Глава 2

     Прадед реб Вельвель. – Мой дед Арон-Лейзер. – реб Йодл. – Юность Арон-Лейзера. – Свадьба. – Бабушка Бейле-Раше. – Перемена, которая произошла с Арон-Лейзером. – Смерть прадеда. – Исправник. – Его отношения с дедом. – Дед как помесячный староста. – Советы бабушки. – Дед – сборщик налогов. – Писарь. – Споры из-за писаря. – Влияние деда. – Дед и помещики. – Ревизор. – Новый сборщик налогов. – Споры в городе. – Новый исправник. – Мой дед – снова сборщик налогов.

         Дед мой реб Арон-Лейзер был умным и удачливым евреем. Он имел огромное влияние в местечке. Родился он в 5559, т.е. в 1798 году. Его отец, реб Вельвель сын Арона, был в Каменце помесячным старостой. Раз в три года в те времена евреями в каждом городе выбирался глава общины, которого сначала утверждал исправник, а потом губернатор.

Помесячный староста был в городе полным хозяином, как в смысле собственно еврейских интересов, так и касающихся общегородских взаимоотношений с начальством.

Помесячный староста должен был распределять и собирать налоги и другие поборы, налагавшиеся на общину, и через него исправник проводил все свои требования. Из этого уже можно понять, какую большую роль помесячный староста играл в городе. Достаточно сказать, что он имел право арестовать на срок до трёх дней, а если требовалось на дольше – посылал за исправником в Бриск и при этом писал, что, по его мнению, человеку причитается месяц заключения. Исправник при этом выполнял приговор помесячного старосты, который мог даже выпороть и еврея, хотя, конечно, никакого формального права он на это не имел. Но каждый исправник в те времена значил больше у себя в уезде, чем сейчас губернатор, и постоянно давал помесячному старосте большую власть. То, что делал помесячный староста, исправник всё утверждал.

      В Виленской губернии была история, когда помесячный староста миснагид выпорол хасидского ребе, приехавшего к хасидам, и не помогли хасидские мольбы и слёзы.

Хоть по закону помесячный староста должен каждые три года переизбираться, но исправник на это не смотрел и с самого начала велел выбрать того, кого хотел, а потом уже тот оставался на столько времени, на сколько хотел исправник.

Прадед реб Вельвель был всю жизнь в городе помесячным старостой и богатым евреем: состояние его оценивали в три тысячи рублей. Жил он очень широко. У него был свой винокуренный завод. Тогда ещё не было никакого акцизного налога, и он выручал по двенадцать грошей за горшок водки, а в позднейшие годы – до восемнадцати. Но так как винокуренный завод производит брагу, то естественно, при нём была скотина  - десять-двенадцать коров, питавшихся остатками от производства браги, и каждая скотина давала молока по четыре горшка в день. Молоко, творог и масло просто не знали, куда девать. Ещё он торговал лесом, лесничие приносили мёд из ульев. Он также держал в городе «коробку»[1], и у него воистину питались молоком и мёдом, а также и мясом. В доме бывала такая жрачка, какую редко встретишь.

      Прадед был по натуре гораздо мягче деда, и к людям бедного класса, таким, как ремесленники и меламеды, был снисходителен и все налоги и выплату нагружал на больших хозяев, а на самых могущественных налагал самые тяжёлые поборы.

Власть его простиралась повсюду. Если кто-то не хотел идти в раввинский суд, он за таким посылал и при этом говорил: «Даю тебе три дня та то, чтобы явиться вместе с противной стороной в раввинский суд». И  тому уже приходилось идти.

Был случай с неким Р.М., богачом и большим учёным, но только очень плохим человеком, который поступал нечестно с теми, кто с ним торговал. Он ни с кем не хотел идти в раввинский суд, и помесячному старосте, то есть моему прадеду, на него часто жаловались. Он позвал за жалобщиками и сказал им:

«Позовите его все в раввинский суд, и не только за этот год. Споры, которые вы с ним когда-либо вели, и он отказывался от раввинского суда, можете сейчас разрешить. Одним словом, сейчас вы сможете с него стребовать - уж он у меня явится  в раввинский суд».

 Прадед тут же его позвал, но тот сделал вид, что ничего не знает. Дед тогда прислал своих десятских, трёх евреев – Хацкеля, Мошку и Арон-Лейба, и прямо в его квартире ему связали верёвкой руки и ноги, и никто не посмел вмешаться. Знали, что в случае сопротивления в доме окажется вся полиция. Связанного Р.М. помесячный староста отправил к исправнику с письмом, что тот должен его посадить и держать до тех пор, пока он не попросит в письме к деду, чтобы его выпустили.

Можно себе представить, как такого уважаемого, богатого и учёного еврея из хорошей семьи везут связанного из Заставья через весь город по Брискской улице. Собралась вся его родня, и было много шума. Естественно, что всё это было довольно грубо, но для тех времён вполне  типично. Город, понятно, был возмущён, шумел и шумел, но силой его освободить никто не посмел. Его доставили в Бриск и прочно посадили.

 Поднялись все евреи Заставья и написали исправнику жалобу на помесячного старосту, что он делает в городе, что хочет и что с ним невозможно жить. Но бумагой они не ограничились. Пятеро типов с хорошо подвешенными языками поехали к исправнику. Тот их принял холодно и сказал:

 «Ничего вам не поможет, если даже вы обратитесь к губернатору. Он ведь спросит меня, а я скажу, что  помесячный староста – храбрый еврей. А вас – за дерзость, за то, что пришли жаловаться – я проучу». И у них на глазах порвал бумагу.

  Две недели сидел так Р.М., пока не попросил исправника, чтобы тот позволил ему написать помесячному старосте письмо с просьбой о прощенье. Он написал, что пойдёт со всеми в раввинский суд, даже за прошлые споры. И вообще – с сегодняшнего дня он со всеми будет ходить в раввинский суд. Тогда помесячный староста послал письмо исправнику, чтобы тот освободил Р.М. Освобождённый прямо из Бриска приехал к прадеду и обещал ему в присутствии десяти человек выполнить всё, что написано в письме.

       И с пятью слишком смелыми жителями Заставья он тоже свёл счёты: положил каждому заплатить семьдесят пять рублей налога вместо рубля или двух. Такой большой суммы денег сразу в те времена никто не мог выложить, никто, кстати, и не захотел бы выкладывать.

И в течение часа были все их пожитки, вместе с домашней утварью в общинном доме. После долгих просьб и слёз каждый дал по двадцать пять рублей, и он на эти деньги купил книги Талмуда для большого бет-ха-мидраша.

 Во всех спорах между мужем и женой, отцом и детьми, братьями и сёстрами обращались к нему. В этих случаях он всегда звал умных хозяев и пользовался их советом. А однажды, в особенно трудном случае, обратился к раввину. Решение прадеда было всё равно, что губернатора.

      Особенно его заботила судьба сирот. Он следил, чтобы их не обижали мачехи, а особенно зловредных приказывал посадить, а после освобождения не пускать в бет-ха-мидраш. Это действовало:  мачеха приходила с плачем, клялась быть добрее к детям, которые её прощали, и наступал мир.

Он был учёный еврей и каждый день прочитывал дома лист Гемары. Мидраш мог цитировать наизусть,  а в начале каждого месяца постился и в полночь молился.

 Он также оберегал всех евреев от помещиков, чтобы никто не был обижен. В случае обиды со стороны помещика, еврей шёл к помесячному старосте и тот передавал его жалобу исправнику. И как бы это ни было, по понятным причинам, трудно, но делалось всё, чтобы у помещика чего-то добиться. Оттого, что прадеда ценило начальство, он и у помещиков имел определённое влияние. Сам он имел с ними мало контактов, никаких особых дел с ними не вёл, кроме случаев, когда приходилось о чём-то просить помещика за евреев. Тогда он ехал к помещику, и это обычно помогало.

      В доме у него стоял шум от людей, по большей части бедняков. Водка тогда стоила восемнадцать грошей за горшок, а жареное и копчёное телячье мясо на закуску после шнапса всегда висело в кладовке, так что у него стоило посидеть. Люди эти были ему всецело преданы.

Зато большие хозяева его смертельно ненавидели – за его резкость и за то, что драл с них столько денег, сколько хотел.

Городской раввин был мудрый еврей, к тому же прадед ему достаточно давал на жизнь. И он советовался только с раввином, постоянно заходившим к нему на чай. И можно сказать, что в тот период был в Каменце порядок и евреи жили более или менее мирно. Помесячный староста реб Вельвель, сын Арона, был наверное самым лучшим и самым честным.

Детей у реб Вельвеля было два сына и две дочери. Старший сын, Арон-Лейзер, мой дед - фактически главное действующее лицо моих воспоминаний - проявил себя очень способным мальчиком. Учиться он не хотел и мог себе позволить этого не хотеть: отец его очень баловал, меламеды его боялись, и поскольку он не хотел учиться, они об этом тоже не очень беспокоились. Так и не стал дед Арон-Лейзер учёным евреем, хотя голову имел золотую. Совсем даже не знал Гемары – настолько не хотел учиться, и настолько ему подчинялись и так его баловали. Он любил учить Танах, хотя в те времена это считалось ересью, и заглядывал иной раз в Талмуд или в «Эйн-Яков».

      В одиннадцать лет он женился на дочери реб Юдла из местечка Семятичи Гродненской губернии.

Реб Юдл был очень учёным, знал наизусть несколько сот листов Гемары из раздела «Ущербы», к тому же имел интерес к науке и хорошо, по тем временам, знал астрономию. По своей профессии он был лейпцигским торговцем и дважды в год ездил в Лейпциг  в собственной коляске, запряжённой тройкой лошадей, и с кучером. Брал с собой большой ящик с серебряными деньгами и маленький – с золотыми монетами, а также книги Гемары и разные учёные книги, и по дороге читал. Была у него слабость к музыкальному инструменту под названием кларнет, на котором он любил играть, что казалось странным.

Потом перестал торговать с Лейпцигом и стал военным подрядчиком. В тот период он часто бывал в Петербурге и постоянно рассказывал истории об этом месте, о царе и о царской семье. Мне было двенадцать лет, когда он умер. Помню, что у него в ящике нашли письмо от подрядчиков всего Виленского округа. В другом письме  подрядчики излагали свои претензии к казне и поручали ему поехать в Петербург, чтобы там это вытребовать. Ещё были письма из разных городов, в которых его просили к ним переехать и обещали всяческое к нему почтение. Он уже был к тому времени старым человеком.

Молодой паре, то есть моим деду и бабушке, было по одиннадцати-двенадцати лет и жили они на хлебах у прадеда в Каменце.

Дед Арон-Лейзер, будучи большим шалуном, любил играть в строящихся домах, раскачиваясь на наваленных там досках. Бабушка его оберегала, беспокоилась за него и не позволяла ему раскачиваться. Он от неё прятался, уходил куда-нибудь подальше, где она не могла его найти. Однажды – рассказывала бабушка, – она его долго искала и с большим трудом нашла. Он в этот момент сидел высоко на доске и раскачивался. Увидев её, он испугался и спрыгнул. От прыжка упал и сильно ударился. «Жена» расплакалась, и он ей тогда поклялся, что больше не будет качаться.

     Годам к двенадцати-тринадцати стал он очень распущенным и диким парнем. А бабушка была не по возрасту умной и постепенно и осторожно отучала его от множества шалостей и баловства. Когда после свадьбы они стали отцом и матерью, она ему сказала, что сейчас он должен начать вести себя серьёзно, как подобает отцу семейства, и поскольку к его отцу приходит масса народу, среди которых много уважаемых людей, и в доме обсуждают важные городские дела, то он должен, как взрослый, начать входить в отцовские дела. Он её послушался.  И благодаря ей стал человеком, стал входить в отцовские дела и в городские дела, и соответственно начал всем нравиться.

     Отец, конечно, был очень рад, что его сын Арон-Лейзер стал себя вести, как полагается, что есть, с кем разговаривать и с кем делить заботы о городе, что обычно требует очень много времени. У него были ещё собственные дела. И он понемногу стал передавать сыну городские дела. Он видел, что сын повзрослел и что к молодому хозяину относятся с уважением. Однажды он даже высказался публично:

     «Я вижу, что могу передать ему город» (словно город вместе с людьми был его имуществом).

    Так начал дед Арон-Лейзер заниматься всеми городскими делами, стал человеком города, что легло в основу его будущей карьеры.

