит, как если бы Европа, оставаясь пленницей некоторых традиционных представлений, занялась поис­ком новых предков. Можно заметить сходство этих поисков с деистс­кой полемикой против библейского Иеговы, причем для них было характерно различие, проведенное Роде, между религией Моисея, ос­новывающейся на чудесах, и зороастризмом, который опирается лишь на «внутреннюю силу истины». Однако на всем протяжении первой половины XIX века ученые продолжали измерять историю библей­скими мерами. Если не все из них следовали за средневековой хроно­логией, которая датировала рождение Иисуса 4004 годом от сотворе­ния мира, то все были убеждены, что род человеческий существует лишь несколько тысячелетий. Подобное убеждение, безусловно, за­держало рождение археологии (достаточно вспомнить о проблемах Лайеля или Буше де Перта), отсюда же черпали дополнительные ар­гументы в пользу помещения в Азию колыбели человечества, которое лишь на позднейшем этапе колонизовало Европу.

Для другого пионера индологии ФА Потта было очевидно, что человечество на заре своей истории следовало за солнцем: ex oriente lux («С Востока свет» — парафраза евангельского рассказа о рожде­нии Иисуса. — Прим. ред.), так что Азия была для него площадкой для игр и гимназией для первых физических и духовных упражнений человечества. Но в чем состоит причина миграции в северные страны? Якоб Гримм в своей знаменитой «Истории немецкого язы­ка» говорит, что массы людей пришли в движение «под воздействи­ем непреодолимого инстинкта, причина которого нам неизвестна». Нерешительность ученого мира признать, что родиной европейца могла просто быть Европа, враждебность, с которой встречались все гипотезы такого рода, могут служить еще одним свидетельством парализующего влияния общепринятых идей, даже когда они явно противоречили библейской космогонии.

Более радикальной формой разрыва с библейскими представле­ниями стали гипотезы полигенеза, вошедшие в моду в эпоху Про­свещения. Вслед за Вольтером к ним присоединился Гете, и аргу­менты, выдвигавшиеся им в защиту этих идей, необычайно четко высвечивают их скрытую «антииудаистскую» мотивацию. В самом деле, Гете обосновывал свои взгляды прежде всего предпочтением, одушевляя природу, считать, что по духу она скорее расточительна,

чем экономна:

«Полагают, что природа является исключительно экономной в своих творениях. Я чувствую себя обязанным выступить против этого утвер­ждения. Я заявляю, что, напротив, природа всегда проявляет свою щед­рость и даже расточительность. Ее духу будет больше соответствовать допущение, что она одновременно произвела дюжины или даже сотни людей, чем теория, что она скупо породила их от однойединственной пары. Когда сошли воды и высохшая земля покрылась достаточным количеством зелени, наступила эпоха становления человека, и люди появились благодаря всемогуществу Бога повсюду, где позволяли ус­ловия местности, сначала, вероятно, в горах...»

Затем Гете выдвинул и другой аргумент, который, несмотря на внешне шутливую форму, открывает нам глубинные мотивы выбо­ра, перед которым в середине XIX века оказалось большинство ев­ропейских ученых:

«Верно, что в Священном писании говорится лишь об одной челове­ческой паре, созданной Господом в шестой день. Но люди, получив­шие весть и записавшие слова Бога, переданные в Библии, сначала имели дело лишь со своим избранным народом, у которого мы ни в малейшей степени не хотим оспаривать честь происхождения от Ада­ма. Но мы все, а также негры и лапландцы, разумеется, имели других предков: безусловно следует согласиться с тем, что мы во многом отли­чаемся от настоящих потомков Адама, и они превосходят нас, в час­тности, в том, что касается денежных вопросов...»

Итак, для Гете было существенным «во многом отличаться от истинных потомков Адама»; эту проблему на самые разные лады трактовали многие авторы, прежде всего немецкие, при обсуждении вопроса о происхождении рода человеческого. Так, весьма разносторонний писатель Клемм, автор «Всеобщей истории культуры», уже в 1843 году проводил различие между активной (мужественной) расой и пассивной (женственной), более примитивной: «Между тем созрела и другая раса на высоких плато вблизи Гималаев... Подобно тому как застывшая земная кора сотрясается и разрывается вулка­ническими силами, так и мирное первобытное население, распрос­транившееся по земле, было застигнуто в своих спокойных снах ге­роями активной расы, обрушившимися на них... « Здесь уже звучат весьма воинственные ноты, те же самые, что с этого времени будут возникать под пером Вагнера, и которые он разовьет в своей музы­ке. Но смутное отождествление «молодости» или «агрессивности» с «совершенством» или «ценностью» будет проявляться и у более серь­езных ученых. Так, для великого индолога Лассена «арии образуют наиболее организованный, наиболее предприимчивый и наиболее творческий народ; поэтому он более молодой, ибо природа лишь на поздней стадии стала порождать более совершенные виды растений и животных...» Уже в 1845 году Лассен стал противопоставлять в этом смысле ариев семитам:

«Среда кавказских народов мы, разумеется, должны отдать пальму пер­венства индогерманцам. Мы не думаем, что здесь дело случая, мы по­лагаем, что это должно вытекать из их превосходящих и более разно­образных талантов. История учит нас, что у семитов отсутствует гармоническое равновесие всех сил души, которое характерно для индогерманцев...»