     Бабушка Бейле-Раше была, как тогда говорили, мудрой, доброй и благородной. Она, молоденькая жена, следила за тем, как себя ведёт её муж, но не показывала вида при людях, если что не так, не делала замечаний, когда он, как мальчишка, собирался сделать какую-то большую глупость. Только оставшись с ним наедине в комнате, указывала на все ошибки, совершённые им за день. Но сначала перед ним извинялась, прося не обижаться на то, что она, простая еврейка, учит его, мужчину, что делать и как себя вести. «Ты ведь человек, - убеждала она его тихо, - к тому же молодой. Каждый может сделать глупость. Хорошо, что за твоим поведением слежу я, полными любви глазами. И больше не хочу говорить, что ты совершил хорошего, а что плохого». И дальше в таком роде, тихо и спокойно его убеждала.

     Её добрая, умная речь так действовала на молодого хозяйчика, что он часто начинал плакать. Она тогда говорила: «Ну, ша, не плачь, мой дорогой муж. Я надеюсь, что ты ещё много совершишь хорошего. А я с тобой буду говорить, как добрая, преданная жена».

      В результате получалось, что дед ничего не делал, не посоветовавшись с женой. Говорил всем, что должен до утра подумать. Ночью всё обговаривал с Бейле-Раше, и как с ней решалось, так он и поступал. В городе уже знали, что он советуется со своей мудрой Бейле-Раше, это ему добавляло уважения: муж ведь должен жить с женой в согласии.

 Со временем, повзрослев и уже имея несколько детишек, Арон-Лейзер стал искать себе какого-то заработка. Заработать на городских делах, при тогдашних грошовых хозяевах, было трудно. Кстати, на городских делах, которые стали ему надоедать, он и не хотел зарабатывать. Также и отцовские дела с лесом, которые он вёл в небольшом масштабе, ему не нравились, а винокурня со скотиной – просто противны.

     Видя, как широко живут помещики вокруг местечка, он подумал: почему бы с этими людьми не сделать гешефта? Помещикам сын помесячного старосты был знаком, относились к нему с уважением, что-то из этого могло получиться. Кругом так много евреев, живущих с помещиков и на этом богатеющих, чем он хуже?

В городе говорили, что и эта идея зародилась в голове Бейле-Раше.

Короче, молодой человек попросил у отца триста рублей и стал ездить к помещикам – сначала, конечно, к более известным и проживавшим близко от города. Принимали молодого человека вполне вежливо, он даже нравился, и постепенно, довольно быстро, он стал с ними делать дела. Но зарабатывал он мало – набрался терпения и не хотел, чтобы помещик, не дай Бог, сказал о нём, что он его обдурил. Другой на его месте, говорили, мог бы в золоте ходить. Как-то он на это ответил:

«Другого на моём месте помещики бы на порог не пустили. Ничего, я с ними познакомлюсь постепенно. Ещё много есть мест, где можно заработать. Пока мне многого не надо».

      И постепенно он стал у помещиков популярен. Держался он с ними тактично, спокойно и серьёзно.

      У деда Арон-Лейзера был брат, моложе его на шесть лет. Но того держали за шлимазла, в городские дела он совсем не вмешивался, сидел у отца и там питался, иногда ему помогая. Прадед его не любил, только один Арон-Лейзер был вся его жизнь, любил он также невестку, жену Арон-Лейзера, и часто называл её праведницей.

      Имел он двух дочерей и взял им в мужья больших учёных. Учёные эти стоили ему много денег. В те времена он мог себе позволить дать дочерям по тысяче рублей приданого и взять в зятья илюев, которых он кормил, а они сидели день и ночь и учились.

Дед Арон-Лейзер уже тогда не хотел жить у отца и питаться со всеми сёстрами и зятьями. Всецело занявшись своими делами с помещиками, он зажил самостоятельно. По натуре он был очень широким человеком, и его единственным желанием было, чтобы у него из кармана сыпались деньги, а другие чтобы их подбирали.. Он уже имел несколько детей, и в городе хотели бы, чтобы он занимался городскими делами. Дед по своему внешнему виду и по своей широте очень подходил для того, чтобы быть городским деятелем.

      Прадед реб Вельвель умер в шестьдесят лет. Когда он заболел, об этом узнал исправник  и уже не уезжал из города. Он очень жалел больного, чьё состояние было опасным. Перед смертью реб Вельвель послал за исправником и попросил, чтобы тот взял помесячным старостой на его место умного и честного человека, который сможет вести город, и назвал при этом несколько умных хозяев. Исправник, который, как видно, уже обратил внимание на деда, сказал:

«Я бы хотел сделать помесячным старостой твоего сына, Арон-Лейзера, хоть он и очень молод. Он мне нравится».

«Оставьте в покое моего дорогого сына. Должность эта трудная. Сколько человек ни старается, ничего не выходит. Все его ненавидят».

Исправник попрощался и уехал. Через несколько дней помесячный староста умер. Тогда асессор послал курьера к исправнику, сообщить о его смерти. Тот приехал со стряпчим, и они оба, вместе с асессором, проводили его на кладбище. Наутро исправник послал за дедом Арон-Лейзером, которому в то время было двадцать восемь лет, и предложил ему отцовское место. Дед отказался наотрез, объяснив исправнику, что он ещё слишком молод для такой ответственной должности.

«У меня есть свои дела, - сказал он исправнику, - я сплю спокойно, ем спокойно, и для меня это слишком большая работа».

Но исправник настаивал на своём:

«Послушай же, - объяснял он деду, - у меня нет никого другого, кроме М., вашего кровного врага. Если он станет помесячным старостой, семья ваша от этого пострадает», - исправник знал, как надо говорить с евреями. «И так как я любил твоего отца, - продолжал он, - и знаю, что ты – храбрый парень и хват, поэтому не отказывайся. Если помесячным старостой станет М., у тебя точно будут проблемы. – припугнул он по-дружески.

    Это уже деду  совсем не понравилось. М. был ужасным ненавистником прадеда и всей семьи. Был он тем самым М., которого реб Вельвель арестовал за нежелание идти в раввинский суд. Деда это совершенно лишило мужества и он обещал исправнику сегодня же дать ответ.

     Он долго совещался со своей Бейле-Раше и не мог прийти ни к какому решению. Брать должность было смертельно горько, не брать – тоже плохо. Долго думали и обсуждали, наконец  решили, что надо брать. Понятно, что если бы не кандидатура М., дед бы точно отказался. При этом было решено, что дед, беря должность, должен держаться в своих отношениях  с городом спокойно, хладнокровно, честно и осторожно. И Арон-Лейзер заявил исправнику, что берёт должность. Исправник, с обычной для того времени сердечностью поцеловал его в голову и пожелал успеха в новой должности. Тут же приказал созвать совещание в городе и… выбрать Арон-Лейзера, сына бывшего помесячного старосты.

     Город его «выбрал» и даже с большой радостью. Он нравился  людям за ум и энергию.

     Нового помесячного старосту Арон-Лейзера исправник взял  к себе в карету и повёз в Бриск, где продержал несколько дней, передавая все касающиеся города дела. Причём суждения молодого человека его прямо воодушевили.

     Арон-Лейзер вернулся в Каменец и стал управлять городом, как его отец. Был он, однако, умнее и энергичнее отца, и представители городской верхушки, тратившие целые вечера на споры об общинных делах, теперь почувствовали себя лишними.

      Городскую работу Арон-Лейзер вёл так великолепно, что в собраниях, в которых так нуждался бывший помесячный староста, вообще не было нужды. Постепенно он избавился от городской верхушки и перестал их совсем звать, даже для совета. Разве что должен был решать очень сложный вопрос. Тогда уже приходилось их звать.

    «Нет ли у вас получше предложений, - спрашивал он их, - моё мнение такое и такое…»

     Но главным его советчиком была его жена Бейле-Раше. По вечерам он с ней всё обговаривал с глазу на глаз – и странное дело – он был решительным, властным человеком и большим деспотом, но на удивление слушался своей жены, и всю жизнь для него было свято то, что говорила или советовала жена. Он был помесячным старостой два с половиной года, пока эту неограниченную власть не отменили [2] Помесячный староста не был уже ответственным за весь город лицом и получил новое имя – сборщик, который должен был собирать все налоги для казны, и за это тоже не он был ответственен, а город.

     Арон-Лейзер не хотел быть никаким сборщиком. Опять его сильно просил исправник и даже пообещал, что власть его и дальше останется прежней. Городу должность сборщика была ещё незнакома, они ещё не знали, что с этим делать и как, например, себя должен сборщик вести, и горожане его с готовностью выбрали.

      Арон-Лейзер стал сборщиком, но управлял всем городом, как прежде, ни на волос не меньше, и не знаю, имел ли ещё какой-нибудь сборщик в Литве такую власть, как он. Другие хозяева стали на него поглядывать сердито. Они знали, что власти, которую забрал себе Арон-Лейзер,  нет ни у какого другого сборщика. Поэтому он стал приобретать врагов.

     Арон-Лейзер на это не смотрел. Для него они не играли вовсе никакой роли. За него был исправник – и довольно! И всё-таки это его грызло, а кого-нибудь, кому он мог передать должность, он не находил. Чему, кстати, не рад был бы и исправник. Этот исправник тоже знал, что  Арон-Лейзер – большой хват по части взимания налогов, на что другой на его месте, возможно, будет неспособен, и это было для него особенно важно.

Арон-Лейзер решил взять энергичного писаря, чтобы тот вёл городские дела. Тогда он, Арон-Лейзер, сможет освободиться и спокойно заняться своими делами с помещиками. Надо же иметь какой-то доход со стороны, ведь расходы большие.

Он поехал в Бриск к исправнику, поделился с ним своим планом – что он ищет энергичного, умного человека. Может, у того есть кто-то в Бриске? Исправник дал ему одного молодого человека – Й.Х.П., – частного адвоката, который писал прошения и вёл дела. Деду он понравился и он его привёз в Каменец. Прежнего писаря, простого еврея, делавшего в слове «русский» семь ошибок[3], он уволил, купил ему дом за двести рублей, устроил шинок и сказал:

      «В патентах ты не разбираешься, но дохода у тебя будет больше прежнего».

Новый писарь явился в Каменец как аристократ: в коротком пиджаке, с кольцом на пальце и в общественном месте сидел без шляпы. Город был взволнован. Рассердились, понятно, на деда. Сердились так сильно, что кое-кто говорил, что такого, как Арон-Лейзер позволительно убить даже в Йом-Киппур. Но что поделаешь с исправником?

Как обычно, дед делал вид, что ничего не знает, и передал команду Й.Х.П. Последний был умный малый и способный в Ученье – мог понять лист Гемары, но получив образование и став «адвокатом», превратился в «апикойреса».

Писарь приехал, и дед снова принялся за дела с помещиками. Три дня в неделю объезжал помещиков, а остальное время занимался с писарем. Врагам своим он попросил писца назначить налог в десять раз выше, чем они до сих пор платили. Это было нечто вроде мести, и тут уж поднялась настоящая буря. Пламя споров распространилось по всему городу, и стоял крик: «Это что же такое?! Арон-Лейзер взял секретарём гоя!»

Бейле-Раше, жена деда, приняла это близко к сердцу. Она ни за что не желала слушать эти обвинения с криками и проклятьями и с плачем требовала, чтобы он отказался от должности сборщика.

«Город – не за тебя, - плакала она, - и евреи города – тоже не за тебя. И ты – не за них. Не беспокойся, обойдутся они и без тебя. Не могу видеть, во что ты превратился. Какое несчастье!»

Арон-Лейзер поехал к исправнику и изложил ему, как обстоят дела, решительно заявив, что хочет освободиться от должности. Город недоволен, жена плачет, он больше не может. Не могут ему простить писаря.

Исправник согласился. «Только смотри, - сказал он, - как бы я снова не назначил тебя сборщиком. Нет никого другого на твоё место».

Исправник тут же поехал в Каменец, созвал городскую верхушку и приказал им к утру выбрать другого сборщика вместо Арон-Лейзера. Но писарь должен остаться тот же. И тут как раз была загвоздка.

«Что значит!? – вспылил город. – Не хотим писаря! Дадим ему двести рублей, и пусть уходит!»

Исправник послал за писарем и спокойно его спросил, что он хочет: остаться писарем или взять двести рублей и уйти. Писарь на это ответил, как и следовало ожидать:

«Даже если мне ничего не заплатят, не хочу быть писарем у таких скотов!» - что взять с апикойреса…

В городе начались радость и веселье: новый сборщик, новый писарь – и Каменец успокоился.

Дед стал чаще ездить к помещикам, делать с ними дела, и чем дальше, тем он становился среди них всё известнее – и настолько, что иногда они сами подбрасывали ему какой-нибудь заработок и советовали друг другу вести дела только с ним.