       Основные недостатки семитов заключаются в их полной фило­софской посредственности и их религиозном эгоизме. Таким обра­зом, в 1845 году был заложен последний краеугольный камень мифа, право авторства на который немного позже будет энергично оспа­ривать у Лассена молодой Ренан, говоря об «ужасающей простоте семитского духа», о «более низком строении человеческой природы» и т. д. (См.    Histoire générale et système comparé des langues sémitiques (1855). Livre I, chap,   1.)

Но были также и черные, т. е. «хамиты». Новая научная антро­пология оставалась в зависимости от прежней и в одном дополни­тельном пункте, а именно в той мере, в какой она утверждала деле­ние человеческого рода на три большие расы как отражение мифа о трех сыновьях Ноя. Это наблюдение имеет отношение к работам Кювье; в этой связи интересно отметить, что обычно используемая терминология также остается библейской, поскольку негры и евреи, т. е. низкие расы, характеризуются как «хамиты» и «семиты», что же касается самих европейцев, которые претендуют на благородное про­исхождение, то в этих работах отвергается вполне логичное наиме­нование «яфетидов» с его библейским духом; они хотят называть себя ариями, без сомнения, потому что предполагается, что этот термин происходит от того же корня, что и слово «честь» (Ehre). Подобные теории распространяются с потрясающей скоростью и немедленно используются в самых разнообразных областях, вклю­чая и динамичную сферу религии. В 1853 году Вагнер, этот медиум XIX века, писал, что «первоначальное христианство» было искаже­но из-за своего смешивания с догмами иудаизма и что «это христи­анство было лишь ответвлением благородного буддизма».

Можно еще один раз задать себе вопрос, в какой мере, учитывая уровень научных знаний того времени, можно говорить о существо­вании позитивных данных, подтверждающих великую «арийскую ги­потезу». Но мы напрасно станем искать эти данные, поскольку не найдем ничего, кроме открытая семьи индоевропейских языков, «этого открытия нового мира» (Гегель). Даже Кювье проводит разделение на основные расы «по аналогии с языками». Крайне редкими были голо­са, возражавшие против этого смешения; напротив, оно лишь усиливается после наполеоновской бури, и вопрос о европейских истоках стал до прихода Дарвина заповедником для филологов, находящихся под «гнетом санскритологии». К тому же самый знаменитый из них оксфордский англогерманец Макс Мюллер сделал употребление тер­мина «арийский» преобладающим в республике ученых. В своих знаменитых лекциях, прочитанных в Королевском институте Лондона в 1859-1861 годах, он описывал триумфальное продвижение ариев к мысу Нордкап и Геркулесовым столпам. Его отступления и предосте­режения, которые он высказывал с 1872 года, имели гораздо меньший резонанс, и напрасно в конце жизни он заявлял, что в термине «арийская раса» имеется так же мало научного содержания, как и в термине «долихоцефальная грамматика».

Европейский этноцентризм, который начиная с эпохи Просвещения искажал зарождающуюся антропологию, получает мощное развитие в эру романтизма и национализма: он направляет умы ученых и определяет их теории и классификации. Именно в этой обстановке разрабатывается мистическая трихотомия — арий, или настоящий человек, определяется как по отношению к его брату Симу, еврейскому получеловеку-полудемону, так и по отношению к его брату Хаму, черному получеловеку-полузверю. Философы в свою очередь умножают подобные иерархии: даже Гегель, несмотря на весь свой «спиритуализм», отдал этому дань, описывая характер негров. Он утверждал, что «в его характере невозможно найти ничего, что напоминало бы человека»:

«...негр представляет природного человека во всей его дикости и бой­кости: чтобы его понять необходимо абстрагироваться от всякого ува­жения и морали; в его характере невозможно найти ничего, что напо­минало бы человека (...) Итак, нефы обладают совершенным презре­нием к человеку, что составляет их главную сущность в том, что каса­ется права и морали. Бессмертие души также игнорируется..., широко распространено и допустимо поедание человеческой плоти».

Профессиональных ученых не беспокоило бессмертие души, но их суждения о расе Хама были еще более жесткими, если это вообще возможно. Согласно краткому описанию Кювье «негритянская раса находится к югу от Атласа; у нее черный цвет кожи, курчавые воло­сы, сдавленный череп и приплюснутый нос; скуластая физиономия и толстые губы явно сближают ее с обезьянами; племена, составля­ющие эту расу, остаются варварами». Великий предшественник тео­рии трансформизма англичанин Лоуренс более подробно останав­ливался на моральном и интеллектуальном слабоумии негров:

«Они почти повсеместно предаются разврату и отвратительной чув­ственности, они проявляют грубый эгоизм, безразличие к боли и ра­дости окружающих, нечувствительность к красоте форм порядка и гар­монии, почти полное отсутствие того, что мы имеем в виду, когда гово­рим о возвышенных чувствах, мужественных добродетелях и морали».

Следует ли удивляться, что вскоре понятие «раса» оказалось воз­веденным в ранг великого двигателя будущего человечества, заме­нив собой Провидение? Современные историки (особенно занима­ющиеся историей антропологии), которые попытались найти при­чины катастрофического смешения рас и языков, истории и антро­пологии и особенно философии, отягощенной пережитками богос­ловия, и науки, часто ссылаются на программное письмо, адресо­ванное в 1829 году Уильямом Эдвардсом Амедею Тьерри, в котором предлагалось определить, «до какой степени различия между народами, устанавливаемые историком, могут совпадать с теми, что оп­ределяет сама природа», а также совместно рассмотреть соответст­вия между «исторически сложившимися расами и теми, которые признают естественные науки». В это время подобные идеи носи­лись в воздухе, и задолго до историка Тьерри и естествоиспытателя Эдвардса романист Вальтер Скотт давал «расовую» интерпретацию английской истории в свете борьбы между саксами и нормандцами. Таким образом, наука о расах черпала вдохновение в романтических мечтах, и «после битв под Лейпцигом и на Ватерлоо европейская почва порождала все новые расы». Это было самозарождение, при­чем как можно судить по именам и текстам, которые мы приводили выше, главным местом действия была Германия. Остается добавить, что этот международный научный хор хотя и был подавляющим, но в нем никогда не было единогласия: в качестве диссонирующих го­лосов можно упомянуть Александра фон Гумбольдта, который, вы­ражая благодарность Гобино за присылку его книги «Исследование о неравенстве человеческих рас», писал ему, что эта книга «даже своим заглавием противоречит моим многолетним убеждениям от­носительно прискорбного деления на высшие и низшие расы».

 

 

II. АНГЛИЯ

 

Евреи Вальтера Скотта и евреи Дизраэли

 

Говоря об эмансипации, мы не затронули ситуацию в Англии. В самом деле, с XVIII века евреи находились там в положении, по­хожем на положение католиков и других нонконформистов, так что ограничения в правах распространялись там лишь на политические и представительские функции. К тому же речь там шла преимущес­твенно о португальских евреях, которые, как мы это видели, уже на­ходились под сильным влиянием западной цивилизации. Основным спорным пунктом была возможность избираться в Палату общин, которую католики получили в 1829 году. Освобождение «папистов» предвещало то же самое и для последователей Моисея, однако в этом случае возникли новые сильные препятствия, так что политическая борьба по этому поводу продолжалась около четверти века.

Можно провести аналогию с Францией, где евреи добились эмансипации по следам протестантов, и эта аналогия прослежива­ется во множестве деталей: подобно молодому Учредительному со­бранию 1790 года почтенная Палата общин превратилась в 1854-м в связи с обсуждением еврейского вопроса в арену неслыханных бурь, которые одна английская газета не упустила случая сравнить с «по­ведением верующих в синагоге, а все знают, что это означает».

При этом, когда в один прекрасный день политические права были евреям предоставлены, они никогда больше в Великобрита­нии не оспаривались; кроме того там не было ничего подобного антисемитским вспышкам и кампаниям, которые бушевали почти везде на европейском континенте во второй половине XIX века. Для Гладстона агитация против евреев на его родине была так же не­правдоподобна, как агитация против земного притяжения. Это не означает, что всеобщие предрассудки там испарились: избранный народ возбуждал там такие же беспокойные чувства как и раньше, и соответствующие темы разрабатывались многочисленными публи­цистами из поколения в поколение, но их сочинения не могли по­родить политического движения, союзов зашиты или боевых ассоциаций, т. е. никакой коллективной и организованной паники, В связи с этой пассивностью английского антисемитизма говорили о религиозной близости («два народа, воспитанных на Ветхом Заве­те»), о близости исторической («культ традиции предков»), о сход­стве экономической этики («два народа коммерсантов, у которых торговля в почете») и даже об английской идиосинкразии («горды­ня» и «заносчивость» Альбиона). В связи с этим последним пунктом можно заметить, что в самом деле навязчивый страх «еврейского завоевания» был несовместим с блистательной уверенностью под­данных королевы Виктории, хозяев морей и мировой торговли.

Каково бы ни было значение всех этих факторов, английская оригинальность, часто трактуемая как «филосемитская», проявля­лась весьма различными способами. Прежде всего ее необходимо связать с уважением к традиционным иерархиям в стране, населе­ние которой никогда не попадало под влияние революционных ми­фов. В результате британские евреи никогда не проявляли со своей стороны никаких поползновений связать свои политические инте­ресы с «левыми» или с «трудящимися классами». Дизраэли был не единственным еврейским консервативным лидером: в 1868 году из восьми депутатов-евреев, выбранных в Палату общин, трое принад­лежали к династии Ротшильдов.