Со временем он стал у помещиков трёх уездов настоящим ребе: давал им советы, помогал дурить головы (помещики ведь тоже иногда дурят головы), и не будет преувеличением сказать, что иных из них – попавших в переплёт, проигравшихся в карты  - именно он снова поставил на ноги. То, что появились у них в имениях винокуренные заводы, маслодавильни, лесопильни и водяные мельницы с цилиндрами– во всё это он влезал своей головой.

Был у деда один необъяснимый изъян: для себя он ничего не искал – как если бы единственным его желанием было – сделать из помещиков людей. Он объяснял это дико и непонятно: если помещики будут богаты, то будет заработок и у евреев. Потому что – куда идут их деньги? К евреям же и идут. И теперь понятно, что когда два помещика спорят, то им нужен Арон-Лейзер, чтобы их рассудить. И если помещик воюет с женой, то он, дед, служит миротворцем.

Ну, он, понятно, имел приличный доход, но он и проживал много. Но главное, что они с Бейле-Раше были очень довольны, что наконец-то избавились от городских дел. Не надо беспокоиться, идёт ли кто-то  в раввинский суд или не идёт, платят ли богачи налоги или нет. И так прошло три года.

У помещиков он бывал каждый день. Приезжал на бричке, запряжённой парой лошадей, с кучером-евреем. Возвращался домой обычно ночью. Пили чай. В доме всегда было полно народу – приходили поговорить, спросить совета, что-то перехватить. И постепенно опять укрепились его связи с городом. Сделает помещик еврею какую-нибудь кривду – без Арон-Лейзера не обойдётся. Опять же – одна вещь, с которой никто в городе, кроме него, не мог справиться, это был ревизор, приезжавший проверить ревизские сказки – действительно ли в Каменце имеется не больше, чем четыреста пятьдесят душ, записанных в «сказках»? «Говорить» с ревизором – на это уже дед был как никто мастер. Такой «разговор» всегда кончался двумястами рублей, которые ревизор опускал в карман. В день ревизии многие дома закрывались, народ уходил из города, куда глаза глядят, и город выглядел мёртвым, как кладбище. Почти не видно было живой души на улицах, ревизор шёл со всей городской полицией и считал души. Всегда находилось примерно четыреста. Пятидесяти не доставало. О них говорилось, что они уехали по делам. И каждый год ревизор уезжал, отметив в протоколе, что всё в порядке.

      И этот традиционный «разговор» с ревизором проводился, как сказано, дедом, даже при другом сборщике. Были даже времена, когда он, сердясь на город, отказывался от этой работы, но в конце концов уступал. Не оставлять же город тонуть.

      Новый сборщик с новым писарем взяли к себе все книги, бумаги и печать и начали работать. Сборщик созвал депутатов, то есть тех из городской знати, кто был выбран вести городские дела – и устроил заседание. Прежде всего взялись просматривать реестр налогов – только с богатых. С народа дед не брал ничего. Решено было начать брать с представителей среднего и бедного классов, а важным хозяевам сделать облегчение. Стали слать требования об уплате налога беднякам, ремесленникам, не пропустив ни одного бедняка. Снова в городе поднялся шум. Стали бегать ежедневно в общинный дом, кричать и скандалить; и женщины приходили с плачем и проклятьями: что это – у них нет хлеба, и разве мало здесь богачей, которые могут платить!  Всё кипело.

Но ничего не помогало. Наоборот – стали вытаскивать добро бедных людей:  сковородки, подсвечники, посуду и т.п. домашние вещи, и крик стоял до неба. Пока не приехал асессор и не арестовал нескольких нищих (у асессора было два сарая – один служил для лошадей, а второй был чем-то вроде арестной избы). Стало тихо. Бедняки покряхтели и скрипя зубами заплатили. Понятно, что богачи и хозяева были довольны новым сборщиком.

Но хорошая жизнь богачей со сборщиком продолжалась недолго. Они захотели совсем его оттеснить. Они ведь богатые и знатные, так почему бы ему не быть просто инструментом в их руках, чтобы он с ними во всём соглашался. Понятно, что сборщик, как бы он ни был слаб, не хотел, чтобы его совсем проглотили. И не было такого собрания, на котором бы не шла борьба. Все всегда рвали и метали. И асессор, который обо всём знал, написал исправнику о том, что происходит – что постоянно идёт война.

Кончилось тем, что городская верхушка разделилась на два лагеря: на тех, кто считал, что не надо брать с бедных, и на тех, кто считал, что надо брать. Каждый старался своему лагерю помочь, и поэтому в городе разгорелся грандиозный спор, что-то вроде войны.

Спор этот разгорался всё сильнее, и тут явился исправник. Арестовали троих из городской знати и пятерых из низов, отправили в Бриск, где они просидели месяц. В городе стало спокойней – если не на самом деле, то хотя бы с виду.

Исправник сменился, уехал в Слонимский уезд, а тамошний приехал в Бриск. Понятно, что один другого предупредил, что собой представляют городские евреи, а также помещики. Брисксий исправник, естественно, отзывался плохо о каменецких евреях, а про Арон-Лейзера сказал, что это еврей, который знает дело, и поэтому, когда новый исправник явился в первый раз в Каменец, он прежде всего велел позвать сборщика и городскую знать, прочёл им мораль и сказал, что предыдущий исправник отзывался о них плохо. Он также послал за Арон-Лейзером и предложил ему должность сборщика. Дед заупрямился и отказался. Исправник ему тогда заметил:

«Будешь в Бриске, зайди ко мне».

В то же время состоялись новые выборы нового сборщика с депутатами. Выбрали некоего А.Б. Новый сборщик, человек более энергичный, сначала вёл себя с городской верхушкой мирно. Но не прошло и полугода, как начались споры. Всё та же песня. И когда дошло до набора, когда надо было сдавать в солдаты, тут разгорелся настоящий пожар. Взяли одного портного с тремя маленькими детьми, а тогдашняя служба была двадцать пять лет. Понятно, какое это было несчастье для человека с детьми. Поднялся большой гвалт, в общинном доме выбили все стёкла, надавали оплеух сборщику и депутатам. Разразилась страшная драка, и асессор тут же послал письмо с нарочным исправнику, чтобы тот приехал. Исправник приехал, составил протокол на тридцать человек, самых богатых людей в городе, и их арестовал. Он их всех собирался отправить в Бриск и при этом угрожал, что если они откажутся назначит Арон-Лейзера сборщиком, то он передаст управление городом асессору и его помощнику.

      Исправника просили подождать один день, чтобы устроить большое собрание и тогда решить. На собрании, после больших криков решили, что с тех пор, как Арон-Лейзер оставил должность, город стал, как лодка без вёсел и ни в чём нет толка. Бет-ха-мидраш и – не рядом будь помянута – баня совсем запущены. Люди живут и работают в постоянных баталиях, а Арон-Лейзер – хороший хозяин, при нём не будут враждующих друг с другом лагерей. Он, кстати, в хороших отношениях с исправником, что, конечно, важно.

     Исправник получил ответ, что они хотят Арон-Лейзера.

     «Ну так идите и попросите его, велел им исправник, - потому что он не хочет».

Городская верхушка, важные хозяева во главе с раввином, явились просить Арон-Лейзера, чтобы он взял обратно вожжи в свои руки. Тот не соглашался. И лишь после того, как исправник пригрозил передать управление городом асессору и взять одного из членов семьи деда в солдаты, ему пришлось подчиниться. Посовещался ночью со своей Бейле-Рашей и между ними было решено, что он должен вернуться на должность сборщика.

«Но только я знаю, - посетовала она, - что это – Божье наказание».

    Он велел бросить жребий, и был выбран единогласно. Так он снова стал сборщиком. Сразу же послал за тем же писарем в Бриск, где тот занимался частной адвокатурой. Жена его и дети жили в Каменце. Дед снова стал вести городские дела твёрдой рукой, как прежде, всё шло, как следует, и город успокоился.

    Как привычный к власти человек, он продолжал управлять, как раньше, в бытность помесячным старостой, о чём город уже давно забыл. Лишь для вида он приглашал иногда верхушку города на собрания. Сидели и молчали, боялись рот открыть, сказать что-то против. Просто боялись его ума, его власти. Все, к тому же, знали, что никаких денег он с города не берёт, что достаточно зарабатывает своими делами,  что для него никакой роли деньги не играют, что вообще на него можно положиться – если он что-то скажет, то так и сделает.

     У деда уже были такие люди, которые докладывали ему обо всём, что говорят в городе. И если кто-то выражал о нём плохое мнение, то попадал в «чёрный список» и должен был платить вдесятеро больше налогов, чем прежде, а преданные ему люди, то есть его настоящие друзья, были почти свободны ото всех городских выплат и от военной службы.

Дел с помещиками он не забрасывал, а городские дела вёл писарь. Так прошло несколько лет почти без столкновений.

      Я уже сказал, что Арон-Лейзер жил широко. Имея прибыль от коробочного сбора, он получал мясо даром. Готовясь справить свадьбу дочери, он послал во все окрестные города сообщить в синагогах, чтобы все бедняки пришли к нему в Каменец на пир в честь свадьбы дочери, и три дня продолжались пиры. Он закалывал быков, и бедняки съели целую гору мяса.

    На двух горах – на Башенной горе и на Адолиной для бедняков кипели котлы, как будто для солдат, и их пришли толпы. Город был похож на лагерь нищих.

    На свадьбе играли клейзмеры из Кобрина и от обедов в течение всех семи праздничных дней никто из городских хозяев не посмел уклониться.

                                                    Глава 3

                                    «Паника». – Айзикл-мясник.

Свадьбу одной из дочерей он справлял во время «паники». Вдруг распространился слух о новом указе, запрещающем девушкам и юношам вступать в брак до 20-ти лет. И этот указ, вышедший в году 5592 (1842), вызвал знаменитую панику по всей Литве и Волыни. Где только имелись восьмилетнего возраста дочь или сын – устраивали свадьбы, а чтобы не узнала полиция, устраивали тихо, тайно, без лишних церемоний.

     Родители встречались, приводили мальчика и девочку в дом одной из пар родителей, ставили в комнате хупу при участии миньяна евреев, выпивали вина, закусывали куском пирога – и довольно. Потом отец брал мальчика, покупал ему талес, и уже назавтра он молился в талесе1, но без тфиллин2. Также и отец невесты – брал «жёнушку», брил ей волосы на голове, надевал чепчик с лентами, и «женушка» с «муженьком» и не знали, что они теперь муж и жена.

      Родители часто сводили детей вместе, чтобы они получше познакомились друг с другом. И как они раньше играли и шалили, как свойственно детям, так продолжали и дальше.  Часто в драке «муженёк» срывал с головы «жёнушки» чепчик с лентами и смеялся над тем, что она ходит с бритой головой и кричал, что у неё парша. И она возвращалась домой с плачем, и ей говорили, что она не должна ходить с непокрытой головой, снова надевали на неё чепчик с лентами, приговаривая, что если она ещё раз вернётся домой с непокрытой головой,  её отшлёпают. В двенадцать лет им сообщали, что они муж и жена и желали произвести хорошее потомство. Жену обучали всяким женским законам, потом их оставляли вдвоём, научив, как себя вести.

В год паники всем маленьким детям в Каменце справили свадьбы. Несколько хозяев собирались вечером, договаривались в ту же ночь породниться, и в 10 часов вечера детей уже будили:

«Вставай и иди к хупе», - говорили сонному ребёнку. Помню рассказ Айзика-мясника о том, как он женился:

«Мне было восемь лет, я лежал в кровати одетый и спал. Мама меня будит:

«Айзикл, Айзикл, вставай, иди к хупе!».

       Что хупа, где хупа, – я ничего знать не знаю и не хочу вставать. Мать зовёт отца, чтобы он меня поднял. Он по-отцовски кричит:

«Вставай, Айзик, пойдёшь к хупе!»

Я говорю: «Никуда не хочу идти, хочу спать».

Отец говорит: «Вставай, тебе говорю».

«Не хочу». Отец даёт мне оплеуху, приговаривая: «Вставай!».

Я плачу, отёц берёт плётку и меня хлещет. Тут я, понятно, совсем проснулся, встал с заплаканными и сонными глазами и спрашиваю:
       «Куда идти?» Он говорит:

«К хупе».

«Где хупа?»

«Идём к свату, там будет хупа».

Я ещё ничего не понял из того, о чём со мной говорит папа: какие сваты, какая хупа? И опять говорю:

«Не пойду».