На протяжении XIX века Великобритания многократно брала на себя роль державы, защищающей интересы рассеянного народа. С этой точки зрения следует запомнить 1840 год, поскольку «дамасское дело» (о котором речь пойдет ниже) одновременно возбудило новый рост сознательности среди эмансипированных евреев Европы и сим­волизировало начало отношения покровительства, которое также опи­ралось на политические расчеты в рамках «восточной политики». Можно сделать аналогичное замечание по поводу различных проек­тов восстановления еврейского государства, которые обсуждались со времени Кромвеля в полуполитическом, полуэсхатологическом ас­пектах британскими литераторами, духовенством и даже государствен­ными деятелями. И в каком еще христианском государстве полити­ческий деятель мог провозглашать с парламентской трибуны, что ев­реи — это высшая раса, «природные аристократы», и при этом подо­бные достаточно провокационные заявления не помешали ему стать премьерминистром и основателем Британской империи? Благодаря Дизраэли, этой неординарной личности, можно, как нам кажется, лучше понять все своеобразие отношений между Англией и евреями.

Мы уже говорили, что по другую сторону Ла-Манша евреи воз­буждали те же чувствительные струны, что и в других странах. Для враждебности, презрения и других чувств этого рода, если они не находят внешнего выхода, нет лучшей разрядки, чем художествен­ное творчество: так, несмотря на развитие выразительных средств и литературных стилей, на родине Шекспира образ еврея мало изме­нился и остается под влиянием грандиозной фигуры Шейлока. Ко­нечно, как и в остальной Европе в конце XVIII века на театральных сценах стал процветать условный образ «хорошего еврея», но этот искусственный дидактический прием использовался лишь второ­степенными авторами, забытыми в наши дни.

Великие художники оставались под впечатлением фигуры суро­вого Венецианского купца, воздействие которой можно видеть у Дик­кенса в беспричинной зловредности мучителя детей Фейджина; бо­лее тонким и замечательным образом трактует еврейскую тему Валь­тер Скотт. В его самом популярном романе «Айвенго» евреев пред­ставляют Айзек и его дочь Ребекка. Сначала они противостоят раз­личным христианским родам, которые сами вовлечены в светский конфликт, в ходе которого медленно выковывается будущее Анг­лии, поскольку «четырех поколений оказалось недостаточно, чтобы смешать враждебную кровь нормандцев и англосаксов». Враждеб­ную до такой степени, что у конфликтующих родов нет ничего об­щего, кроме их ненависти к сыновьям Израиля. Но Айзек и Ребекка также совершенно непохожи друг на друга. Не такой мстительный как Шейлок, отец всего лишь презренный трус, тогда как дочь соче­тает сияющую красоту с самыми возвышенными добродетелями, а ее совершенство еще сильней подчеркивается испытаниями и не­счастьями, на которые ее обрекает Вальтер Скотт.

Подобное распределение, лишь усиливающее свет и тени сред­невекового образа еврея, как нельзя лучше подходит для романти­ческого воображения и почти немедленно стало литературным штам­пом: только в течение 1820 года не меньше четырех английских дра­матургов вывели на сцену героев Айвенго, тогда как во Франции Шатобриан в своем эссе «Вальтер Скотт и евреи» стремится выяс­нить, «почему у евреев женщины более красивы, чем мужчины». Он находит интересное объяснение этому феномену: Сына Божьего от­вергли, пытали и распяли только мужчины, тогда как «женщины Иудеи поверили в Спасителя, полюбили его, последовали за ним, облегчали его страдания».

Подобный взгляд, который находит в евангельском повествова­нии лишь весьма неудовлетворительное подтверждение, позволяет нам прикоснуться к психологической «эдиповой» сути антисеми­тизма, для которого только евреи-мужчины опасны и отвратитель­ны. Деспотический отец может быть только мужественным; не име­ющая пениса еврейская женщина не несет на себе «расового про­клятия», а ее невиновность даже делает ее особенно желанной. В этом смысле Шатобриан выступил в роли интерпретатора христи­анской традиции, говоря о женщине из Вифании, доброй самарянке, восхитительной Магдалине, благодаря которым «отражение пре­красного луча останется на лице еврейских женщин». Помимо этого красота еврейских женщин, часто называемая божественной, была общепринятой идеей в романтическую эпоху («небесная красота» и «жемчужина Востока», — напишет совершенно серьезно Мишле), тогда как несчастья позволяют еще лучше подчеркнуть ее прелесть оскверненной богини или «сексуального символа». Поверьте нам, что очень редко гремучая смесь религии, эротизма и древнего стра­ха, на которой держится антисемитизм, бывает столь ясно выраже­на, как это сделано в забытом комментарии автора «Гения христианства».

Чувствительность, которую проявляет Вальтер Скотт к образам такого рода, обнаруживается также в романе «Дочь хирурга». На этот раз действие происходит в современности. Новейшая копия Ребекки, прекрасная и несчастная Цилия Монсада оказывается со­блазненной знатным христианином, и ее любовь разрушается фана­тичным и жестоким отцом. Она рождает незаконного сына (Ричарда Миддлемаса), который становится повесой, авантюристом и лове­ласом. В свою очередь он соблазняет невинную христианку (как если бы он должен был отомстить за поруганную добродетель своей матери), а его порочность еще больше выделяется на фоне доброде­тели его друга «Адама Харли... который обладает открытостью ан­гличанина древнего англосаксонского происхождения». После того как он причиняет тысячи мучений своим родителям и трогательной Мени Грей, наш мрачный герой оказывается раздавленным слоном, «который сразу кладет конец его жизни и его преступлениям». Вый­дя за рамки старого сюжета о преступных и невинных евреях, это повествование оказывается первым в истории уроком о вреде «сме­шения крови».

С эмансипацией евреев и их доступом в общество еврейская женщина становится своеобразным и в каком-то смысле самостоя­тельным феноменом европейской культурной жизни. Ее странное очарование проявляется самыми различными способами: в реаль­ной жизни, в Германии или Австрии, она выполняет функцию «аку­шерки духа», это судьба еврейских дам высшего круга в Берлине и Вене; в промежуточной сфере между реальностью и воображением она блистает на драматической сцене, как божественные Рашель и Сара Бернар во Франции. Наконец, в Англии от Джессики до Ре­бекки она принимает форму соблазнительного фантома; похоже, что эта градация выстраивается в зависимости от интенсивности реакций, которые возбуждает ее партнер-мужчина и которые варь­ируются от открытого до латентного антисемитизма.

В 1750 году еврейский коммерсант из Феррары по имени Бен­джамин Дизраэли переехал в Лондон, чтобы начать там торговлю кораллами. Его сын Исаак занялся литературой и добился извес­тности благодаря своим эссе и новеллам, некоторые из которых даже были переведены на французский язык. Проявляя все качества об­разцового джентльмена, Исаак посещал в Лондоне и Париже вели­ких людей своего времени: лорд Байрон и братья Тьерри были в числе его сотрапезников. В Англии крещение не было необходимым «пропуском в европейскую культуру», и когда Исаак Дизраэли пор­вал с синагогой и в 1817 году крестил своих детей, это произошло из-за разногласий с единоверцами. Это отречение не помешало ему анонимно опубликовать в 1833 году книгу «Гений иудаизма», пред­ставлявшую собой защиту и прославление иудаизма, прежде всего испанского; в книге уже заметно влияние новых идей относительно особых «гениев» народов и рас. Этот труд свидетельствовал о глубо­ком знании еврейской культуры и был немедленно переведен на немецкий язык.

Его сын Бенджамин, родившийся в 1804 году, сначала обучался в английском пансионате, и похоже, что он испытал немало униже­ний со стороны своих христианских однокашников, тем более что по субботам приходил раввин обучать его закону Моисея. Но вместо того, чтобы завершиться торжественной церемонией «Бар-Мицва», когда ему исполнилось тринадцать лет, его религиозное образова­ние закончилось в 1817 году крещением в англиканскую веру. Мож­но думать, что едва ли это обстоятельство увеличило его уважение к существующим религиям.

Умный и честолюбивый, он задумал, наподобие еврейского Жюльена Сореля, покорить враждебный мир. Можно представить себе юношу с черными кудрями, очарованного былым величием Израиля и засыпающего вопросами своего отца. По отцовскому при­меру он сначала попробовал свои силы в литературе; написанный в 1833 году после путешествия на Восток «Алрой» выражал, как он сам записал в своем дневнике, его «высшую мечту», эту вековую мечту марранов, а именно — восстановление еврейского государства. Но «действительные и реальные» цели этого еврея, обращенного в англиканство, были политическими и светскими. В течение не­скольких лет он следовал образу жизни денди по примеру знамени­того Бруммеля и блистал в салонах. Затем он добился избрания в Палату общин. Однако там он сразу же натолкнулся на недоверие и препятствия, неизбежные для человека низкого происхождения, к тому же еврея по рождению; это последнее обстоятельство еще больше усугублялось его фамилией, звучавшей как вызов, и восточной внешностью, не менее странной для старой Англии.

Как правило, специфика происхождения толкала молодых чес­толюбивых евреев этой эпохи к отрицанию своей «несхожести», ко­торую они стремились свести просто к разнице вероисповедания. Именно поэтому еврейские последователи Сен-Симона во Фран­ции и еврейские активисты «Молодой Германии» стали предшес­твенниками «антирасистов», боровшихся в различных лагерях либе­ральной ориентации. В Англии либеральный историк Маколей раз­вивал в 1831 году подобные взгляды, выступая за права евреев. Он сравнивал «еврейство» с «рыжими волосами», т. е. с незначительной случайностью при рождении. Неслыханная оригинальность Дизра­эли проявилась в том, что он стал играть в противоположную игру, которую можно было затеять лишь в эксцентрической старой Анг­лии: несмотря на обращение в христианство он заявлял о своей при­надлежности к избранному народу и на этом основании требо­вал благоприятного к себе отношения и повышения политической роли своих соплеменников.