Но отец снова берёт в руку плеть, и я замолкаю. Мама меня моет, надевает пальто, застёгивает штаны и велит надеть шапку. Шапки не было, я её куда-то дел, когда играл перед сном. Началась история с шапкой, и отец сказал:

«Если бы тебе не идти к хупе, задал бы я тебе за шапку».

Тем временем уже пришли от свата спросить, отчего задержка. Все искали и не находили шапку, и был переполох. Что делать? Было уже около двенадцати. Папа с мамой очень боялись, что сват тем временем передумает, и у них стало плохо с сердцем. Стали думать, кого бы разбудить, чтобы достать мальчику шапку до утра. Думали, думали и ничего не придумали. Тем временем стало поздно.

Плохо дело, нет шапки. Папа с мамой просто не могли вынести такой неприятности. Но делать нечего – не пойдёшь к хупе без шапки. Папа пошёл к свату и попросил отложить свадьбу до утра, так как жена нездорова. Папа там задержался, и мама не могла сидеть спокойно. Слава Богу – папа вернулся и сказал, что хупа состоится завтра, в десять часов вечера.

Назавтра мне купили шапку. Утром я был в хедере в отцовской ермолке и рассказал мальчикам, что папа меня хотел взять к хупе, но у меня не было шапки, и я не пошёл. Сегодня мне папа купит шапку, и я пойду к хупе.

Бейниш, сын жестянщика, сказал, что вечером он таки стоял под хупой с Двойрой, дочкой Баруха-столяра. Вокруг них покрутились, что-то сказали, дали кольцо, которое он надел Двойре на палец. Отец сказал вместе с ним молитву, а потом плясали, ели коврижки и лепёшки с селёдкой, и это было очень вкусно.

Я пришёл из хедера, и мама мне надела новую шапочку с каёмкой. Я спросил:

«Ну, когда я пойду к хупе?» Мама сказала:

«Не надо так крепко сегодня спать. Тебя с трудом подняли». Я сказал:

«Сегодня уже не пойду спать до хупы».

Но в девять часов я снова уснул, и меня с трудом подняли. Я пошёл с папой и мамой к хупе. Пришёл и увидел Зисль, девочку, с которой в прошлую субботу в доме её дяди мы подрались. Она плохая, мы с ней не водимся.

Потом поставили хупу, подвели меня под неё и примерно через минуту привели Зисль и поставили рядом. Я отбежал и крикнул:

«Не хочу стоять с Зисль под хупой, я с ней не вожусь». Мама говорит:

«Айзикл, это ж твоя невеста». Я говорю:

«Не хочу Зисль в невесты, дайте другую невесту!» И не желал стоять вместе с Зисль под хупой.

Отец уже начал, как обычно, говорить со мной сердито, но я не соглашался, и он сказал:

«Вот пошлю кого-нибудь домой за плетью и хорошенько тебе всыплю – только попробуй не встать под хупу. А ну дайте сюда пару розог, и я тут же этого жениха проучу». Зисль говорит:

«Очень хорошо – это за то, что он меня в субботу таскал за волосы. Я с ним тоже не стану под хупу». Та же история началась с невестой – сначала – просьбы матери, потом угрозы отца плетью.

Короче, проходит два часа, а «жених и невеста» не хотят стоять под хупой. Приглашённые для миньяна гости уже хотят уйти. Уже взяли веник и начали выдёргивать прутья для нас с Зисль. Мы разревелись и так, плача, стояли под хупой.

Мне велели взять её палец и надеть на него кольцо. Я не хотел брать её палец. Отец мне дал оплеуху и пригрозил плетью. Я взял её палец, сердясь, что меня принуждают брать её палец.  Я её ущипнул. Она заплакала. Отец Зисль дал ей два злотых, а мой дал мне два злотых, чтобы мы помирились. Я уже взял её палец и произнёс благословение вслед за дедом, сказал «мазл-тов» и стал танцевать. Потом меня посадили за стол вместе с Зисль и кормили печеньем и вареньем. Зисль вдруг заплакала. Её мать спросила:

«Что ты плачешь, Зиселе?»

«Хочу пи…»

Её вывели.

Я сказал:

«Я тоже хочу».

 Меня вывели тоже, а потом мы сидели рядом. Потом мы задремали, и моя сестра Хая повела меня домой, и Зисль тоже уложили спать.

Если была мне какая-то  радость, то оттого, что я две недели не ходил в хедер со вторника до воскресенья. Назавтра к нам пришёл на обед сват, сватья и Зисль с бритой головой и в чепце до самых глаз. Мама сварила на обед курицу. В будние дни мяса не ели, разве что был какой-то праздник. Тогда тот, кто празднует, давал деньги мяснику за корову или телёнка и договаривался с ним, сколько будет стоить фунт мяса. Был один мясник, закалывавший на всю неделю телёнка. Он доставлял мясо таким господам, как асессор, писарь, нескольким богатым горожанам. А что оставалось от этого заказанного телёнка, продавал помещичьим экономам.

После еды Зисль осталась у нас. Но она мне со своим чепчиком не нравилась. Только мы начали играть, как я с неё сдёрнул чепчик, увидел белую бритую голову и закричал:

«Фэ, парх, парх!»

Ей стало стыдно и она заплакала. Отец на меня рассердился и выпорол на глазах у Зисль (он меня порол часто), перечисляя во время порки мои прегрешения:

«Не срывай чепчик Зисль, не дразнись «парх»!».

А я кричал и плакал под розгой:

 «Я больше не буду, папочка!».

Меня пороли, а Зисль в этот момент перестала плакать и начала смеяться. Потом её отвели домой  и мы снова поссорились: она – от позора, который я ей причинил, а я – из-за порки, которая мне из-за неё досталась.

Назавтра папа с мамой пошли к свату на обед, а я отказался.  Только сваты друг с другом праздновали, а мы с Зисль не встречались. В субботу сват собрал у себя миньян и отец взял меня на молитву. Меня позвали к Торе шестым, как подобает молодожёну после свадьбы. Поставили скамеечку у пюпитра для чтения, и отец со мной вместе произнёс благословение. Ещё раньше он мне заказал маленький талес через Довида-балагулу, чтобы тот привёз из Бриска, а после молитвы подавали лекех с вином. Меня усадили за стол, но Зисль со мной сидеть отказалась.

Так месяца два мы были в ссоре. Пришёл Песах, и мама пригласила Зисль в гости на праздник. Все хотели, чтобы мы уже помирились. Мама нам дала орехов и тёща тоже дала орехов, чтобы мы играли. Я был единственным сыном и задавал четыре вопроса 3, и Зисль как видно понравилось, как я задаю вопросы. Потом мы играли в орехи оба праздничных дня. На другие дни пасхальной недели меня звали в дом тестя, куда меня отводила мама. Целый день я проводил у тестя, играл с Зисль, а вечером приходила мама, забирала меня домой, а наутро снова отводила к тестю.

Последний день Песах я целиком провёл с Зисль, играл в орехи. Она так хорошо научилась, что играла чуть ли не лучше меня. Я рассердился, опять сорвал у неё с головы чепчик и у меня невольно вырвалось:

«Парх!»

Этим я себе произнёс приговор. Зисль с громким плачем кинулась к своей матери, и та с большой злостью мне отвесила оплеуху, а отец сказал, что позаботится о том, чтобы раби меня в хедере выпорол. Я убежал домой, и тут же появился тесть с жалобой на меня: такой распущенный мальчик, надо его выпороть, чтобы он раз навсегда запомнил.

Сообщили раби, чтобы за сдирание чепчика с головы Зисль и крики: «парх» меня как следует высекли. Раби с большой строгостью исполнил приговор, и больше я ни разу не сорвал с неё чепчик и не обозвал нехорошим словом. В ссоре мы были целый год, до следующего Песаха.

На Песах тёща снова привела к нам Зисль, и обе мамы буквально выложились, чтобы помирить «молодую пару».

Мы помирились и больше не воевали. Волосы у неё тем временем отросли, чепчик она постоянно снимала и мы им пользовались для игры в орехи, как прежде пользовались для этой цели моей ермолкой.

Когда нам исполнилось по двенадцати лет, мой отец мне открыл тайну, что мы есть муж и жена. То же Зисль сказала её мама, и тогда нас свели вместе.

Мама научила Зисль, как себя вести с мужем, а меня научил отец, как должен себя вести я. Мы стали мужем и женой, и так и живём, слава Богу, до сегодняшнего дня.

Иногда она даже ругается, но я уже привык и не отвечаю. Сейчас, слава Богу, мы выдаём замуж дочь, пусть она будет счастлива».

Эта правдивая история, которую я специально передал подробно, очень характерна для того времени. 

Так себя вели все молодые пары. Мальчика забирали домой его родители, а девочку – её. И часто сводили вместе, чтобы они играли, и если они были соседями, то продолжали играть, как прежде. Они часто дрались, он срывал с неё чепчик, и отец его наказывал розгами, как и до этого.

Бить детей было обычным делом. Из-за малейшей провинности сразу били. Били мальчиков, молодых хозяев – то есть 14-15-тилетних, уже имеющих своих детей, и били матерей, имеющих своих детей.

Но надо отметить, что, как это ни странно, большинство таким образом женившихся, повзрослев, жили потом хорошо. Муж с женой друг друга уважали и любили. Лишь малая часть продолжали скандалить и должны были разойтись.

Паника, как сказано, продолжалась не больше года.

Когда слух об указе дошёл до Каменца, городская верхушка обратилась к деду за разъяснениями. Поскольку дело это было по тем временам очень важное, Арон-Лейзер поехал в Бриск и расспросил исправника. Тот ответил, что нечто подобное действительно поступило от министра. Из Петербурга, например, пришла к губернатору бумага  с запросом: сообщить, в каком возрасте женятся евреи, поскольку известно, что солдаты-евреи почти все имеют по несколько детей, и исправник предположил, что министр наверное издаст указ, чтобы до двадцати лет молодым людям не жениться, а также и девушкам. И по возвращении Арон-Лейзера в Каменец началась паника.

В Бриске паника началась раньше, и каменецкие жители пока ничего не предпринимали. Они смотрели на Арон-Лейзера. А он не хотел отличаться ото всех евреев и выдал дочь замуж в одиннадцать лет.

                                             Глава 4

Мой отец Мойше. – Его влечение к хасидизму. – Шидух1. – Раввин реб Лейзер из Гродно. – Моя мать. – Мой отец как пламенный хасид. – Его побеги к ребе. – Его борьба с дедом. – Аренда. – Ревизор. – Каменецкие хасиды.

У Арон-Лейзера был сын Мойше, способный юноша. К двенадцати годам дед стал рассылать сватов, которым заявил, что хочет для своего сына Мойше  дочь раввина – и большого раввина.

Шадхан2, реб Берл-Михель, ему сообщил,  что у местного раввина есть брат, гродненский раввин, реб Лейзер, зять реб Гилеля. А реб Гилель – зять реб Хаима Воложинера. То есть – полный ихус. И у этого реб Лейзера есть дочь на выданье, но сват сомневается, есть ли смысл говорить о шидухе с сыном сборщика.

«Попробуй это устроить через нашего раввина, - посоветовал шадхан. – Если он согласится, это поможет шидуху».

Арон-Лейзеру идея понравилась, он послал шадхана  к раввину, но тот его прогнал.

 «Довольно нахально, - сказал раввин сердито, - предлагать моему брату-гаону шидух с каменецким сборщиком».

Арон-Лейзер, долго не думая, сам поехал к раввину и сказал ему так:

«Вы знаете, раби, у меня есть очень хороший юноша двенадцати лет. Вы о нём, конечно, слышали …»

:«Я слышал, что у вашего мальчика хорошая головка», - учтиво ответил раввин.

«А я слышал, что у вашего брата реб Лейзера, гродненского раввина, есть девушка на выданье, и я хотел бы с ним породниться. Денег, сколько понадобится, я дам. А вас попрошу быть шадханом: я знаю, что если вы посоветуете своему брату, он вас послушает. Шадхан Берл-Михл меня даже предупредил, что вы сильно на него рассердились, - продолжал дед, - как это он пришёл предлагать вашему брату-гаону сборщика? Но я вам, ребе, скажу кратко: предлагаю два варианта – или вы берётесь за этот шидух, или ищите другой город. Время даю до после субботы. Откажете мне в шидухе – в тот же день покинете Каменец».

Понятно, что тут проявился весь деспотизм и дикий нрав деда.

Раввин смертельно побледнел. Он знал, что как Арон-Лейзер скажет, так и сделает. Да и кто ему помешает? Раввин попросил подождать с ответом две недели. Арон-Лейзер согласился.