После того как он занялся политической деятельностью, Диз­раэли изложил свое видение мира, а также свою программу дейст­вий в «политической трилогии» (романы: «Конингсби», 1844; «Си­билла», 1845; «Танкред», 1847). Особое положение евреев не имело ничего общего с проблемами английских рабочих или обязанностя­ми церкви, но эти проблемы интересовали его меньше всего. Пред­варительно он серьезно изучил антропологические теории своего времени, что позволило ему отнести «семитов», т. е. евреев и арабов, к «кавказской расе». Лейтмотивом его трилогии было; «All is race: there is no other truth» («Раса — это все: другой истины не существу­ет»). Как мы уже видели, подобные идеи уже носились в воздухе, но он стал первым англичанином, сделавшим этот подход не только теоретической концепцией, но и краеугольным камнем политичес­кой платформы. Вопреки господствующим теориям о германском превосходстве, распространявшимся по ту сторону Ла-Манша Карлейлем и Томасом Арнольдом, согласно Дизраэли именно «семиты» были достойны звания «аристократов от природы». Чтобы увели­чить дерзость своих рассуждений, он сделал носителем своих идей «Сидонию» — еврея, чье богатство могло сравниться только с его умом (критики называли его «Дизротшильдом», т. е. Дизраэли-от­цом, богатым как Ротшильд). Сидония выступает в роли наставника Конингсби и Танкреда, он открывает этим молодым английским аристократам тайны семитского превосходства, основанного на куль­те расовой чистоты. Он объясняет это лорду Конингсби следующим образом:

«...дело состоит в том, что невозможно испортить чистую кавказскую расу. Это физиологический факт... В настоящее время, несмотря на века и тысячелетия упадка, еврейский дух оказывает большое влияние на европейские дела. Я не говорю об их законах, которым вы подчиняетесь до сих пор, ни об их литературе, которой пропитаны ваши умы, но о живом иудейском интеллекте, В Европе нет заметного ин­теллектуального движения, в котором евреи не принимали бы актив­ного участия. Первые иезуиты были евреями; секретная русская дип­ломатия, вызывающая такое беспокойство в западной Европе, в ос­новном осуществляется евреями; мощная революция, подготавливае­мая в настоящее время в Германии, о которой почти ничего не знают в Англии, но которая станет второй и более глубокой Реформой (здесь имеется в виду реформа Лютера. — Прим, ред.), развивается в целом под эгидой евреев, которые монополизировали почти все профессорс­кие кафедры Германии...»

Но Дизраэли не удовлетворялся тем, что заполнял испанские монастыри и немецкие университеты замаскированными евреями, т. е. марранами; он причислял к евреям самых великих историчес­ких деятелей — Канта, Моцарта, даже Наполеона, не говоря о геро­ях второго ранга, таких как Массена или Сульт. Разумеется, подоб­ная мистификация была обоюдоострым оружием, которое могло быть использовано в той же мере и для доказательства возможнос­тей еврейской коррупции: в дальнейшем подобные аргументы будут использоваться антисемитами во всех странах хорошо известным способом, что продолжается и в наши дни — под сурдинку на Западе и с большим шумом в других странах («Пикассо — еврей! Как, вы этого не знаете? Сезанн также был евреем. И Кан­динский. Не говоря уже о Шагале, разумеется. Когда Шагал был народным комисса­ром в Витебске, он все делал, чтобы помешать обновлению русской живописи, ко­торое началось в XIX веке, он стоял во главе большого заговора!» Эти слова принадлежат представителю «сталинистской оппозиции». (Jean Neuve celle, «Moscou 66»; «France-Sou», 10. 08. 1966.)). С другой стороны, процедура неправомерной натурализации в гораздо более широких масштабах использовалась подголосками пангерманизма, которые присвоили весь пантеон великих от Джотто до Пастера. По всем этим пунктам Дизраэли был первооткрывателем и, возможно, властителем дум.

В «Танкреде», своем лучшем произведении, он заходил еще даль­ше в провокационных утверждениях, даже не утруждая себя тем, чтобы скрыться за подставным лицом; в этом романе автор от соб­ственного имени прославляет «семитский дух» и насмехается над «цивилизацией франков»:

«... некоторые франки с плоскими носами, напыщенные бурдюки, раз­дувшиеся от претензий, народ [la race], повидимому, возникший в болотах где-то на севере, среди недавно раскорчеванных лесов, осме­ливается говорить о прогрессе!.. Европейцы говорят о прогрессе, пото­му что благодаря умелому использованию некоторых научных дости­жений они создали общество, в котором комфорт занял место цивили­зации!»

 

Затем сам Танкред в свою очередь скромно подтверждает, что он происходит «от орды балтийских пиратов», народа [la race], кото­рый бы, без сомнения, погиб в междоусобицах, если бы его не про­светила «семитская духовность».

Дизраэли проповедовал этот чрезмерный расизм на протяже­нии всей своей жизни не только в ставших популярными романах, но также и в чисто политической исповеди — «Лорде Джордже Бентинке» (1851); четырнадцатая глава этой книги посвящена апологии евреев. Накануне революции 1848 года будущий лорд Биконсфилд (Дизраэли получил титул графа Биконсфилда в 1876 году. (Прим ред.)) видит в Израиле скрытую эффективную причину подрывных дейст­вий в Европе, так что глупые христианские угнетатели должны были винить самих себя в своем непонимании того, что не следовало до­водить до отчаяния избранный народ. В самом деле; «Разрушение семитского принципа, искоренение еврейской религии, будь то в форме религии Моисея или христианства, естественное равенство людей и отмена права собственности провозглашаются тайными обществами, образующими временные правительства, причем во главе каждого из них можно найти людей еврейского происхожде­ния. Народ Господа сотрудничает с атеистами; удачливые богачи объединяются с коммунистами; особый, избранный народ протяги­вает руку отбросам и самым низшим слоям европейского общества! Все это происходит потому, что они хотят разрушить неблагодарное христианство, которое обязано им всем вплоть до собственного на­звания, и чью тиранию они не могут больше терпеть.

Когда в феврале 1848 года тайные общества застали Европу врас­плох, они сами были поражены своим неожиданным успехом. Они не смогли бы воспользоваться этим успехом, если бы у них не было евреев, которые к несчастью на протяжении многих лет были связа­ны с этими зловредными организациями. Какова бы ни была глу­пость правительств, политические потрясения не опустошили Ев­ропу. Однако энергия и бесконечные ресурсы сыновей Израиля на­много затянули эту бесполезную борьбу...» «Тайные общества» и «се­митская раса» — эти идеи, высоко ценимые в XIX веке, оказались в результате поддержанными эпигоном марранской иронии. И хотя трудно допустить, что Дизраэли верил во все то, что он писал, тем не менее его апологетика свидетельствует об исключительно сильных страстях, особенно когда в «Танкреде» он бичует слабых и позорных евреев, которые отрекаются от своего происхождения или скрывают его. Искренность Дизраэли еще более очевидна в поразительной речи, в которой он, рискуя своей политической карьерой, потребо­вал в 1847 году допуска евреев в Палату общин не во имя каких-либо абстрактных принципов терпимости или равенства, а как привиле­гии, полагающейся народу Господа:

 

«Каждый божий день вы публично прославляете подвиги еврейских ге­роев, доказательства еврейского усердия, блестящие свидетельства бы­лого еврейского величия. Церковь построила во всех странах здания, посвященные культу, и на каждом алтаре мы найдем таблицы с еврейс­ким законом. По воскресеньям, когда вы славите Господа или когда вы хотите найти утешение в горе, и в том. и в другом случае вы находите то, что вам нужно в стихах еврейских поэтов... Все первые христиане были евреями. Христианская религия вначале исповедовалась людьми, кото­рые до своего обращения были евреями; на первом этапе христианской церкви каждый из тех, чье рвение, энергия или гений способствовали распространению христианской веры, был евреем... »

Когда эти слова вызвали движение возмущения в зале заседа­ний, Дизраэли пошел еще дальше:

«Именно в соответствии с пылкостью вашей веры вы должны стре­миться совершить этот акт справедливости. Если вы не забыли, чем вы обязаны этому народу, если вы признательны ему за его писания, ко­торые на протяжении столетий принесли столько утешения и столько знаний людям, вы получите большое удовлетворение от того, что вы сразу же смогли удовлетворить просьбы тех, кто исповедует эту веру. Но вы остаетесь под влиянием мрачных суеверий, восходящих к са­мым темным векам истории этой страны. Эта истина не стала очевид­ной в ходе настоящих дебатов, и несмотря на всю вашу образован­ность, она не стала ясной и для вас самих. Эти предрассудки продол­жают оказывать на вас влияние, чего вы сами не сознаете, подобно тому, как они влияют на других людей в других странах... »

Очевидно, что за некоторыми исключениями английское об­щественное мнение не принимало иудеоманию Дизраэли. Карлейль возмущался его «еврейской болтовней» и задавал вопрос «как долго Джон Буль будет еще позволять этой бессмысленной обезьяне пля­сать у себя на животе?» Он также называл его «проклятым старым евреем, который не стоит своего веса в свином сале». Некий Крис­тофер Норт в ответ на «Конингсби» в 1844 году опубликовал «Анти-Конингсби». В «Панче» Теккерей пародировал его в небольшом ше­девре британского юмора под названием «Кодлингсби» (Игра слов, английское слово «codling» имеет значения — «мелкая треска» и «дикое кислое яблоко» (Прим. ред.)). Функции посвящения, которые у Дизраэли исполняет Сидония, здесь при­надлежат Мендозе, потомку Ребекки, которая вступила в мезальянс с сэром Уилфридом Айвенго (это единственное «темное пятно на ее гербе»). Мендоза открывает Джоффри де Бульону, маркизу Кодлингсби тайны семитской крови. Все в этом мире вплоть до папы рим­ского являются тайными евреями:

«Давайте говорить тише, сказал Мендоза, провожая его к выходу. До свидания, дорогой Кодлингсби. Его Величество из наших, шепнул он возле двери, как и римский папа... Продолжение его слов перешло в неразборчивый шепот».