Раввин позвал несколько важных хозяев, рассказал всю историю и спросил совета. Хозяева поразились жестокости деда, поскольку это было убийственно – принуждать породниться со сборщиком такого гаона, всесторонне связанного с величайшими гаонами: великий гаон реб Лейб-Иче – брат раввинши, реб Гилель – её отец, реб Хаим из Воложина – дед, реб Ицеле из Воложина – дядя. Великий гаон реб Ехезкель, зять Виленского гаона  -  отец реб Лейзера; реб Шмуэль, уездный раввин в Минске – его дед; реб Симха, бывший гродненский раввин – второй дед, и ещё трое братьев – гаоны и раввины в больших городах.

Но если Арон-Лейзер сказал – дело пропащее, он своего добьётся. Чего он только ни добивался! И они ничего не могли посоветовать.

Решено было, что он напишет брату, реб Лейзеру из Гродно, и как тот ответит, так он и сделает. Послал письмо и получил совсем неожиданный ответ, такого, примерно, содержания:

«Я вижу, брат, что это так суждено Богом. Таково, видно, его желание и приходится радоваться его приговору. Хотя бы жених – хороший мальчик? Если из него может получиться настоящий знаток – пусть сватается».

Раввин отнёс письмо Арон-Лейзеру и показал ему. Тот, конечно, очень обрадовался.

«Вы, раби, теперь получите от меня в придачу ещё рубль жалованья в неделю, - потирал он руки в восторге. – Надо съездить в Гродно, взглянуть на девочку. Вдруг она, не дай Бог, калека или безобразная? Я своего Мойшика очень люблю и хочу для него  подходящую жену, кроме ихуса».

В Гродно он поехал вместе с раввином, и девушка ему понравилась. Составили условия и оговорили приданое в тысячу рублей. Он им предоставлял три года содержания у себя в Каменце, брал сыну меламеда, потом посылал их в Гродно, где зять будет учиться у тестя, а он будет слать деньги на содержание.

Жениху Мойше было в момент составления условий тринадцать лет, а невесте Саре – восемнадцать или девятнадцать лет. Неудивительно, что отец её так быстро согласился.

На свадьбу съехались раввины всей семьи, и свадьба действительно была большая, восемь дней кутил город, вино доставляли бочками, и народ пил на чём свет стоит.

Родители с раввинами уехали довольные: свадьбы такого размаха, чтобы веселился весь город – они не видели. Правда, они не знали, что большинство, кто пришёл угощаться, это сделали не от любви, а от страха.

Для Мойше Арон-Лейзер искал какого-нибудь большого знатока на роль меламеда. Он хотел, чтобы его сын тоже стал раввином. Шутка ли – он ведь теперь среди раввинов и гаонов! Он привёз из Бриска некоего реб Ореле, редкостного знатока, собрал вокруг сына ещё трёх мальчиков из богатых и учёных семей, реб Ореле дали сто рублей за один срок для обучения всех четверых мальчиков, бывших уже женихами. А в те времена двадцать пять рублей за срок – считалось хорошим жалованьем.

Арон-Лейзер, однако, полностью просчитался. Не знал он, что реб Ореле – большой хасид, который внушит своим ученикам хасидизм, сделает из них пламенных хасидов, а не раввинов, и что после свадьбы они тут же сбегут к Мойше Кобринеру, который был для реб Ореле ребе.

Понятно, что Арон-Лейзер был рьяным миснагидом, а раввин -  тем более, и когда к нему пришла как-то раз еврейка из Заставья и пожаловалась, что сын её стал хасидом, он ей велел «порвать одежду» и сидеть шиву3. А брат его, реб Лейзерке, гродненский раввин, уж конечно был горячим миснагидом – как-никак – из детей реб Хаима Воложинера!

И таки сразу после свадьбы Мойше ускользнул из дому и уехал в Кобрин к ребе. Мойше понимал, какая война ему предстоит с отцом, он его хорошо знал. Он также знал, что разрушает семью тестя, гаонов из мигнагидов, что он буквально наносит удар своему праведнику-тестю, желавшему, чтобы зять его стал раввином, что абсолютно невозможно для хасида.

Он, однако, ни на что не смотрел и делал по-своему. Он не был похож на отца, скорее был его противоположностью – идеальным ребёнком, тихим и очень благочестивым. Но даже и зная, что причиняет близким большое горе своей приверженностью хасидизму, он на это не посмотрел. Так его влекло сердце, и он должен был ему следовать.

Нечего говорить, какой это был удар для Арон-Лейзера. Тут ему сын смешал все его планы. Он так добивался, чтобы получить сватом гаона, а сыном – раввина: что может быть лучше? И вот – на тебе!

Он и представить себе не мог, что с его сыном такое случится. Для него это было ужасной неожиданностью. Реб Ореле-меламед знал, что как только Мойше уедет к ребе, Арон-Лейзер разорвёт его на части, и тут же удрал. О побеге его Арон-Лейзер не знал, он послал за ним двух десятских, но услышав о побеге, послал к асессору, прося шестерых десятских, которым что он скажет, то те бы и сделали. Асессор такого делать был не должен, но учитывая хорошие отношения деда с исправником, просьбу выполнил.

Арон-Лейзер послал десятских сорвать крышу с дома реб Ореле, купленного вскоре по приезде в Каменец. Но брат Арон-Лейзера Мордхе-Лейб этого не допустил: так евреи не поступают. Ясно, что опоздай Мордхе-Лейб на час, дом Ореле уже был бы разрушен.

После этого Арон-Лейзер послал курьера, одного из видных хозяев, в Кобрин, сказать ребе, что если тот хочет сидеть в Кобрине спокойно и вести там своё учительство, чтоб сию минуту прислал сына и поклялся его больше к себе не заманивать.

Но ребе, бедняга, ничем не мог в этом помочь. Юный четырнадцатилетний Мойше стал пламенным хасидом и заявил:

«Ребе, душа моя связана с твоей, я тебя не покину до смерти».

Курьеру ничего не оставалось, как передать Мойше от имени отца, что если он тут же не вернётся домой и не поклянётся, что не будет хасидом, то нога его больше не переступит отцовского порога.

Прожив несколько недель у ребе, Мойше стал ещё более рьяным хасидом. Он знал, что не может вернуться домой и стал писать отцовскому свату, реб Зелигу Андаркесу4, спрашивая, не может ли он, Мойше, к ним приехать и не возьмётся ли тот его защитить от отцовского гнева. Зелиг написал, что берёт на себя эту миссию – он может приехать к нему в Каменец. Мойше прожил несколько месяцев  у Зелига и у кобринского ребе. Тесть его, р. Лейзер из Гродно, при этом ничего не знал: его не хотели огорчать.

Тем временем Сара, жена Мойше, родила мальчика, и об этом сообщили р. Лейзеру. Он приехал на обрезание и остановился у брата-раввина. Там он узнал всю историю, что стоило ему много здоровья. Надо же – какая неудача с дочерью: сват сборщик, а зять хасид, что хуже всего на свете. И ясно, как день, что раз кто-то хасид, то его дети, внуки и т.д. тоже будут хасиды. И так поколения уйдут к хасидам. Он решил, что если дочь этого захочет, развести её, и отправился к Арон-Лейзеру, чтобы с ней повидаться. Тот его принял с большим почётом. Гродненский раввин попытался поговорить с дочерью и выяснить её мнение, но тут же понял, что дочь Сара страшно любит своего мужа. Она сожалеет, что он пребывает в чужом месте и что тесть его не пускает на порог и не пустил даже сейчас, на обрезание сына.

Тут р. Лейзер ясно увидел, что всё пропало, и считая, что это – Божья кара, а что Бог делает, так тому и быть – и он, большой миснагид, взялся примирить своего свата с сыном. И после больших трудов ему удалось убедить того просить сына.

И тогда раввин с р.Лейзером пришли вместе с Мойше к Арон-Лейзеру. Мойше бросился к тому как бывало, с плачем, прося остаться для него отцом. Что касается хасидизма, то ничего не поделаешь: это такая вещь, от которой не избавиться даже ценой смерти. Отец себя дал уговорить, и настал мир.

Понятно, что обрезание Арон-Лейзер устроил с исключительной щедростью, по-царски, но когда дошло до того, чтобы дать мальчику имя, то р. Лейзер захотел, чтобы его назвали по имени его отца, р. Ехезкеля, зятя Виленского гаона, а Арон-Лейзер хотел, чтобы ему дали имя его отца, помесячного старосты, реб Вельвеля. Под конец сошлись на двойном имени – Ехезкель-Зэев. Мальчик, из-за которого шла борьба, был я, а мой отец был меня старше на четырнадцать с половиной лет.

Дед снова полюбил отца, а отец открыто и свободно предался своему хасидизму. Каждый день, даже зимой, он ходил, спускаясь по восьми ступенькам, покрытым толстым слоем льда, в микву, с шершавыми, в больших дырах, стенами. И даже съездил к ребе в Кобрин, прося его специально поехать к отцу в Каменец, чтобы тот позволил реб Ореле вернуться в город и учить там детей. Реб Мойшеле, ребе, так и сделал: отправился в Каменец и приехал прямо к Арон-Лейзеру и его сыну. Ребе учтиво приняли и даже приняли его просьбу. Кобринский ребе, реб Мойшеле, играл очень большую роль среди хасидских цадиков. Написали реб Ореле, что он может вернуться, и тот не заставил себя долго просить. Приехал и снова стал учить хозяйских детей, из которых медленно, но верно «сделал» двенадцать хасидов, среди них – Ехезкеля – очень способного, выдающегося сына каменецкого раввина, выдающегося, прямо таки мудрую голову.

Новоиспечённые молодые хасиды сняли тогда для молитвы отдельный штибль5. Отец мой постарался у своего отца, чтобы тот позволил хасидам молиться в отдельном штибле. Он уже кончил учить Гемару, больше занялся Зогаром и мидрашем и постигал хасидизм с помощью погружений в микву и песнопений. Так он проводил дни и ночи, а о том, чтобы стать раввином, уже не было речи.

Дед хотел, чтобы он начал ездить с ним к помещикам. Но сын не хотел разговаривать с помещиками, тем более,  с помещицами. Деду пришлось подыскать ему какое-нибудь небольшое дело.

Дед тем временем женил второго сына, Йоселе. Тут уж он выбрал себе сватом аристократа из Белостока. Прозвали его реб Шимон Дейч, поскольку он уже тогда вёл жизнь аристократа. Он имел красивых дочерей. Старшая его дочь Йохевед была знаменитой красавицей, и в то время, как первая невестка моего деда, дочь раввина, которую он не любил, совсем не была красивой, ему посоветовали посвататься к семье совсем другого рода, где носят на руках бриллианты и нитку хорошего жемчуга на шее.

Йосл тоже стал хасидом, для обоих должны были найти какое-то дело, и дед замыслил на этот счёт обширный план.

В Каменце нельзя было купить спиртного иначе, как у Осеревского, местного помещика. Ему также полагалась, как описано выше, пошлина за соль, табак, свечи и т.п., по пять копеек с каждой лошади, въехавшей в город во время воскресной ярмарки, а также за пользование  трёмя водяными мельницами. Всё это принадлежало Осеревскому, а надо всем стоял управляющий. Но управляющий так всем управлял, что до помещика мало что доходило: обманывая по обычаю Осеревского, управляющий большую часть оставлял у себя в кармане.

Как-то при посещении Осеревским его поместья Пруски дед к нему обратился и предложил, чтобы тот передал ему аренду на все те вещи. За аренду он ему даёт двенадцать сотен рублей в год, в то время, как сейчас он за них имеет шиш. Осеревскому это понравилось, и был заключён на три года контракт.

Дед получил аренду, что для города было новшеством. Все поэтому удивились его смелости. Кто может ссориться со всем городом? А что если таки ввезут контрабандой вино и не захотят платить? У кого есть силы для такого тяжёлого дела - сторожить целый город, чтобы точно платили, чтобы не воровали, когда воруют всегда?

 Получив контракт, дед поручил шамесу старого бет-ха-мидраша созвать всех в понедельник вечером на собрание. Конечно явился весь город. Когда Арон-Лейзер устраивает собрание, нужно приходить, иначе заплатишь дороже. Он позвал писаря, Й.Х., чтобы тот объявил с подмостков, что отныне никто не должен покупать вино, иначе, как у реб Арон-Лейзера, платя пошлину с каждого горшка - 27 грошей шинкари и 18 – прочие. То же – и в отношении пива и всего того, за что до сих пор платили управляющему. Аренда теперь переходит к нему. Одновременно он жертвует в пользу города триста рублей – сумму, которую он готов выплачивать ежегодно.

Поднялся шум. Но в глазах появился страх и люди понемногу разошлись. Потом он велел позвать к себе всех шинкарей и сказал им, что продажу спиртного следует организовать по-другому. До сих пор каждый, у кого только был дом, мог продавать спиртное крестьянам. Это вредило торговле – за рюмку брали гроша четыре. Но теперь, когда он взял аренду, спиртное будут брать у него, и он будет насчитывать грошей двадцать семь за горшок. Они должны остерегаться торговать контрабандным вином, и тогда эти двадцать семь грошей получить будет нетрудно.

И ещё предупредил:

«Прежде, когда управляющий Почеша вас ловил, он вас бил. Я вас, Боже сохрани, бить не велю, но тот, кто будет заниматься контрабандой, лишится своего шинка. Выручать вы должны по три копейки за рюмку. Я вам привёз из Бриска рюмки, которые кажутся большими, но в каждую вмещается совсем мало. Вы должны держать только эти рюмки, и никаких других. Рюмки все одинаковые, и будет вам прибыль. Особенно важно как можно меньше конкурировать друг с другом в смысле прибыли».

Шинкари собрались у деда и определили количество занятых этим делом на следующие три года, которое не следовало превышать. Каждый шинкарь должен был взять патент, чтобы покупать открыто и свободно. При этом дед обязался одолжить деньги тем шинкарям, кто не мог оплатить патент. Он знал, как организовать дело.

Когда всё было устроено, дед передал аренду отцу и дал ему в компаньоны своего брата, Мордхе-Лейба. С помещиком было обговорено о доставке тому того количества спиртного, какое ему требовалось.

Акциз за водку осуществлялся так. У владельца винокуренного завода сидел представитель акциза (смотритель), который должен был следить, сколько продаётся спиртного. Поскольку покупать приходили бочками, смотритель измерял, сколько вёдер вмещает бочка, запечатывал акцизной печатью и выдавал хозяину свидетельство о том, что его бочка вмещает столько-то и столько-то вёдер. Потом отмечал, что продано столько-то вёдер. Акцизную пошлину хозяин винокуренного завода должен был доставлять ежемесячно в Бриск, в акцизную палату.

В городе тоже был такой смотритель, следивший за тем, чтобы шинкари правильно продавали водку из запечатанной бочки. Бочка без акцизной печати означала контрабандную водку.

В Каменце дед открыл шинок, и туда привозили до пятидесяти вёдер спиртного, то есть, до двухсот горшков. Помещик при таком большом сбыте не хотел возиться с налоговым учётом, и дед это взял на себя. Каждый месяц слал в Бриск акцизные деньги, и у амбара стояли мешки с медными и серебряными монетами, для перевозки которых требовалось несколько лошадей.

В пятницу весь город  приходил за вином для субботы. В этот день помогала в торговле вся семья, наливая из бочек в бутылки.

Теперь, когда акцизные счета стал вести дед, у нас сидел смотритель и запечатывал купленное акцизной печатью. И когда приходили шинкари, каждый со своим бочонком, смотритель запечатывал бочонки, следя за тем, чтобы шинкари не избегали акцизного учёта. Отец ставил свою печать, чтобы шинкари торговали водкой не иначе, как в рамках его аренды. Итак, на каждом бочонке было две печати на длинном шпунте, с указанием, сколько вёдер вмещает бочонок.

Отец со смотрителем раза два в неделю, по желанию, устраивали проверку по всему городу. Заходили к шинкарям, срывали с бочек печати и проверяли шпунтом, сколько осталось вина.

Так делали регулярно. Иной раз устраивали внезапную проверку, посылая человека, Хацкеля, с несколькими  - сколько было нужно - гоями от урядника. В десятских  никогда не было недостатка: через исправника дед получал столько десятских, сколько нужно – ему никогда не отказывали. Но во-первых, шинкари были осторожны, во-вторых, они часто сиживали у нас в конторе, стараясь вести себя, как свои люди, как добрые друзья, что мешало проводить ревизию.

Шинкари сидели у нас, спиртное имелось, подавали также жареных гусей, и всегда было веселье. Надо отметить, что всем шинкарям при деде было хорошо, а иные и разбогатели.

Что касается других налогов – на соль, свечи, табак и др. – это его мало интересовало. Но всё шло гладко.

 

Как-то раз дед был в Бриске у исправника. Тот ему рассказал, что от губернатора послан специальный ревизор с особыми полномочиями для проверки ревизских сказок по всей губернии, поскольку получено много сообщений о том, что больше двух третей населения умышленно не записано. И он, исправник, боится, что у него в уезде ревизор обнаружит особенно крупное жульничество, из-за чего он может потерять должность.

Дед спросил, знает ли он этого человека. Исправник ответил, что знает хорошо. Это большой гордец, совсем не умён, обижается от каждого пустяка, но человек честный и прямой.

«Ну, если так, - сказал дед, то вы должны постараться, чтобы первую ревизию в Брисксом уезде он провёл в Каменце, и всё будет в порядке».

Настал день, ревизор начал объезд губернии,  уже были слухи, что во многих городах обнаружены фальшивые сказки, и было похоже, что главам общин в городах грозит Сибирь.

Понятно, что на губернию напал страх и ужас: говорили, что ревизор чинит форменный разгром. Исправник, хотя и надеялся на деда, был сильно напуган: шутка ли, можно лишиться должности, если сказки окажутся неверными. Он написал каменецкому асессору, что когда ревизор приедет в Каменец, тот должен устроить жильё у Йони Тринковского, а не у себя, как делалось всегда. Асессор пусть держится в сторонке, не ставит у дверей ревизора десятских – короче, не показывает виду, что ему что-то известно. Всё это – по совету деда.

Ревизор, наконец, приехал. Асессор его тут же принял и доставил на квартиру к Тринковскому, в приличные меблированные комнаты, с серебряными столовыми приборами для помещиков. Дед о его приезде знал за два дня. Созвал руководителей общины, предложив, чтобы все не записанные в сказках  покинули за день до того город, даже и матери с малыми детьми. Ни одного не записанного в сказках быть не должно, и в отличие от двухсот  рублей, которые обычно дают ревизору, он, дед, даст ему на этот раз триста и надеется, что всё кончится хорошо.

Совет был принят, и руководство общины отправило из города всех не числящихся в сказках. Ревизор приехал в своей запряжённой тройкой карете в десять часов утра. В двенадцать дед уже послал лакея-еврея к нему в кабинет сообщить, что явился сборщик и хочет с ним поговорить. Ревизор предложил войти.

Дед, который заранее попросил Тринковского, хозяина гостиницы, позаботиться, чтобы во время его разговора с ревизором в соседних комнатах никого не было, вошёл в номер и закрыл за собой дверь.

Начал дед, по своему обыкновению, очень смело и оригинально:

«Барин, сказки у евреев действительно неверные, и это знает даже царь, что есть лучшее доказательство, что ничего тут не поделаешь. Так было всегда. Только все ревизоры, приезжавшие для проверки сказок все годы, брали двести рублей, расписывались, что всё в порядке и с миром уезжали, а ты – немного упрям. Я тебе даю триста, и оставь нас в покое, потому что – ясно, как то, что я есть еврей – ничего ты тут не добьёшься. И, если угодно, будет-таки несправедливо, если ты здесь учинишь разгром и пошлёшь кого-то в тюрьму».

Ревизор вскипел:

«Я вас всех, мошенников, в Сибирь сошлю, - закричал он, - а тебя – первым!». Дед не долго думая отпустил ему две горячих оплеухи и, как бы между прочим, ехидно и спокойно заметил:

«Знай – у двери стоят наготове мои люди, тебя унесут на простыне, прямо-таки пришёл тебе конец… Но если хочешь спастись – мне от тебя нужно одно: поклянись, что сейчас же уедешь и навсегда откажешься от такой бандитской должности». И чтоб сильней того напугать, закричал:

«Кивке, Хацкель, Берке –  скорей сюда!»

Ревизор, вконец потрясённый полученной оплеухой, встал на дрожащих ногах и сгорбившись, смертельно бледный, обещал чуть слышно деду немедленно уехать. Слегка приведя себя в порядок, он вышел вместе с дедом из номера и велел запрягать лошадей. Примерно через полчаса его уже не было в Каменце.

Через пару дней исправник прислал деду благодарственное письмо со множеством комплиментов и с приглашением приехать в Бриск. Там он рассказал, что ревизор к нему пришёл и сообщил о своих впечатлениях от поездки. Об оплеухе не рассказывал. Его мнение было, что сказки везде фальшивы, и чтобы привести их в порядок, нужны совсем другие средства: изменить в корне порядок записи в них. Приехать раз в год – ничего не даёт. И даже один еврей – сборщик из Каменца - определённо утверждал, что сказки спокон веку фальшивы…

Тут уже ему дед рассказал всю историю, с оплеухой и угрозами, от чего исправник пришёл в такой восторг, что тут же, трясясь от смеха,  влепил деду в голову несколько поцелуев.

«До чего умён! – Продолжал он восхищаться. – Бесподобен! Но скажи мне всё-таки – как это ты решился на такой опасный поступок?»

На это ему дед ответил, что полагался на слова исправника, который сказал, что ревизор не очень умён, но гордец, и такого малого хорошо бывает побить и попугать. И легче всего – дать с глазу на глаз оплеуху – такой постесняется в этом признаться.

Исправник был восхищён.

Через несколько месяцев приехал другой ревизор. Дед ему дал двести рублей, и тот с миром уехал. Дед подкрепил аренду на водку, а остальные выплаты, причитающиеся за мельницы и т.п. вещи – сдал за девятьсот рублей. Так у него осталось всего на триста рублей аренды.

Сам дед держал шинок, и брат его держал шинок, и оба не имели патентов… Торговали свободно и открыто. За эту свободу и за помощь, в случае надобности, дед платил асессору пять рублей в месяц.

Покупка большого количества спиртного требует больших сумм акцизных денег, и часто это бывает трудно. Дед закупал много спиртного в Польше, где не было акциза. Наливали по ночам в бочку спиртное, а печати брали у смотрителей, якобы, чтобы тех не утруждать. Готовили много печатей на листках, которые прикреплялись на шпунтах. Таким образом запечатывались бочки акцизной печатью. Иной раз смотритель, перед отъездом домой, оставлял печать на ночь: зачем её тащить домой! За что получал от деда пятнадцать рублей, кроме обычного жалованья.

Так привозили из Польши спирт и продавали вместе с водкой, за которую платили налог.

У польского спирта был лучше запах, что было даже недостатком, выдавая её присутствие. Чтобы себя обезопасить, распространяли слух, что в спирт добавляют такие душистые капли, от чего его ещё больше хотели пить.

Каждые две недели являлся другой ревизор, но они были такими большими взяточниками, что получив на лапу, писали, что всё в порядке.

К аренде дед подключил всех детей. Жили действительно хорошо. Главой всего дела и бухгалтером был мой отец Мойше. Дед больше участвовал в охране дела, чем в руководстве.

В тот период он больше занимался городскими проблемами. Даже забросил свои дела с помещиками. Остались лишь отдельные помещики, которые держались только за него.

Вечера он теперь проводил дома. Дом был полон людьми, приходившими за советом. У одного – личное дело, у другого – связанное с делами города, у третьего – жалоба, четвёртый нуждался в совете. И в доме стоял шум и гам.

Отец играл в городе совсем другую роль. Был он тихим, мягким, на редкость честным человеком. Говорил мало – просто считанные слова. Но то, что сказал, всегда стоило выслушать. А в случае важного разбирательства, отца всегда приглашали быть третейским судьёй. С его спокойствием, рассудительностью и мягкой речью он всегда выяснял, кто виноват и всегда добивался, чтобы довольны остались оба: и виноватый, и обвинитель. Из-за этой способности он так стал знаменит, что к нему приезжал для разбора дел из Бриска и  даже из Белостока, отстоящего от Каменца за 13 вёрст.

У отца на лице всегда была какая-то милая улыбка, и все его невольно любили. Когда он что-то говорил, все прислушивались, взвешивали каждое его слово.

Порядок, который он завёл в доме, был хасидский. Он молился в хасидском штибле, и в пятницу по ночам к столу его приходили по нескольку миньянов человек – и все хасиды. Пели, ели и танцевали до после полуночи. В субботу снова приходили к обеду, ели всякие кугели, пили водку, пели и танцевали до сумерек. Потом шли в штибль на послеобеденную молитву, а после молитвы, уже в штибле, ели ужин. Из дома отца приносили большую халу с селёдкой, несколько бутылок водки, и после этого ещё пели в штибле, до вечерней молитвы. После молитвы все хасиды снова были у отца, готовили крупник с мясом, питья было, хоть залейся, от этого снова пели и танцевали всю ночь, а на рассвете, расходясь по домам, будили по дороге жителей ото сна.