В научном мире профессор Роберт Нокс в «Исследовании о вли­янии расы на судьбу народов» подверг Дизраэли суровой критике, но при этом дословно пересказывал его учение:

«Раса (т. е. ''род, племя, порода" — см. прим. на с. 44) определяет все в делах людских. Это самый замечательный и самый важный по своим послед­ствиям факт, который когда-либо сообщала философия. Раса — это все: литература, наука, искусство, одним словом, цивилизация определяется ею. Однако любовь к истине запрещает мне опровергать романы Диз­раэли. Достаточно просто заметить, что в длинном списке знаменитых персонажей, чье еврейское происхождение утверждается г-ном Дизраэли, я не обнаружил ни одной еврейской черты или манеры; следовательно, они не являются евреями и не имеют еврейского происхождения...»

Антитезис стоит самого тезиса, а акценты совершенно те же, что и у современного антисемитизма. В самом деле, в другом месте евреи и автор «Конингсби» вместе подвергаются нападению:

«Но где евреи-крестьяне и евреи-рабочие? Разве они не могут обраба­тывать землю? Почему они не любят работать руками? У настоящих евреев нет ни музыкального слуха, ни любви к науке или литературе; они ничего не изобретают; они не занимаются никакими исследовани­ями; теория «Конингсби» в приложении к подлинным, настоящим ев­реям не только является вымыслом, она полностью опровергается всей историей».

Однако высшая слава лорда Биконсфидда заставила быстро за­быть в Англии полемику по поводу Дизраэли. Его биографы и под­певалы если и не обходят молчанием его расовые теории, то тракту­ют их как мистификацию или прихоть. Г-н Раймон Метр писал: «Интересно, что большинство критиков подвергают сомнению серьезность и искренность Дизраэли в этом вопросе. Они видят в этом или непоследовательность, иди признак умственного расстройства, или чаще всего мистификацию — «самую необычную шутку, кото­рую Дизраэли когда-либо себе позволял»,

На континенте плохо понимали этот вид юмора. Показательно, что Дизраэли, будучи одним из наиболее ценимых писателей своего времени среди англосаксонских читателей, и которого продолжают читать и поныне, очень мало переводился в Европе, что не мешало тому, что его расовые теории принимались там всерьез в гораздо большей степени, чем в его собственной стране. Пытались даже до­казать, что граф де Гобино заимствовал у него основные положения своей политической философии. В самом деле, возможно, что эти два блестящих оратора встречались в Париже в 1841 году, когда Диз­раэли посещал братьев Тьерри и Токвиля. «Очерк о неравенстве человеческих рас» был задуман после этого времени, а некоторые описания «рас», содержащиеся там, в том числе «английской» и «еврейской», обладают сильным сходством с соответствующими пас­сажами политической трилогии Дизраэли.

Однако подобные вопросы о приоритетах и взаимном влиянии очень трудно поддаются решению, особенно когда «идеи, носящи­еся в воздухе», возбуждают умы так, как это происходило с идеей политико-расового детерминизма во второй четверти XIX века. Го­раздо легче привести примеры того, как в дальнейшем антисемитс­кая и расистская пропаганда использовала идеи, брошенные зна­менитым евреем. Во Франции Гужно де Муссо и Эдуард Дрюмон стали его наивными последователями: в книге «Еврей, иудаизм и иудаизация христианских народов» приводятся в переводе многие страницы, принадлежащие Дизраэли, с одобрительными коммен­тариями; в «Еврейской Франции» цитаты из Дизраэли можно обна­ружить в тринадцати различных местах, а его положения обсужда­ются в связи с проблемой «семитской принадлежности» различных исторических персонажей. Что же касается Наполеона, то Жюль Мишле с одобрением принимал взгляды «остроумного англичани­на г-на Дизраэли», которые он подтверждал следующим рассужде­нием: «Любовь собирать сокровища, многие миллионы, спрятан­ные в подвалах дворца Тюильри, во всем этом чувствуется марран».

Различные аргументы такого рода повторялись большинством антисемитских французских авторов до 1914 года, особенно если они были англофобами, что чаше всего и имело место. В Германии Люд­виг Шеманн (апостол теории Гобино) и Хьюстон Стюарт Чемберлен выступали против великого еврея, который первым объявил жалкой группе «антирасистских» евреев о важности понятия "раса" ; само со­бой разумеется, что на противоположной стороне гитлеровская про­паганда сделала из него символ еврейского господства в Англии.

Итак, это звучное имя использовалось в самых разных целях, и, разумеется, оно бесчисленными способами возбуждало антисемитс­кие струны за столетие между 1845 и 1945 годами. Подобное дейст­вие очень трудно точно измерить, поскольку мы имеем дело с так называемыми невидимыми силами и оккультными влияниями, ко­торые посвященные окружают тайной, но можно думать, что автор «Конингсби» и «Танкреда» послужил скандальным вдохновителем для целых поколений антисемитских мистификаторов, фальсифи­каторов и фантазеров и что ему так охотно верили и подражали, если не копировали, потому что его впечатляющая карьера, каза­лось, подтверждала истинность его теорий. Что же касается самих этих теорий, то они, в свою очередь, опираются на его знакомство с традицией марранов, которая в его лице, столь загадочном по рас­пространенному мнению, вспыхнула в последний раз: разве в свое время герцог Наксосский не был для Османской империи тем, кем лорд Биконсфилд стал для Британской империи?