Вспоминаю, как мальчиком я за ними бегал. Мне очень нравилось, как именно будят ото сна: было известно, какой помещик с каким хозяином ведёт дела. Представительного и богатого еврея реб Лейзера, например, будили так:

«Реб Лейзер, тебя просит Диманский», -  и стучали ему в ставень.

Понятно, что реб Лейзер вскакивал ни жив ни мёртв и открывал дверь. Раздавался громкий смех хасидов, рекомендовавших реб Лейзеру сделать нечто, что не принято называть вслух.

Так будили самых уважаемых жителей, и никто обычно не жаловался. Все смеялись, в том числе и разбуженные.

В пятницу вечером у отца горела масса свечей; веселье и радость, царившие у него всю субботу, трудно описать. Не представляю, чтобы где-то ещё бывало так весело, как у нас по субботам.

В Каменец приезжали в гости хасиды из самых знаменитых, по шесть-восемь человек в год и все, конечно, останавливались у отца. Каждый – на неделю, и в доме тогда бывало, как во время праздника. Один уезжал, и через несколько недель являлся второй. Опять то же самое. А раз в год приезжал сам ребе. К приезду его готовились за три недели, так как хасиды съезжались из Бриска и окружающих местечек. Приезд его нагонял страху, словно это был сам царь. Несколько сот человек бежали навстречу фургону, в котором ехал ребе, в самом городе он разъезжал с большой помпой, и каждый хасид трепетал перед ним, как перед монархом. Останавливался он у отца, которому это стоило нескольких сот рублей. Закалывали быков, гусей, индюков и устраивали пир на целых триста персон. Ели, хватали куски, оставленные ребе, и пели.

Все дни, проведённые ребе в городе, никто из хасидов не занимался своим делом. Отец, обычно такой благоразумный человек, в этих случаях бывал возбуждён обществом дорогого гостя, и вообще – радость и энтузиазм хасидов трудно описать. Каждый из них воображал, что вокруг ребе кружатся ангелы и серафимы. Руки и ноги дрожали от любви к нему, и смотрели на него, как на Бога.

Когда ребе уезжал, с ним вместе уезжали все хасиды, а отец умирал от усталости. Шуточное ли дело – отработал восемь суток, днём и ночью. Число хасидов в Каменце росло, понемногу собралось три миньяна хасидов, в основном, слонимских, трое – из Коцка, четверо – из Карлина и несколько суховольских [см. на с.114 текста, пер. с.180].

Всегда у них что-то случалось, что надо было отметить - то годовщина смерти одного ребе, то другого, то Моше рабейну6, то Ханука, то начало месяца, то десятое число месяца тевета, Ту-бишват, Пурим, Шушан-Пурим, Песах, Лаг-ба-Омер, Шавуес. 9-го ава 7лили вёдрами воду под ноги, готовили колючки, которые, если застрянут в бороде, будет трудно вынуть. Катаясь со смеху, бросали друг другу в бороду такие колючки. Потом шли на кладбище, где росли колючки, и снова бросали их в бороду. Так девятое аба превращалось в день смеха и шалости; пятнадцатое ава – снова трапезы8 и к первым слихот9 готовили особую трапезу – крупник.

В Рош-ха-Шана те, кто ехали к ребе, весь день пили вино – с концом молитвы и до полуночи. В Йом-Киппур ночью пели, в Суккот пили и пели. И всё это бывало в доме отца.

Отец курил трубку, не выпуская её изо рта целыми днями. На лице его была разлита и никогда не исчезала улыбка – ни в радости, ни в большом горе. Плачущим его не видели никогда. Понятно, что сожалея о чём-то, он был печален, и даже очень, но никогда этого не показывал. Он был настоящим, глубоко убеждённым хасидом. За один час в обществе ребе был готов отказаться ото всего на свете. Сердитым его не видели никогда. Со своей трубкой во рту он ходил и улыбался, добрый и сердечный. Он не был ханжой – с женщинами, одинокими и замужними, был любезен, награждал комплиментами и умел с ними посмеяться.

О заработке он не беспокоился, то есть – не позволял себя одолеть заботам, так как в глубине души считал, что мир – это прихожая10, а беды, которые случаются с человеком в этом мире, так же, как и удачи -  всё это лишь суета сует. Даже и в делах он этого не забывал и никогда себя не вёл, как делец.

                                           Глава 5

Реб Исроэль. – Его пение. – Его композиции. – Его положение среди хасидов. – Реб Исроэль как математик. – Пари. – Его польский патриотизм. – Его марш в честь победы поляков. – Договор с хасидом. – Выигрыш. – Смерть реб Исроэля.

Один из самых интересных хасидов в Каменце был реб Исроэль. Он жил с женой и дочерью у деда. Реб Исроэль имел мудрую голову, считаясь смолоду илюем. Он получил когда-то две тысячи рублей приданого и содержания на пять лет от тестя, большого богача, которому хотелось иметь зятем раввина. Исроэль – так решил тесть – будет раввином в большом городе, и он от своей единственной дочери будет иметь утешение.

Но Исроэль стал-таки коцким хасидом1, он забросил ученье, поехал к ребе и провёл рядом с ним целый год. Благодаря его большим достоинствам и учёности, ясному уму и необыкновенным способностям, он при ребе стал хасидским вождём.  Одной из его способностей было пение, музыка, композиция. Он умел сам сочинять мелодию. По просьбе ребе он готовил на субботу три мелодии, и каждая из них была цельной, самостоятельной и единственной в своём роде. Никаких нот он не знал, и всё же каждая мелодия была законченной и чарующей.

Пока р. Элиэзер, его тесть, был жив, реб Исроэль больше сидел у ребе, чем дома, но после смерти р. Элиэзера его жена Сара-Бейле получила в наследство шесть тысяч рублей. Два её брата получили больше – до пятнадцати тысяч. В Литве тогда никто не оставлял наследства дочерям, но её отец не обделил.

Получив наследство, она поехала к ребе, прося, чтобы тот велел Исроэлю вернуться домой и заняться каким-то делом. Они-таки организовали какое-то мануфактурное дело, но так как реб Исроэль проводил всю неделю в хасидском штибле, а субботу – у моего отца, и о деле ничего не хотел знать, то они скоро остались без денег. Им пришлось туго, и частично они оказались  на содержании у родни.

К ребе он теперь ездил только дважды в год – на Рош-ха-Шана и на Шавуот. Хасидизмом занимался дома.

Сара-Бейле была очень набожной, соблюдала все посты с перерывами, т.е. постилась в понедельник и в четверг каждую неделю, когда читали из Торы отрывки: «И вот имена…», «И пошёл один человек…», «А Моше пас скот…», «И ответил Моше…», «А затем пришли Моше с Аароном …», «И сказал Господь, обращаясь к Моше»2. Кроме того, молилась вечером и ночью в бет-ха-мидраше, и вела отсчёт, с благословениями после вечерней молитвы, дням от второго дня Песах до праздника Шавуот, читала слихот, не пропуская ни одной послеобеденной и вечерней молитвы3  и часто плакала над псалмами, тайч-Торой4 и над книгой «Цеэна у реэна»5. А он, реб Исроэль, молился в штибле. В неполные десять минут успевал помолиться, и все ждали, а когда он кончал, начинали пить «ле-хаим» – во здравие, и реб Исроэль веселил всех хасидов: пел свои напевы - пальчики оближешь. Умел он также красиво говорить – и на житейские темы, и о Торе. И хасиды толпились вокруг и слушали, как он  красиво, на хасидский манер, излагает Тору.

Среди городских знатоков Торы он играл особую роль. Встречалось ли трудное место у Махарша, в Талмуде или в галахических решениях, приходили к реб Исроэлю. Со своей мудрой головой, он объяснял на свой манер, с искусными толкованьицами и заостреньицами, забирая так высоко, что с трудом можно было понять его высокие мысли и допущения. И в каждом суждении видна была большая мудрость и эрудиция.

       Знатоки получали много удовольствия от его толкований, но не знали, что с этим делать. Их проблема оставалась проблемой, ещё сложнее, чем прежде, и как ни объясняй и ни крутись с гениальными допущениями, результат никогда ничего не давал, и знатоки уходили от него с чувством унижения: у них-то нет объяснений.

Реб Исроэль был из города Седльце, то есть, еврей из Польши, он хорошо читал по-польски и регулярно получал варшавские польские газеты. Но оказавшись в Литве, вскоре стал хорошо понимать русский и читать русскую газету. В политике он был большим специалистом и действительно знал, что творится в мировой дипломатии. Кроме того, он знал, сколько каждое правительство имеет войск и каких именно: сколько артиллерии, гвардии и пехоты, и всех генералов, отличившихся в войне, и т.п.

У него была карта, и он разбирался в географии. Когда его спрашивали, где находится тот или иной город, он тут же показывал пальцем место. К тому же, он был гениальным математиком. Сложнейшие расчёты, труднейшие задачи и измерения он решал в уме и в одну секунду. Брать в руку перо было для него излишне.

Особенно он любил сидеть в доме у деда, когда там собиралось много народа. Дед ему оказывал большое внимание и любил обсуждать с ним политические вопросы: два умных человека интересовали друг друга.

Он прислушивался к тому, о чём говорилось в доме, и по лицу его блуждала улыбка. Арон-Лейзер понимал, что означала эта улыбка. Она означала: как ничтожны люди, и как ничтожны их дела и речи.

Помню однажды, у деда был полный дом народу, в том числе – вся городская знать и каменецкие умные головы. Зашла речь о расчетах. Реб Исроэль заметил, что готов держать пари, что тут же, на месте, сделает в одну минуту самый сложный расчёт.

Помню, как его спросили, сколько процентов получит в месяц Ротшильд, дав миллион и шестьдесят тысяч рублей под два с половиной процента годовых?

Исроэль на минуту задумался и назвал цифру. Взяли ручки, потели, решали, морщили лбы и пришли к выводу, что ответ верен. Задали ещё задачу:

Имеется тысяча пудов шафрана по четыреста двадцать рублей за пуд. Выручили за пол-унции по тридцать семь с половиной, тридцать восемь с половиной и тридцать девять с половиной. Сколько всего было выручено?6.

Реб Исроэль подумал, может, минуту и сразу ответил.

У отца он бывал почти каждый вечер, занимаясь с ним хасидизмом до после полуночи. С пятницы ночью до утра воскресенья он почти всё время был у отца. Пел он только собственные напевы, которые пело всё общество. Чужих, не своих хасидских мелодий он, как принято у людей искусства, не придерживался.

Распевая свои мелодии с хасидами, он, внимательно прислушиваясь, рукой давал знать певцам, и если кто-то брал фальшивую ноту, сердито топал ногой. Мелодии его были сложные,  летели вверх и вниз и проникали во все суставы.

Когда отец его просил сочинить мелодию к субботней ночи или к празднику, он это делал, а иногда случалось, что отец его просил, когда вместе сидело много хасидов, сочинить экспромтом какую-нибудь красивую мелодию, чтобы спеть той же ночью. Он начинал расхаживать взад-вперёд по комнате, крутя пальцами, и раскручивал в полчаса прекрасную мелодию, которой всех буквально зачаровывал.

Во время польского восстания шестьдесят третьего года реб Исроэль был весь захвачен бунтом, превратившись в пламенного поляка, ужасного польского патриота. Во всём, что касалось Польши, он был настроен в высшей степени оптимистично. Уверен был, что Польша станет ещё больше, чем была прежде. Все надежды он возлагал на Наполеона III. Если, как он надеялся, поляки измотают русских, то придёт со своими войсками Наполеон и поможет им вернуть свою землю. И Россия при этом потеряет изрядный кусок и своей земли…

У поляков, считал реб Исроэль, есть денег миллиарды. Они уже дали Наполеону триста миллионов франков, и они своего добьются. Он знал, где стоит русское войско и где – польское и сколько имеется на каждой стороне. Русское войско – примитивное, неспособное ни к каким военным уловкам, и Наполеон уже послал своих офицеров к полякам, и поляки своего добьются. В своём мнении он сильно утвердился, прочтя в газете об успехе поляков в отдельных сражениях, и так радовался, словно освободили Иерусалим, а прочтя о том, что поляки где-то потерпели поражение – скорбел, но не терял надежды. Он всё твердил, что для него ясно как дважды два, что Польша победит в войне. И уже приготовил три марша в честь победы поляков. Первый – посвящённый тому, как царь подпишет, что отказывается от Польши, а польская армия войдёт с победой в Варшаву; второй – для сопровождения французского войска при возвращении из Варшавы во Францию, а третий марш – по случаю празднования польским королём новой конституции.

И он уже всех уверил, что в Польше будет очень либеральная конституция, а поляки – первыми конституционалистами в мире.

В десяти верстах от Каменца, в Чемеринском лесу, произошло небольшое сражение между русскими и поляками, и помню, что ружейные выстрелы слышались у нас в местечке.

В Литве выделялся польский руководитель восстания Огинский7  – большой военный специалист, наводивший страх на русскую армию. 

В лесу стояло два русских полка с артиллерией, которые столкнулись с этим самым Огинским. Он, как видно, имел всего три тысячи солдат без артиллерии. Он был разбит и бежал верхом на коне. За ним погнались три казака. Сидя на коне, он обернулся и застрелил всех троих. Бежал он в Пинск.

Русские взяли в плен всех больших графов, сражавшихся вместе с Огинским. Солдат всех перебили, а пленных польских офицеров привезли в Каменец. Помню, что привезли их в прекрасный субботний день, и они сидели на земле посреди рынка, человек семьдесят, со связанными руками, а вокруг стояли русские солдаты.

Когда два полка русских вместе с артиллерией вошли в Каменец, город переполнился. И реб Исроэль, видя своими глазами разгром поляков, плакал, как ребёнок.

Помню, как в ночь на субботу у деда было много людей, и реб Исроэль за столом подсчитывал мелом количество русских и польских войск в местах восстания.

«Это - только начало. Чемеринский нынешний разгром – это ничто, помещики Муравьёва-таки повесят, но не в этом дело. Против большей силы и правоты поляков, - говорил он, перечёркивая жестом руки русские войска, ранее обозначенные мелом, - русские войска – ничто.

В этот момент явились солдаты и постучали в дверь. Они хотели выпить, а тут – шинок. Двери были закрыты на засов, а открыть их боялись: шутка ли – солдаты! Реб Исроэль стал у дверей и не давал их открыть, чтобы впустить русских солдат. Солдаты тут же взломали дверь и понятно, что первый, с кем они столкнулись, был реб Исроэль. Поэтому он получил от них две затрещины, так что из зубов потекла кровь.

После ухода солдат кто-то спросил реб Исроэля:

«Ну, реб Исроэль, вы только что посчитали, что русские – ничто, что их нет. Ну так что – русских солдат не существует?»

«Разве это солдаты? Это разбойники!» – С гневом и горечью возразил реб Исроэль.

Изо всех сочинений реб Исроэля, сохранившихся у меня в памяти, привожу здесь ноты двух его маршей, посвящённых Польше. По какому поводу были написаны марши – ответ на этот вопрос читатель найдёт выше. Считаем своим долгом поблагодарить г-на Песаха Каплана, не пожалевшего усилий и написавшего ноты к этим маршам, которые я ему напел по памяти 8.

Когда поляки начали терпеть одно поражение за другим и стало ясно, что нет никакой надежды, реб Исроэль это принял очень близко к сердцу. Он сильно запил, спасаясь таким образом от меланхолии. Это вредило его здоровью, и он поехал к ребе, от которого вернулся радостный, получив совет - пить водку с постным маслом, что будет лекарством и для души, поскольку  почувствует радость,  и для тела, поскольку постное масло лечит сердце. Реб Исроэль стал часто приносить с собой к отцу бутылку постного масла и восклицая вместе с хасидами: «Ле-хаим!», подливал себе в стакан порцию масла. Отчего пил ещё больше и сочинял новые мелодии.

Однажды, будучи в Коцке у ребе, он разговорился за стаканом вина со своим добрым приятелем из одного местечка по имени Барух. Как принято у евреев, реб Исроэль рассказал, что у него есть девочка, единственная дочь трёх лет. И так как от Господа ему не суждено иметь сына, который бы прочёл над ним кадиш, он бы хотел, чтобы дочь, когда подрастёт, была просватана с подходящим, честным евреем. Тот ответил, что у него есть трёхлетний мальчик с очень хорошей головкой Они уже могут договориться о сватовстве, а из мальчика сделают настоящего хасида.

Реб Исроэлю идея понравилась. Они ударили по рукам, сын одного и дочь другого стали женихом и невестой, а условия должны быть подписаны, когда детям исполнится по двенадцати лет. А когда жених Довид войдёт в возраст бар-мицвы9, сыграют свадьбу. Об этом было договорено и запито несколькими рюмками доброго вина. Потом отправились к ребе, получить благословение на сватовство. Реб Исроэль с Барухом были из первых хасидов коцкого раби и регулярно сидели у него за столом. Сам ребе налил три стакана вина, выпили «ле-хаим», чтобы  свадьба удалась и чтобы мальчик Довид стал честным евреем и чтобы от них пошло поколение настоящих хасидов и цадиков.

Реб Исроэль вернулся в Каменец от ребе и поздравил свою жену с шидухом, который благословил рабе. Сара-Бейле, его жена, трезвая женщина, рассердилась и от большого волнения стала его поносить:

«Мрачный сон на твою безумную голову! Берёшь трёхлетних детей, не болевших ни корью, ни ветрянкой, и сватаешь!» Реб Исроэль тоже потерял терпение и в первый раз в жизни ей сказал:

«Бесстыдница! Где твоя вера: сам ребе нас благословил!»

Они поссорились, реб Исроэль повернулся и пошёл к моему отцу и рассказал всю историю. Понятно, что отец тоже осудил Сару-Бейлу за недостаток доверия к ребе. Он хотел, чтобы наступил мир, но это ему ни в коей мере не удалось, и реб Исроэль сказал, что поедет к ребе и останется у него, пока дети не вырастут. Тогда он помирится с женой и поженит детей.

Отец, питавший к нему удивительную любовь, понимал, что если реб Исроэль поедет к ребе, то назад он уже не вернётся. Потому что там ему будет хорошо - он будет сидеть за столом у ребе, есть и пить, сочинять мелодии, и танцевать и ни в чём не будет нуждаться.

Отец ему предложил пожить у него: он ему даст комнату, и они будут по-прежнему вместе. Реб Исроэлю эта мысль понравилась, он отца тоже любил, к тому же водки у нас было хоть залейся, и в хасидах тоже недостатка не было, так что он остался у отца.

Отец также не оставлял надежды хоть со временем их помирить, поскольку Сара-Бейле, жена реб Исроэля, была редкая еврейка, умная и набожная, и раньше очень хорошо жила с мужем, хоть в молодости и надеялась как дочь богача стать раввиншей, что ей бедняге, было трагически не суждено.

Но Всевышний помог, и перед Новым годом, в месяце тевет, сват Барух выиграл в польской лотерее пятьдесят тысяч, о чём он им тут же сообщил. Сара-Бейле обо всё забыла и радостно прибежала к мужу, в дом моего отца, и помирившись с реб Исроэлем, сообщила новость и прибавила:

«Вот теперь я верю в твоего ребе…» Тут уж настал полный мир.

Сват прислал невесте золотую цепочку, колечко, жемчуг и шёлковую ткань на платье. И трёхлетняя девочка Зисль была наряжена, как принцесса.

Реб Исроэль отправился в Межирич к Баруху, а оттуда оба поехали к раби в Коцк. Там они подновили свой договор у ребе, которому Барух подарил двенадцать тысяч.

Реб Исроэль вернулся домой радостный, и Сара-Бейле, понятно, тоже была рада.

Когда Зисль исполнилось двенадцать лет, реб Исроэль с Сарой-Бейле и невестой поехали подписывать «условия», но сват к тому Реб Исроэль вернулся домой радостный, и Сара-Бейле, понятно, тоже была рада.

      Когда Зисль исполнилось двенадцать лет, реб Исроэль с Сарой-Бейле и невестой поехали подписывать «условия», но сват к тому времени уже не был богат; приданого он дал тысячу рублей. А когда им исполнилось по тринадцать, в Межириче состоялась свадьба, и Зиселе осталась у свёкра на хлебах. Реб Исроэль с Сарой-Бейле вернулись домой в Каменец. Теперь он стал совсем свободен и проводил дни и ночи у моего отца с хасидами, пил водку с постным маслом и сочинял мелодии.

После смерти Сары-Бейле реб Исроэль забросил хасидов с водкой и мелодиями и стал писать книгу «Толкования на трактат «Песахим»10. С книгой он поехал к большим раввинам, чтобы те дали письменные рекомендации для будущих читателей. Рекомендации он, однако, не получил, так как на девяносто страниц пришлось шесть толкований. Ни один раввин не имел терпения прочитать толкования с высокими, глубокими и замысловатыми рассуждениями. Реб Айзик, слонимский ребе, самый остроумный из всех, сказал реб Исроэлю, что книга его – для ангелов, а не для людей. Он это принял близко к сердцу и от большого умственного напряжения заболел, находясь в Варшаве, и вскоре умер. Ребе из Коцка приехал по случаю его смерти с большим количеством хасидов, также и варшавских хасидов на похоронах хватало.



Глава 2:

 

[1] Т.е. был посредником при взимании коробочного сбора – внутриобщинного налога, главным образом, на продажу кошерного мяса.

[2] Вместе с отменой в 1844 в Российской империи прочих кагальных (от еврейского слова «кахаль» – община) должностей, с помощью которых осуществлялось посредничество между еврейской общиной и властями.

[3] На идиш в этом слове («русиш») всего пять букв.

 

Глава 3:

 

1 В сефардском произношении талит - еврейское молитвенное облачение, представляющее собой прямоугольное покрывало из шерстяной, хлопчатобумажной или шёлковой ткани.

2 Молитвенные принадлежности, состоящие из двух кожаных коробочек со священными текстами.

3 Непременная часть пасхальной церемонии.

Глава 4:

1 Сватовство, «партия».

2 Сват.

3  Шива – семь дней траура. Символический надрез на одежде – часть траурного ритуала.

4 Зелиг Андаркес был отцом Берл-Бендета (о нём ниже), мужа дочери Арон-Лейзера).

5 Буквально – «домик», т.е. молитвенный дом, хасидская синагога.

6 «Моисея, нашего учителя».

7 После других праздничных дат упомянуто 9-е число месяца ава, традиционный день траура и поста в память о целом ряде трагических событий, постигших еврейский народ в этот день, из которых главные: разрушение Перввого иерусалимского храма вавилонским царём Навуходоносором в 586 г. до н.э. и римским императором Титом – Второго храма в 70 г. Описанное автором далее поведение хасидов противоречит принятому в ортодоксальном иудаизме поведению в этот день.

8  В древности в этот день отмечалось начало сбора винограда, что некоторые учёные считают продолжением языческих торжеств, связанных с днём летнего солнцестояния.

9 Молитвы, произносимые в течение месяца перед наступлением Нового года.

10 В том смысле, как сказано в «Поучениях отцов»: «Этот мир – как передняя перед будущим (4,16).


Глава 5:

 

1 Особенно крайняя ветвь хасидского движения, возникшая в г. Коцке Люблинского воеводства вокруг ребе Менахем-Менделя Моргенштерна, 1787-1859. Его последователи оставляли семьи и жили подолгу поблизости от ребе.

2 Перечислены первые отрывки из книги Шмот (в христианской традиции Исход).

3 Т.е., соблюдала больше религиозных предписаний, чем полагается по Галахе, которая освобождает женщин от строгого их соблюдения,

4 Пятикнижие с параллельным текстом на иврите и идиш, предназначенное, в основном, для женщин.

5 Названа по строке из библейской Песни песней: «Выходите и поглядите, дочери  Сиона …» (3,11) – популярное изложение на идиш Торы и её толкований, составленное Яковом бен-Ицхаком Ашкенази из Янова в 16 в. Благодаря своему успеху в широких кругах, особенно среди женщин, книга выдержала более 200 изд.

 

6 Давид Асаф, переводчик книги на иврит, считает, что задача лишена смысла.

7 Имеется ввиду, по-видимому, И.К.Огинский, польский дворянин из Виленской губернии, хорошо относившийся к евреям Утверждение Котика о том, что Огинский был один из руководителей польского восстания, как видно, неверно – прим. переводчика книги на иврит Д.Асафа.

8 Каплан,П. (1870-1943) – писатель и журналист, писавший на иврите и идиш.

9 Тринадцать лет, совершеннолетие у евреев, с этого возраста мальчик обязан соблюдать заповеди.

10 Один из трактатов Талмуда, посвящённый правилам, связанным с праздником Песах, мн. число Песахим: речь идёт о двух первых праздничных днях, которые отмечают в диаспоре, в отличие от одного дня – в Эрец Исраэль.